Синева

25

Чужаки ходили по твоему дому. Прикасались к твоим вещам. Их глаза видели нутро твоей жизни. В своей памяти они унесли картины о тебе.

На душе скверно.

Гадливо от мучительных мыслей.

Все вызывает физический дискомфорт и отторжение.

Хочется закрыть дверь за спиной и уйти, не оборачиваясь.

Но ты не делаешь этого, берешь себя в руки и живешь как ни в чем не бывало ради тех, кто слабее и сильнее тебя одновременно.

Ребенок приходит в мир, где все уже было до него. Он не оценивает, хорошо или плохо то, что ему дано. Он встраивается в существующий миропорядок и выживает в нем. Радуется и принимает добро, бежит и прячется от всякого зла.

А потом взрослеющему человеку начинает казаться, будто что-то ему принадлежит, он раздувается от собственной значимости и стремится к безраздельному обладанию. С некоторыми случается чудо – они обнаруживают в себе дар родительства, и в тот же миг система ценностей возвращается к «заводским настройкам»: нет ничего важнее жизни и все, что ей не угрожает, второстепенно.

Макар всячески пытался договориться со своими внутренними демонами, но раны, нанесенные собственнику, давали о себе знать – он периодически передергивал плечами и сглатывал тугой комок в горле. Потом переводил взгляд на безмятежно развалившуюся на ковре Лилу и Янчика, самозабвенно гоняющего машинки между гор из деталек «Лего», слушал голоса, доносившиеся из кухни, где девчонки стучали ножами под тихий разговор, вдыхал запах разогретых в масле специй и возвращался в тот момент, который ему подарен, – сейчас!

И чтобы «сейчас» было всегда, надо оставить рефлексию и разобраться с тем, что сделало семью Макара объектом постороннего интереса.

Они жили своей обычной жизнью – жизнью маленьких людей, – радовались простым вещам, нигде не высовывались, ничего не просили. А потом им стало страшно, и они вступили в игру, где за избавление приносятся жертвы. Они принесли в жертву сына, спасая внука. За сына заплатили своей независимостью. Справедливая цена, ибо никогда ничего не проси, а попросив – плати. Игра изменилась, но люди, которые вошли в их жизнь, оставили свои следы.

Макар вырвал листки из небольшого блокнота и на каждом написал имена:

Имельда и муж

Стефания

Камила и Питер

Подумал и добавил:

Марта

Прокопий

Посмотрел и карточку «Стефания» выбросил.

Стефания пришла с «политинформацией»:

– Вакцина ваших разработчиков успешно проходит все этапы, готовится массовое производство. Рада за вашего Славу и за вас всех. У отца с мужем проблемы – их разработки не дают должной эффективности, у лаборатории отзывают финансирование и все такое…

– А вы? – Маша сразу подумала о подруге.

– Мы? – Стефа окинула всех удивленным взглядом.

– Вы же на дотации по какой-то там программе, – подсказал Макар.

– А-а-а-а. Из страны нас не депортируют, но и содержать нас тоже никто не будет. Прокопий же меня не выгонит, я надеюсь… А Марта… даже не знаю, к нам приедет тогда.

– Стеша, а откуда ты все знаешь про вакцины? У нас же тут никакой конкретной информации не дают, – задала логичный вопрос Лариса.

– Мне папа звонит. И муж тоже.

– Ты все это время с ними общалась и ничего нам не говорила? – ахнула Лара.

– Ну да. А что? Так мы о личных всяких своих делах говорим.

– А про вирус что? Как люди, которые заболели… они живы? Что с ними происходит?

– Мы не говорим об этом. – Стефа опустила глаза в пол. – Папа должен был сделать лекарство.

– И не сделал? – Ларисе хотелось конкретных ответов.

Маша замахала на нее руками: хватит! хватит!

– Их переводят в другой институт. Там продолжат…

Стефа ушла, и Маша сразу накинулась на Ларису:

– Ты что?! У нее мама болеет! А у Стеши молоко, она же кормит! Ей говорят «все хорошо», а она думает, что нехорошо…

– А я откуда должна знать, если мне ничего не рассказывают? Такие все скрытные… – Лариса почувствовала себя исключенной из узкого кружка посвященных. Будто она не главная мать здесь. Блин, как же неприятно.

Сдулась «главная мать». Устала я, говорит. Надоело все, говорит. Отвези меня куда-нибудь, говорит.

– Куда, милая?

– Куда угодно. Как раньше. Помнишь? Садились в машину и ехали, ехали – нас нигде не ждали, мы никуда не спешили, смотрели в окно, слушали музыку…

– Пообедаем и поедем?

– Нет. Прямо сейчас. Я соберу еду с собой.

Только дураки спорят с любимой женщиной, которая включила режим «сейчас». Лучше маленькое «сейчас», чем невыгребаемое «потом». Так думал Макар, измеряя давление в шинах автомобиля и с удивлением понимая, что радуется предстоящей поездке. Непредсказуемая жизнь не оставила места спонтанным желаниям.

Выехали и направились в сторону высокого пустынного берега. Чайки с криками отчаявшихся домохозяек кружили над сушей. Заложив петлю, бросались к обрыву и вниз, в слалом над штормящим морем. Вода, тяжелая, перламутрово-сизая, разбитая неуемным шейкером в неопрятное целлюлитное полотно, надвигалась на скалистый берег длинными высокими волнами. Ударяясь о камни, облизывая их толстыми прозрачно-васильковыми языками, выбрасывалась на самые верхушки плотной, пузырчатой пеной. На прибрежном шоссе стояли лужи, и через десяток километров пришлось свернуть в горы.

Узкая односторонняя дорога петляла по крутому склону, медленно, но верно уводя наверх. С каждым разворотом воздух становился прозрачнее и легче. Внизу раскрывался необъятный морской пейзаж в тонкой дымке водяной взвеси. Пахло костром, непролитым дождем, осенними горькими травами. Несколько мелких пятнистых козочек выскочили на дорогу, уперлись в асфальт тонкими ножками и, вытаращив глаза, наклонили рожки навстречу машине. Макар мягко затормозил, заглушил мотор. Смутьянки переступили копытцами и в один прыжок затерялись в высокой траве. Колокольчики прозвенели где-то над головой, и снова цикады захлопнули над ними песенный купол. Подъехали к дорожному карману с лавочкой, стоящей вдоль самого обрыва. Лариса вынула наскоро собранную корзину для пикника. Термос, бутерброды, огурчики, помидорчики, соль в баночке – забытая дорожная романтика. Прямо на скамье расстелила салфетку, выложила припасы. Сидели, болтали ногами над волнующей пустотой, смотрели фильм про море, наслаждались бесцельностью момента. Жевали, молчали, были целым, согласным, одним.

– Слава приедет, надо, чтоб он девчонок по острову покатал. Они совсем ничего тут не видели, – прервала молчание Лариса.

– Это еще не скоро. Можем все вместе как-нибудь съездить. Ну что, домой или еще прокатимся?

– Еще! Раз мы уже здесь, давай поднимемся в крепость!

Город-крепость – первая столица острова – желтый каменный лабиринт из толстых стен, узких бойниц, кукольных домиков на кривых улочках. Одинокие деревья в крошечных тупичках раскидывают огромные шапки крон, возвышаясь над резными флюгерами на коньках крыш. Заблудившийся ветер перекатывает редкие зеленые листья по стерильным переулкам, расчесывает кудри синей, белой, малиновой петунии в ящиках на окнах. Пахнет сухой пылью, выпечкой, масляной краской. Двери и ставни каждого дома выкрашены в самый яркий из возможных цветов, отличный от выбора соседа. Город пустынен и тих, как призрак, и лишь над крыльцом сувенирной лавочки нежно звенит хрустальный фурин. Местные стеклодувы продают здесь свои изделия. Вазы, бокалы, подсвечники, изящные фигурки танцующих парочек, милых зверушек.

– Что бы ты хотела в этот раз, дорогая?

– Можно, я просто посмотрю?

Уехали они с очередной вазой синего стекла. Лариса бережно держала ее перед собой на коленях.

– Ну ведь она красивая.

– У нас есть точно такая же.

– Та другая, но похожа. Это парные вазы.

– А-а… Тогда другое дело.

– Знаешь, мне кажется, Прокопий не тот, за кого себя выдает.

– Почему?

– Для одинокого старика – для того одинокого старика, которого мы знаем, – он слишком социально прокачан. Я бы подумала, что, может быть, у дедушки легкое раздвоение личности, но Стеша говорит, к нему иногда по ночам секретно кто-то приезжает.

– Думаешь, все-таки у Прокопия тайный роман с Имельдой? – Макар интригующе повел бровью.

– Не идиотничай. А вазу я поставлю на полку возле камина. Как думаешь, хорошо будет?