Следствие по магии 2

Глава 21

Интерлюдия.

Летчиком Андрей Калинин стал только благодаря своему упорству. К небу-то его тянуло с малолетства. Мама рассказывала, что жили они рядом с аэродромом. И четырехлетний Андрей любил смотреть, как каждый день над ним взлетали самолеты и в воздухе раскрывались белые купола парашютов. Тогда-то он и заявил, что обязательно станет летчиком и будет дарить маме такие же белые цветы. Мама говорила, что смеялась над будущими «цветочными» подарочками. Но небо его покорило.

После 9 класса поступил в Тамбове в школу — интернат с первоначальной летной подготовкой. Там — все, как в армии: рота, взвод, казарменное положение, наряды… А по выпуску — пошел в летное училище. Только поступил аж с пятого раза. Не давалась одна дисциплина.

За это время даже срочную отслужил — танкистом. Но от мечты о небе не отказался: «Если уж за что-то берусь, то довожу до конца». Первый полет… Восторг и восхищение. Это не передать, потому что человеку в принципе не свойственно летать. И это — на всю жизнь. Для меня стал ориентиром Маресьев. Это же всем известная история человека, который полз, потому что ноги были перебиты, к своим. И у него тоже мечта была — летать. И он добился этого — летал без ног.

В летном нас было четверо, «великолепная четверка» правда без вратаря. Последний не задерживался у нас. Так и ходили везде, двумя звеньями. Серёга, Макс, Андрей, Саня. Саня был сбит и погиб экипажем в середине марта. Его мне не хватает.

Как начинался тот день? С подъема, как обычно. Часов в 6 утра я встал, умылся, позавтракал. И пошел получать задачу. Тоже ничего сверхъестественного — вылет на уничтожение вражеской техники. Это уже рутина: взлетели, отработали, вернулись, подготовились, взлетели, отработали, вернулись. За день могли налетать достаточно.

Тот вылет и не отличался от других, правда вечерний, или я придираюсь? Здесь и заняться больше нечем. Хоть так отвлекусь.

Подошли со штурманом к самолету, осмотрели, проверили вооружение, сели, начали пристегиваться, запускаться, взлетать…

Летчик устало вспоминал, как на огромной скорости летели на сверхмалых высотах — ниже двадцати пяти метров. Это, когда линии электропередач «перепрыгиваешь». Так меньше шансов, что собьют. Как заходили на цель — колонна вражеской техники. Как «отработали по противнику» и начали отход от цели в сторону своих войск. Развернулись градусов на семьдесят и тут… Мощнейший удар

Затрясло нас, и сразу же вращение по оси началось, времени на принятие решения было очень мало — максимум 3–4 секунды, высота пятьдесят метров. Слава богу, мне этого хватило.

— По нам попали.

Буднично уведомил Серега. Я сразу же проверил управление, самолет неуправляем, рули стали на пикирование до упора. Дёргать пришлось с дикой отрицательной перегрузкой, только успел выдохнуть:

— Выходим.

И ввел в действие систему катапультирования.

Удар сильный, все это скоротечно, и я уже на парашюте. Секунд десять…пятнадцать, наверное, мы спускались на землю. Приземлившись, я понял, только что-то правая рука почему-то не поднимается. Но не болит. Не поднимается и все. Левой освободился от подвесной системы и начал искать штурмана. Он приземлился метрах в двадцати. Еле добежал, голова как неродная.

Серега — без движения. Начал снимать с него шлем, подвесную. Он уже начал приходить в себя. Макс сам обнаружился, присел рядом.

— Оставляйте меня здесь, спасайтесь сами.

— Придурок! Славич, мы без тебя не уйду. Выберемся вместе.

Я просто схватил его за разгрузку и потащил.

Сперва болотце небольшое преодолели, то есть искупались в некупальный сезон, некупальном месте. Фляга закончилась сразу, поэтому попили из болота. Рация молчала: и на заданной частоте, и на аварийной никто с нашим экипажем не желал разговаривать. Только поставили по обезболивающему, и уже увидел — на трех — четырех машинах прибыли ВСУ.

Мы решили — в плен сдаваться не будем. Я достал гранату, вдвоем вкрутили в нее запал, потом еще в одну. У штурмана же тоже одна рука, левая, а у меня правая повреждена. Он в левую взял вторую гранату. Я шепнул одними губами.

— Держимся, Славич.

Он кивнул и начали ждать, зажав кольцо зубами. ВСУ начали прочесывать местность. Их было до взвода, наверное. Буквально в 7 метрах мы одного наблюдали, враг прошел в одну сторону, в другую…

Хохлы бродили вокруг, в нескольких метрах от нас. Я кожей ощущал их ненависть и раздражение. Потом нашли аварийные "Комары" и парашюты, и часть поехала увозить их на свои позиции, выманивать вертолеты ПСС. Оставшиеся погнали выносить окна и двери в деревеньке неподалёку, думая, что наш экипаж там…

И начались артиллерийские удары. Я полагаю, работала наша артиллерия по ним. Это нам спасло жизнь в тот момент. Отпугнуло этих, они отошли. Решили ждать темноты, выбираться к своим.

Ближе к вечеру канонада утихает. Серега весь горел, стонал, временами приходя в сознание, требовал оставить его здесь, уходить.

— Мужики, оставьте. У меня, кажется, позвоночник сломан. Не чувствую ничего

Сейчас, разбежались! То я, то Макс зло цедили:

— Славич, надо идти. Как хочешь, но дойдем…

Уходили полями, скрываясь в зарослях подсолнечника и кукурузы. Пять минут ходьбы, 2 минуты отдыха, потом еще пять и две. Травма Сереги постоянно дает о себе знать. Волокли на себе. Рука болела зверски, отбитая при падении нога иногда подламывалась.

Чтобы отвлечься от боли, бормотал про себя Полевого: «И он решил идти, идти на восток, идти через лес, не пытаясь искать удобных дорог и жилых мест, идти, чего бы это ни стоило… Казалось, чем слабее и немощнее становилось его тело, тем упрямее и сильнее был его дух…»

Не успели. Помню удар по спине, и темнота. Теперь мы здесь. Где здесь неизвестно. Сколько времени прошло, не представляю. Попали в ад. Все что мы слышали об отношении хохлов к пленным лётчикам, это все детская херня. Всё намного хуже.

Нас избивали, ломали, пытали и пытают каждый день. Каждый, сука, день. Током, водой, голодом, жарой, холодом. Да всем что придумало человечество на этом поприще за тысячи лет. Краёв и берегов нет. И ладно мы бы знали что-то, предлагали бы сотрудничество. Тогда это понятно, но нет, я же вижу, что им это просто нравится. Мы превратились в синие скелеты.

Все изуверства, которые можно себе представить, мы уже прошли и проходим. И кидание в камеру пистолета с одним патроном, чтоб застрелиться. Я хотел, малодушно приставил оружие к виску. А потом мелькнуло, не так… когда дверь нашего персонального ада открылась, нажал на спусковой, патрон был без пороха. Надеялся, что изобьют до смерти.

Потом игра в "убей друга — мы тебя отпустим." Уже руками. Больше оружия не доверяли никакого.

При каждой работе нашей авиации, хохлы спускаются к нам и тупо избивают нас до полусмерти, вымещая свой животный страх и ненависть. А наша авиация работала и будет работать круглосуточно. Иногда я слышал стоны из соседней камеры, но уже дано тишина.

Нас бьют ровно на столько, чтобы не убить и кормят ровно на столько же. Макс потерял каждый килограмм по тридцать. Были бы силы, мог бы пересчитать кости. Но сил поднять уже не было.

Сереги не стало через неделю, кто-то из зверей ударил по спине, и он мгновенно затих. Его не уносили, смеялись, предлагали съесть.

В один из дней нам говорили, что первая партии возвращённых ушла домой. Я мог только порадоваться, свободны. А потом пришли «вернувшиеся» Азовцы. Я только смотрел. Даже плюнуть не мог. Воды нам давали не больше пары глотков в день или в два. Иногда стены камеры становились мокрыми…

«Если мне доведется вернуться, я больше жалеть не стану, фашисты не заслуживают шанса».

Боль накатывала и накатывала. Если она есть, значит я еще жив. Хорошо это или плохо, сейчас не могу ответить. Стало «равнодушно».

А потом пришла она. Вся в черном, без оружия и нашивок, только коса виднелась ярко-рыжей кисточкой. Лисичка.

Как она здесь оказалась? На пленную не походит, на наших садистов тоже. У нас не такая большая камера, чтобы скрыться.

— Здравствуй, воин.

— И тебе не хворать.

— Не засиделись вы здесь?

— Засиделись, красавица, ох как засиделись!

Я улыбнулся, должно быть от голода пошли глюки, я уже замечал, что иногда заговариваюсь.

— Так может обратно? На Родину?

— Я бы с удовольствием, да крыльев нет.

Почему бы с глюками и не поговорить? Не нападает, не бьет, худенькая, говорит спокойно.

— А друг твой?

— Одного уж нет, второй долго не проживет.

— А я к тебе по просьбе с того света, — ее глаза улыбались. Такая маленькая девушка, хороший глюк. Добрый. Как она сказала? С того света? Да хоть с какого! — Встать сможешь?

Я кивнул. Поднялся с третьего раза, ноги не держали, разогнуться не мог. Мешала боль, слабость, да и потолок низковат. Главное дышать. Ребра простреливали судорогами.

— Так мы далеко не уйдем. А я поддержать не смогу.

— Я дойду, сестренка, дойду.

Несмотря на слова, сказанные с надрывом, на большее не хватило сил, пришлось упереться плечом о стену камеры. Стоять было тяжело, поломанные ноги болели, подгибались, выть хотелось, в глазах темнеет, но я дойду!

Девушка странно на меня посмотрела. В ее глазах, кажется, блеснули слезы. Почти шепотом проговорила:

— Дойдешь солдат.

Она подошла и приложила руку к моему сердцу, мне померещилось золотое зарево. Стало легче, боль осталась на задворках сознания. Так легко! Как крылья дали. А потом громче, приказывала:

— Это временно, смотри на меня! Вот так. Сейчас откроется проход. Ты берешь друга и идешь за мной, след в след! с тропы не сходишь, ни на кого не реагируешь! Если сойдешь, обратно не выйдешь! Ты меня понял?

— Да.

— Молодец. Как бы тяжело ни было — иди, ползи, что хочешь делай. Оборачиваться и смотреть можешь, можешь даже говорить, но не сходи с тропы. Живым там не место, но по-другому вам и не пройти. Найди в себе силы пройти этот путь.

Она отвернулась от меня, жестом велела поднять товарища. Я старался очень аккуратно поднимать Макса. И чуть не уронил обратно, так сильно он застонал.

Девушка дернулась, но не повернулась. «Ничего милая, мы справимся, дойдем. Только веди!»

Как в кино стена стала полупрозрачной, за ней шла дорога, вся серая, из бетона или цемента…. Девушка запела и с этой ноты шагнула в эту марь, потянув нас с товарищем.

Пролетели года; Отгремели бои,

Отболели, отмаялись Раны твои,

Но, великому мужеству Верность храня,

Ты стоишь и молчишь У святого огня.

Трудно было идти, я видел только спину провожатой, слышал ее голос, но каждый шаг давался огромным трудом. Макс стал весить просто тонну. Она велела найти в себе силы?

Ты же выжил, солдат; Хоть сто раз умирал,

Хоть друзей хоронил; И хоть насмерть стоял.

Отчего же ты замер — На сердце ладонь?

И в глазах, как в ручьях; Отразился огонь.

Ненависть? Чем не стимул? Помнил из сети призыв научиться ненавидеть их так, как они ненавидят нас. Да, ненависть — это хороший временный стимулятор. Но если во мне недостаточно убеждённости в собственной правоте, веры в себя, настоящих мотиваций — ненависть ненадолго поддержит "горение".

Приходится всё время делать инъекции ненависти, за ними нет ни Божеских, ни исторической правды. А ненависть — она как чистый адреналин: когда крови хватает — учащённое сердцебиение помогает, а когда крови нет — то адреналин только зря заставляет сокращаться сердце. Еще пара шагов, нужно пару шагов сделать.

Говорят, что не плачет Солдат — он солдат,

И что старые раны К ненастью болят.

Но вчера было солнце И солнце с утра…

Что ж ты плачешь, солдат, У святого костра?

Я убежден, что, если мы научимся ненавидеть ТАК, как они — мы проиграем, даже победив на поле боя. Они уже проиграли — их ненависть к русскому, явленная задолго до русского пришествия, привела подконтрольную им территорию к пропасти. Им только и остаётся, что инъекции — то ненависти, то западных подачек.

Научите общество их ненавидеть — и вы погубите всё, за что отдано столько жизней. Я понимаю, что это за война, это война пытается поставить русский мир на колени, в прямом или переносном смысле, как кому угодно. Пока я живу, пока могу сражаться, на колени я не встану. Иду, впечатывая каждый шаг в эту дорогу. Как когда-то Маресьев, я дойду. За странной девушкой, по какой-то дороге. Мне хватит сил, я дойду.

Ты же выжил, солдат, Хоть сто раз умирал,

Хоть друзей хоронил, И хоть насмерть стоял.

Отчего же ты замер — На сердце ладонь?

И в глазах, как в ручьях, Отразился огонь.

Шаг, второй. Макс бессознательно сползает, подтягиваю к себе. Почему не брошу, ведь он такой тяжелый…. Своих не бросаем! От пота я почти перестал видеть проводницу, она все так же пела и шла, не оборачиваясь и не останавливалась.

А я вспоминал, почему я на этой войне… Вспоминал разорванных в клочья детей Донбасса, красные речки крови на асфальте. Вспоминал шутки украинцев про Крым, оставленный без воды и электричества, вспоминал улюлюканье толпы вокруг примотанных скотчем к столбам «диверсантов» и «мародёров».

Посмотри же, солдат, — Это юность твоя,

У солдатской могилы Стоят сыновья.

Так о чем же ты думаешь, Старый солдат?

Или сердце болит, Или раны горят…

Вспоминал надпись на шлеме моего мучителя «Jedem das seine»[1], такую же, как на воротах Бухенвальда. Вспоминал измождённые пытками и издевательства лица русских военнопленных, в соседних камерах.

Вспоминал все эти свастики и вольфсангели, а главное то, что значительная часть народа Украины в общем-то приветливо относится к тем, кто их носит. Нет никакого «братского украинского народа» и быть не должно.

Ты же выжил, солдат, Хоть сто раз умирал,

Хоть друзей хоронил, И хоть насмерть стоял.

Отчего же ты замер — На сердце ладонь?

И в глазах, как в ручьях, Отразился огонь.

Где-то недалеко забрезжил свет. Девушка хоть и медленно, но шла. А около выхода стояли люди — призраки. Одиннадцать человек, шесть с одной, пять с другой. Все молодые в старой, советской форме, они улыбались, с гордостью смотря на меня и товарища на плечах.

Макс опять начал сползать. Тот шестой подхватил моего друга со второй стороны. Идти стало легче. У самого выхода из этой темноты мой помощник, слитным движением оказался с другого бока от меня сунул мне что-то в, чудом уцелевший, карман и вернулся к своим.

И в глазах, как в ручьях; Отразился огонь.

Ты же выжил, солдат, Хоть сто раз умирал,

Хоть друзей хоронил, И хоть насмерть стоял.

Отчего же ты замер — На сердце ладонь?

И в глазах, как в ручьях, Отразился огонь[2].

Последние аккорды песни, я встретил в лесу. На землю я рухнул сразу, усталость и Макс прижали к земле. А девушка так и стояла спиной, тяжело дыша.

— Ну что воин, тебе пора домой. А медаль храни. От себя оторвал.

Полуобернулась девчонка, сделала шаг уйти, но замерла:

— Ах, да, с тобой хочет попрощаться твой друг.

Перед ней стоял Серега, таким, каким я его помню перед вылетом. Улыбчивым, красивым, молодым. Он обошел чуть качнувшую головой девушку и подошел ко мне. Присел рядом с нами.

— Андрей, привет, дружище.

— Я сплю? Серый, скажи, что все было сном!

Его глаза чуть потухли. Он весь подобрался, опустил глаза и мотнул головой.

— Нет, друг. На этом свете ты меня видишь в последний раз. Но не расстраивайся, я знаю мы еще увидимся, потом. Ты только ко мне не спеши.

— Серый…

Что ему сказать? Что мне жаль? Это не передаст и тысячной доли того чувства одиночества, скорби, грусти.

— Я знаю, я все знаю. Я вас тоже люблю. Ты не думай, на той стороне не плохо. Помнишь, как говорили? Быть воином — жить вечно? Вот правильно говорили.

— Серый!

— Ничего, все пройдет! Запомни, я всегда буду с вами. С тобой и Максом. Ты уж прости, что так получилось, по-иному не смог вас вытащить оттуда. Я ж тогда прозевал этих, не успел предупредить. Не поминай лихом.

Он встал, такой привычной, легкой походкой подошел к девушке, поясно поклонился и исчез перед ней.

— Здесь около километра до расположения, спокойно отдыхайте и идите. Сам придумаешь, как рассказать. А мне пора.

— Спасибо!

— Своих не бросаем.

Итак, какая-то полянка (полянка ли? Просто пересечение тропинок?) в лесу, сковывающая тело усталость, страшное желание пить, гнетущее чувство кромешного непонимания, происходящего вокруг.

Земля разверзлась. В ней распахнулись невидимые двери и исторгли из себя кряхтящего старика. Выводы о возрасте во тьме можно было сделать сугубо по голосу, вопрошающему, кто мы такие. Хорошо хоть на… не послали, как в древнем меме. Это был Леший.

Позже, когда я бывал на этой точке по светлу, с обитателем земельных недр (точнее — блиндажа, который был выкопан на поляне), я познакомился получше. Леший — это, разумеется, позывной. Но он так точно описывал реальность, что в него легко можно было поверить. Особенно после прогулки по «неясно где».

Ветхий дед в пиксельном камуфляже обитал возле одной из точек эвакуации. Когда я смотрел на него, мне казалось, что он живёт на этом месте как минимум последние лет двести. Это бы объяснило, почему он воюет на стороне России. Ну или он своеобразный "дух фронта", который перемещается вместе с русскими солдатами, помогает и уберегает.

Он проводил нас к населенному пункту. «Давай, оставайся здесь, а я пойду, посмотрю, кто там, в деревне», — говорю штурману. И тут заметили технику с буквой Z.

— Все, Макс, сто процентов наши.

— Отец, русские войска здесь есть?

— Да, мужики, сейчас отведу.

— Можно попить?

Пить хотелось больше чем есть. Моих дарованных сил не осталось. От боли я упал.

Смотрел в такое родное, синее, бескрайнее. И вспоминал рыжую косу своей спасительницы. Как полоску зари. Как маленький лучик надежды.

А потом прилетел вертолет. Отвез нас в госпиталь. Макс так и не пришел в сознание. Но выжил. Даже сможет ходить, не смотря на травмы.

Может его там, на дороге подлечили? Кто знает.

Уже много позже, лежа в госпитале, когда сестрички принесли вещи. В том самом, уцелевшем кармане я нашел Орден отечественной войны второй степени. Почему его не заметили?

По номеру узнавал, что он принадлежал Ивану Сердюку, работавшему здесь на Донбассе. Сумевшему сбежать из концлагеря Маутхаузен[3] в ночь на второе февраля, в мороз под десять градусов. Босые, голодные, за ними пустили погоню…

Они все, стоявшие при выходе с той серой дороги были оттуда. Одиннадцать человек, выжившие и вернувшиеся из Ада. Они дошли. Вместе.

Значит все правда? Быть воином, жить вечно?

[1] Каждому свое.

[2] Автор песни Агашина М, музыка Мигуля В., исполнитель Юлия Началова «Ты же выжил солдат».

[3] Концлагерь, отнесенный к третьей категории строгости режима.