Том 30. Письма 1855-1870

31 У. МАКРИДИ

Фолкстон, Кент,

четверг, 4 октября. 1855 г.

Мой милый Макриди!

Я так усердно тружусь над моей книгой, что у меня почти не остается времени даже на письма, писать которые я вынужден. Ведь стоит мне оторваться от моей рукописи, как меня охватывает страшное искушение отправиться гулять по холмам, подставляя голову ветру, взбираться на их вершины, сбегать со склонов и вести себя самым буйным образом, потому что только в таких прогулках я нахожу отдых.

Ваше письмо мисс Кутс относительно маленькой мисс Уорнер я переслал незамедлительно. Она сейчас в Пиренеях, и на прошлой неделе я получил от нее письмо, которое разошлось с моим и Вашим, в него вложенным.

Прошу Вас, не отказывайтесь от своего полувысказанного намерения приехать в Париж! Как приятно будет увидеть в этом городе Вашу постаревшую физиономию и сияющую лысину! Вы помолодеете, побывав там в театре (а предварительно пообедав у «Трех братьев») в обществе юного шутника, который сейчас Вам пишет. Ну, пожалуйста, не отказывайтесь от Вашего намерения!

Я знаю, Вам будет приятно узнать, что Чарли поступил в торговый дом Беринга на самых благоприятных условиях. Мистер Бейтс, компаньон этой фирмы, оказал мне любезность, устроив его в маклерскую контору, услугами которой он пользуется. А когда оный Бейтс написал мне полмесяца назад о прекрасной вакансии, открывшейся у Беринга, он добавил, что маклеры дали Чарли весьма лестную рекомендацию, в которой «с похвалой отозвались о его способностях и трудолюбии», и поэтому было бы несправедливо брать его практикантом и для начала ему следует назначить жалование в пятьдесят фунтов — на что я милостиво изъявил согласие.

Что касается всеобщего избирательного права, то я вообще потерял всякую веру в выборы. На мой взгляд, мы наглядно доказали всю бессмысленность представительных органов, за которыми не стоит образованный, просвещенный народ. Вспоминая о том, как простых людей постоянно учат «знать свое место»; о том, как тех, кто составляет душу и тело нашей страны, воспитывают пай-деточками, или посылают в пивные, или в тюрьму за браконьерство, или ко всем чертям; о том, как у нас нет среднего класса (хотя мы постоянно восхваляем его, как нашу опору, на самом деле это всего лишь жалкая бахрома на мантии знати); о лакействе и низкопоклонстве; о том, как самым ничтожным аристократам предоставляются все важнейшие посты в государстве, о «Придворном бюллетене», почитаемом больше Нового завета, — я с большой неохотой прихожу к заключению, что мы, англичане, вообще молчаливо потворствуем этому жалкому и позорному положению, в котором мы очутились; и никогда своими силами из него не выберемся. Кто нам поможет и поможет ли нам кто-нибудь, одному богу известно. А пока мы катимся вниз по склону к тому, чтобы нас завоевали, и все упорно довольствуются этим, распевают «Правь, Британия» и не желают, чтобы их спасали.

В третьем выпуске моей новой книги я немного спустил пары своего негодования [54], которое иначе могло бы взорвать меня, и с божьей помощью не сойду с этой стези до конца моих дней; но пока у меня нет никаких политических иллюзий, и никакой надежды — ни грана.

Завтра я буду читать здесь «Рождественскую песнь» в длинной плотничьей мастерской, которая, кажется, куда страшнее бирмингемской ратуши.

Тут дует ураганный юго-восточный ветер и дождь льет как из ведра.

Любящий Вас.