Том 30. Письма 1855-1870

104 ГЕНРИ Ф. ЧОРЛИ [127]

Тэвисток-хаус, Тэвисток-сквер,

пятница вечером, 3 февраля 1860 г.

Дорогой Чорли,

Могу совершенно чистосердечно уверить Вас в том, что считаю «Роккабеллу» замечательной книгой. Независимо — совершенно независимо от моей симпатии к Вам, я убежден, что, если бы взял ее при обычных благоприятных обстоятельствах, просто как книгу, мне совершенно неизвестную, я не отложил бы — не смог бы отложить ее, — не дочитав до конца. Я перелистал всего несколько страниц и, когда дошел до тени на ярко освещенной кушетке в ногах кровати, сразу же понял, что попал в руки настоящего художника. Это на редкость приятное ощущение ни на минуту не покидало меня до самого конца второго тома. Я «хороший читатель» — когда дело того стоит, — и, если нужно, мои девочки могли бы засвидетельствовать, что я искренне плакал над книгой. По-моему, Ваша повесть сделана необычайно искусно. Я не имел ни малейшего представления о том, для чего нужен запечатанный пакет, пока Вы меня не просветили, и тогда я почувствовал, что это вполне естественно и совершенно соответствует характеру ливерпульца. Обстоятельства семьи Белл описаны особенно естественно и правдиво. Они для меня совершенно новы и изложены настолько умело и тонко, что глухая дочь кажется мне не менее реальной и характерной, чем жена священника. Часть повести, связанную с отвратительной Принцессой, я читал с наслаждением, которое испытываю лишь при чтении вещей действительно интересных, и должен Вам сказать, что если бы мне предложили назвать что-нибудь более удачное, чем сцена смерти Роккабеллы, мне пришлось бы долго и тщетно оглядывать свои книжные полки. Ваши герои также меня поразили. Готов поклясться, что все они — от адвоката до Принцессы — совершенно достоверны, а Ваше проникновение в характер Розамонд свидетельствует о столь глубокой проницательности, что восхищение мое трудно выразить словами.

Я не совсем согласен с Вами по поводу итальянцев. Ваше знание итальянского характера кажется мне поразительно тонким и верным; однако, я думаю, мы должны быть снисходительными и спросить себя: разве недостатки и политическое ничтожество этих несчастнейших людей не естественны для народа, который так долго порабощен и стонет под игом духовенства? Что же до их склонности к тайнам и заговорам, то не следует ли считать, что у многих поколений их предков эту склонность породили шпионы во всевозможных обличьях — начиная от папы римского и кончая вшивым бродягой? Подобно Вам, я содрогаюсь от ужасов, которые проистекают из этих бесполезных восстаний; у меня, как и у Вас, кипит кровь при мысли, что вожаки остаются невредимыми, в то время как исполнители их воли гибнут сотнями, но что поделаешь? Бедствия этих людей настолько велики, что время от времени они непременно должны восставать. Сомневаться в том, что в конце концов их восстания увенчаются успехом, значило бы сомневаться в вечной справедливости Провидения. Победа над тиранией дается ценою многих поражений. И не будет ли слишком жестоко, если мы, англичане, чьи предки восставали так часто и боролись против столь многих зол, примемся, сидя в безопасности, выискивать под микроскопом сучок в глазу доведенных до безумия людей? Представьте себе, что мы с Вами итальянцы и что нам с детских лет ежедневно угрожает эта дьявольская исповедальня, эти тюрьмы и сбиры. Разве могли бы мы быть лучше этих людей? Разве мы были бы такими добрыми, как они? Боюсь, что я бы не был, насколько я себя знаю. Такое положение сделало бы меня угрюмым, кровожадным, безжалостным человеком, готовым на все ради мести; а если бы я грешил против истины — пусть не всегда, но хотя бы по большей части, — где мне было ее познать? В старом иезуитском колледже в Генуе или в Чиайа в Неаполе, в церквах Рима или в университете в Падуе, на площади св. Марка в Венеции или еще где-нибудь? А правительство находится во всех этих местах и во всей Италии. Я видел кое-кого из этих людей. Я знавал Мадзини и Галленга; Манин был воспитателем моих дочерей в Париже; я часто говорил о многих из них с покойным Ари Шеффером [128], который был их лучшим другом. После десяти лет отсутствия я возвратился в Италию и узнал, что лучшие из известных мне там людей томятся в тюрьме или в ссылке. Я верю, что у них есть те недостатки, которые Вы им приписываете (недостатки национальные, а не личные), но, вспоминая об их бедствиях, я не нашел в себе душевных сил, чтобы выставить напоказ эти недостатки, не объясняя причин, которые их породили. Простите меня за то, что я это пишу, ибо это столь же искренне, сколь признание высоких достоинств Вашей книги. Если бы она не была для меня живой реальностью, я бы пренебрег этим расхождением во взглядах, но Вы — человек слишком серьезный и слишком способный, чтобы бояться упреков восхищенного читателя. Вы пишете слишком хорошо, чтобы не оказать влияния на многих людей. Если бы Вы сказали мне, что у Вашей книги было всего двадцать читателей, я бы ответил, что такая хорошая книга через посредство этих двадцати человек окажет влияние на умы большего количества людей, чем негодная книга через посредство двадцати тысяч; и я пишу это с полной уверенностью, ибо в моей душе эта книга навсегда заняла вполне определенное и почетное место.

Примите мою благодарность за удовольствие, которое Вы мне доставили. Я буду по мере своих скромных сил выражать это удовольствие всюду, где бы я ни был. Итак, дорогой Чорли, доброй ночи, и да благословит Вас бог.

Всегда преданный Вам.