Тонкий профиль

Ступени

Тереховы получили новую трехкомнатную квартиру в центре города, и Виктор Петрович пригласил меня зайти к нему. Как-то так получилось, что мы больше встречались на заводе, в цехах, в его кабинете, даже в театре, но не дома. Воспользовавшись приглашением, я нашел восьмиэтажный большой дом, почти полностью заселенный работниками трубопрокатного завода, поднялся на пятый этаж без лифта по широкой лестнице и нажал кнопку звонка у обитой кожей двери с номером восемнадцать.

Это была четвертая по счету квартира Тереховых в Челябинске, если считать первой ту самую комнату, которую делили пополам две семьи. После общежития Виктор Петрович получил сначала отдельную комнату, потом двухкомнатную квартиру в поселке и, наконец, вот эту, в доме вблизи драмтеатра, гостиницы, универмага, одним словом, в самом центре.

Я помнил прежнюю "берлогу" Тереховых, как любил говорить Виктор Петрович. Она была обставлена со вкусом, но в пределах тех возможностей, которыми располагал тогда единственный в городе мебельный магазин.

Сейчас я сразу же заметил ковер на полу, низкие кресла, тахту, журнальный столик у телевизора, магнитофон, радиолу — все то, что ныне представляет такую же неотъемлемую часть внутриквартирного интерьера, как сравнительно недавно — голландская печь, железная кровать и большой платяной шкаф. Над невысокими книжными шкафами висели копии картин Левитана и Репина, репродукции Пикассо — "Девочка на шаре" и еще какая-то цветовая композиция.

Хотя я пришел в семь вечера, Вера сказала мне, что муж еще на заводе, и ушла ненадолго в спальню, оставив меня рассматривать лежащие на столике журналы.

Когда она вернулась в комнату, я как раз разглядывал яркую, но, казалось бы, не совсем законченную картину, висевшую на стене. Я спросил Веру, не та ли это картина, которую она купила в Париже, на Монмартре, на знаменитой площади художников?

Год назад вместе с Виктором, Верой, Ириной Чудновской и другими челябинцами мне довелось туристом ездить по Франции. Был апрель, ясный, солнечный, подлинная весна света и тепла, прекрасный парижский апрель.

Тогда на Монмартре я увидел, как Вера торговалась с бородатым парнем лет тридцати, в мохнатом свитере, который едва ли не доходил ему до колен. Этот художник запросил за свою только что написанную картину двадцать франков. Вера долго его уговаривала отдать за десять, потому что больше у нее нет, а если она купит, то картина с Монмартра уедет на Урал, в Челябинск, сохранив в своих красках кусочек французского солнца и парижской весны.

— Эта, эта самая, вы узнали! — воскликнула Вера. — Ох, и долго я торговалась, но все же получила ее. Помните?

— Ну, конечно, — сказал я, — сейчас будто снова вижу эту площадь и художника вашего припоминаю.

Я не сказал Вере, что еще помню, как она разволновалась, даже щеки у нее стали пунцовыми, она это чувствовала и все прижимала к ним ладони. Конечно, Вера не была уверена, понимает ли что-либо молодой художник из ее возбужденной речи, в которой все время звучало: "Урал, Урал, Челябинск!", однако картину он отдал, сняв толстый бумажный лист с подрамника и аккуратно свернув его. Сам же художник немедленно отправился в маленькое кафе, одно из тех, что окружали кольцом площадь Монмартра. Может быть, он был голоден с утра и мелькавший перед его глазами навес кафе со столиками оказался сильным союзником Веры в ее торге. Во всяком случае, она счастливая покинула эту обитель муз и искусства, села в автобус с белой трубочкой в руках.

Сейчас Вера и я с еще большим вниманием посмотрели на картину. Собственно, это был эскиз, изображавший кабаре и эстрадный театр Мулен-Руж с эмблемой мельницы, вращающей крыльями. Знаменитый Мулен-Руж, что находится вблизи площади Пигаль.

Мне было приятно увидеть в доме Тереховых этот эскиз, привезенный из Парижа, с Монмартра. Пока я думал об этом, Вера принялась за вязание, усевшись в кресло напротив меня, произнесла со вздохом:

— Сегодня я устала. Набегалась. Надо бы мотороллер завести, что ли? Из моей заводской лаборатории до цеха манесмана, например, километра три наберется. А ведь не в один конец бегаешь!

Я посоветовал купить малолитражку в складчину.

— Вот только что и остается, — махнула Вера рукой и произнесла это в том топе, который предполагает шутку в ответ на такое же шутливое замечание собеседника. — Мне бы другое: как-нибудь выкроить… лишних полчаса на сон, — сказала она.

— Как вы ездите на работу, все автобусом? — спросил я.

— Заводским. Он подходит к дому.

— А с мужем, на "Волге"?

Вера пожала плечами. Нет, на "Волге" она не ездит, хотя машина главного инженера и приходит за мужем. Во-первых, это на полчаса раньше, а во-вторых, не положено. Есть такое словечко. Не по рангу. Пойдут разговоры: Терехов жену возит. Неудобно.

Одно время Вера работала в совнархозе, находившемся рядом с ее домом. В перерыве она даже успевала забежать домой, покормить дочку. Это было удобно.

Но теперь Вера снова вернулась на завод, попала в более жесткий регламент со временем, тратила лишних полчаса на дорогу и заматывалась в семейных делах.

Часов в восемь раздался звонок у двери.

— Это Терехов, — сказала Вера. Она часто называла его по фамилии, почему-то это было принято в их семье. — Раньше восьми я его обычно и не жду. Вкалывает по-молодому, — произнесла она явно без одобрения.

Виктор Петрович появился в коридоре, бросил оттуда: "Здрасьте", затем я увидел его широкую спину и поблескивающую лысину. Он снимал в коридоре у вешалки плащ, шляпу и ботинки. Терехов вошел в гостиную, протирая платком стекла очков. Как у всех близоруких, глаза его без очков выглядели не так, как в очках, казались мягче, добрее и как-то беззащитнее.

— Уф! — выдохнул он.

— Есть будешь? — спросила Вера.

— Нет, только чай.

— Я несколько раз звонила диспетчеру. Спрашивала, выехал ли ты с завода. Отвечают — нет. Ну, что там?

В этом вопросе Веры прозвучала, как ни странно, большая озабоченность делами заводскими, чем той усталостью, которая сейчас у Терехова проступала в каждой черточке лица.

Я невольно улыбнулся. Как ни ворчала Вера на занятость мужа, а и она жила интересами завода.

— Ты же знаешь, конец месяца, вытягиваем план, — ответил ей Виктор Петрович.

— В каком цехе?

— Всюду. Но в старом, горячем, особенно.

— Ах, эти последние дни! — вздохнула Вера. — Всегда напряжение!

— В общем, вытягиваем, — еще раз повторил Терехов с улыбкой, в которой явно просвечивали удовлетворение и еще оттенок того, что слово "вытягиваем", справедливости ради, надо понимать как "вытягиваю".

— Тебя туда послал директор, — не то спрашивая, не то этим вопросом пытаясь разъяснить мне суть дела, сказала Вера.

— Понимаете, каждый день совещания, — продолжал Терехов, как человек, начавший говорить о чем-то приятном и поэтому стремящийся еще немного продлить это удовольствие. — Совещания коротенькие, деловые. Что "жмет"? Чего не хватает? Конкретно разбирался, с карандашом. Пересчитал им режим прокатки в одном случае, в другом — сказал, как надо заварить треснувший валок. Мастера одного отстранил от работы — он меня обманул.

— А именно? — заинтересовался я.

— Не выполнил одного указания. Теперь побегает к директору! Восстановят, конечно, ибо мастер он вообще-то неплохой. Потом я двоих представил на премию. В общем, где взыскание, где поощрение, где твердость, а главное — анализ недостатков.

— Директор как? Ты ему доложил? — Я видел, Вере очень хочется услышать, что мужа хвалят.

— Ему каждое утро приносят сводки. Я позвонил, сказал: "План будет". Он: "Хорошо". И все.

Мы немного помолчали.

— А ты все-таки варварски относишься к своему здоровью, — произнесла вдруг Вера совсем другим тоном, словно бы только сейчас рассердившись на кого-то, кто в должной мере не оценил старания мужа, и на него самого за небрежное к себе отношение, и на себя за то, что… Ну, я уж не знаю, за что! — Ты избалован своим здоровьем, а оно не вечно, — все еще сердито продолжала Вера и вдруг погрозила мужу пальцем.

— Понятно, понятно, — махнул рукой Терехов, и пошел в спальню переодеться.

Я же остался один в гостиной. И невольно начал вспоминать рассказы самого Виктора Петровича о его производственных ступенях, о том, как он начинал свою жизнь на заводе.

Виктор Терехов и его жена закончили московский институт в одном году, вскоре после войны. Вдвоем улетали осенней ночью из столицы. Москва прощалась с ними вспышками аэродромных прожекторов, мерцанием огней, уплывающих из-под крыла самолета.

На рассвете из-за туч показались Уральские горы и, как мохнатые каменные звери, зашагали по земле, одна за другой, к черте горизонта. Внизу лежал край заводов и рудников, край голубых озер и рек — батюшка-Урал!

— Дома, — произнес Терехов, когда самолет приземлился на аэродроме Челябинска. Он повернулся к Вере и вдруг увидел в ее глазах слезы.

Просто она тогда разволновалась: перелет в чужой город, все новое, неизведанное, пугающее, и новая полоса жизни надолго, может быть, навсегда.

— Не реви, здесь не любят слабонервных, — сказал тогда Терехов, чувствуя и у себя под сердцем какую-то сосущую слабость.

Фраза эта запомнилась. Не оттого ли, что жизнь подтвердила ее? Никто ведь не знает, почему вам запоминается одно, а не другое.

О, первый автобус с аэродрома и первый трамвай в городе, везущие Тереховых в новую жизнь! Это тоже запомнилось навсегда — предметно, картинно.

Пожалуй, только молодость обладает веселой снисходительностью к тяготам быта, умеет скрашивать их шутками. Только в молодости можно без душевных драм, хотя и испытывая неловкость, двум семьям жить в одной комнате общежития. Здесь каждая семья имела свой очаг, уклад и могла бы поднять над ситцевой занавеской флаг своей семейной "конституции".

Молодых людей выручало частично лишь то, что мужчины работали в разные смены: то один не ночевал в комнате, то другой, а жены днем тоже уходили на завод. Вера поступила в ЦЗЛ — центральную заводскую лабораторию.

Виктор Петрович как-то рассказывал мне, что год назад задумал он написать не то воспоминания, не то рассказ о первых месяцах своей работы на заводе. И даже название придумал: "Хмурое утро Кольки Рябцева". Правда, времени на это не нашлось, но сюжет запомнился, может быть, потому, что Терехов не раз излагал его жене.

А хотел он описать, как этот самый Колька Рябцев едет утром на завод в жарком и душном вагоне трамвая. И в горячем цехе, где он работает у стана, тоже очень жарко, пышет металл, мастер кричит, потому что все Бремя то в одном месте заедает, то в другом.

В середине смены Рябцев зазевался, не заметил обрыва ленты штрипса, и кусок трубы ударил в круглую пилу. А лента летит по валкам с огромной скоростью. За десять секунд намотало вокруг стана метров семьдесят раскаленной полосы.

Рябцев растерялся. Спасибо, мастер выручил — включил аварийный стоп-кран. Потом дали металлу остыть, и началась резка полос. Рябцев, обливаясь потом, тоже резал автогеном это стальное кружево.

Кончилась смена. Рябцев отправляется домой. Успел пройти дождик, и на улице стало прохладно. Рябцев думает о прожитом трудном дне, который послужит ему уроком, и о своей ошибке, которую он уже больше никогда не повторит.

И люди в трамвае ему кажутся симпатичнее, и некое даже чувство удовлетворения, хотя и настоянное на горечи осознанной вины, входит в его душу. Хмурым было только утро, а день — ясный и добрый.

В общем, что-то в этом духе… Фабула не ахти какая сложная, но дорога тем, что в Кольке Рябцеве Виктор видел себя в те первые месяц или полтора, когда приходил домой, не чувствуя рук и ног, а Вера штопала его рабочий костюм. Она тогда часто повторяла, что Виктор, наверное, нарочно ищет в цехе то место, где можно прожечь штаны или пиджак, а по возможности обжечь и собственную кожу. Это не раз случалось.

— Горю на работе, — отшучивался Виктор. — Могу сгореть совсем!

Совсем он не сгорел, хотя и поменял за эти полтора месяца три пары ботинок — прожигал подметки.

Потом первые дни и недели собственно инженерной работы. Они оказались не менее трудными.

Как-то в цехе вышла из строя пила на стане. Начальник цеха Коньков вызвал Виктора, чтобы дать ему первое техническое задание.

Человек лет сорока, с хмурым, скуластым лицом, раздражительный, очень подвижный, порывистый, Коньков словно бы все время горел на огне сильных и противоречивых желаний. Так оно и было на самом деле. Коньков страдал от семейных неурядиц, в коих сам был виной, изменял жене, но не мог решиться на развод, мучил и себя, и двух женщин.

Но обо всем этом Виктор узнал лишь спустя много времени. А в тот день Коньков, на которого Виктор смотрел так внимательно и уважительно, как только мог выразить его взгляд, сунул Виктору чертеж и, искоса взглянув на него, бросил:

— Разберитесь!

Виктор отправился к пиле с чертежом в руках и уверенностью, что мигом разберется в неполадках. Однако к пиле его просто не пустили. Да, вот так не пустили — и все. Мастер и начальник смены без всяких объяснений сказали: "Подождите, молодой человек!" И стало ясно, что они не доверяют ни его знаниям, ни его рукам и боятся, что молодой инженер "наломает дров" в механизмах огромного и сложного стана.

Была ли это грубая самодеятельность мастера или же сам Коньков изменил свое распоряжение, осталось для Виктора загадкой. Но чувство стыда, которое Терехов тогда испытал, долго не покидало его. Он, специалист с дипломом, инженер, только потоптался около пилы, почувствовав себя вдруг маленьким, робким, неуверенным. И, странное дело, в тот день Виктор не нашел в себе силы возразить мастеру или же поспорить с ним. Так он и не выполнил задания начальника цеха.

Прошли день, два. К пиле Виктора так и не допустили, зато вскоре Коньков предложил ему другое задание.

— Займитесь стыкосварочной машиной, — сказал он и тут же спросил подозрительно: — Справитесь?

— А меня к ней подпустят? Это все-таки главное условие, — уже тверже сказал Виктор.

— Да, идите, — кивнул Коньков.

У стыкосварочной машины "барахлила" электрическая часть. Виктор сидел у машины чуть ли не сутками. Наконец нашел неисправность, устранил, машина начала работать.

Третье задание Терехову давал уже не Коньков, а начальник смены. Виктор пришел к нему спросить, что ему делать. Конечно, он понимал, что проходит своеобразный испытательный срок, но так ли надо организовывать испытание? Удивительным казалось впоследствии, что оше-ломленный таким суровым приемом он тогда психологически даже не рассчитывал на постоянную инженерную нагрузку. Приходил за очередным заданием, не зная, что будет дальше.

— Разберитесь с формовкой на второй клети, — предложил ему начальник смены.

На второй клети плохо сваривалась труба, на стальном ее теле появились странные вмятины. В цехе не могли понять, откуда и почему они возникают. Сам Коньков долго ходил вдоль стана.

Виктор чувствовал на себе внимательные взгляды рабочих, волнуясь, ходил вдоль стана, присматривался к этим чертовым вмятинам и ничего не мог понять. Наконец его осенила простая мысль: зайти с другой стороны стана. Тут Виктор и увидел навар шлака на валках. Он смерил расстояние между двумя вмятинами — оказалось, оно равно трем миллиметрам. Такое же расстояние было между бугорками шлаковых наваров. Значит, они и создают вмятины?

Виктор показал расчет Конькову.

— Да, точно, — сказал он. — Молодец! — и уже иными глазами посмотрел на Виктора. Внимательно, изучающе. Виктор почувствовал: его начинают уважать.

Первый успех окрылил. Он принес с собой уверенность в своих силах и ту радость, которую дает это ощущение. Виктор ходил веселый, в приподнятом настроении. Но преждевременная уверенность часто приносит неудачу. И она не замедлила явиться.

Существовала в цехе печной сварки труб такая простая на вид, но вместе с тем сложная операция. Надо было заправить в валки первой клети раскаленную, летящую с огромной скоростью ленту штрипса. Заправить вручную, клещами.

Обычно операцию проделывал опытный, старший вальцовщик. Но ободренный первым успехом Виктор решил проделать это сам. Он стал заправлять конец штрипса и неправильно взялся за клещи. Всего-то! Но этого было достаточно, чтобы лента заформовалась неправильно, как говорят рабочие, "вверх тормашками", и выбила формовку на всем стане.

Три часа пришлось вырезать автогеном застывшую, испорченную ленту штрипса во всех клетях.

— Не умеете, не лезьте! — кричал на Виктора Коньков. — Вечно тут с такими сопляками морока!

Коньков разбушевался и долго не мог успокоиться. Все ворчал, все ругался. Вот тогда-то Виктор и решил научиться всем рабочим операциям в цехе. Чтобы уметь все делать самому во что бы то ни стало!

С этого дня Терехов начал ходить в ремонтные смены, помогал бригаде, всюду лазил как простой рабочий, смотрел, вникал. Однажды, когда его уже назначили начальником смены, он задержался на несколько часов, чтобы поработать как рабочий. Коньков узнал об этом, снова рассердился. Почему? Этого Виктор понять не мог. Что дурного в том, что он хотел сам отработать некоторые рабочие операции да и просто помочь сварщикам? Сил у него хватает, он не устал за свою смену. И притом он с чистой душой…

Но Коньков не понял его порыва.

— Вы кто — рабочий или инженер? Вы нам тут такую моду не вводите, чтобы инженерам по две смены болтаться в цехе! — выговаривал он Виктору. — То же мне… Свое, порученное дело лучше выполняйте.

Виктор выслушал нагоняй, молча ушел. Странным все-таки человеком был начальник цеха.

Долго и с трудом Виктор налаживал с ним сносные отношения. Да и не только с ним. Отношения с рабочими складывались тоже не просто. На первых порах Виктор допустил грубый психологический просчет. И раз, и второй выпил в компании с подчиненными. Казалось, это верный путь сближения с ними: посидеть за бутылочкой, раскрыть душу, выслушать искренние излияния, быть простым, рубахой-парнем, ничем не выделяться. Куда как лучше!

Отрезвление пришло позже. Когда однажды мастер, товарищ по пьяной компании, принес прямо в цех пол-литра и, конечно, рассчитывал на безнаказанность. Виктор был поражен. Так вот какой "авторитет" заработал он среди рабочих!

Отправив мастера домой отсыпаться, Виктор долго не мог найти себе места. И некому было пожаловаться, и некого было ругать, кроме себя.

Как раз именно в этот период его жизни случилась с Тереховым история, едва не закончившаяся для него трагически. Сам он называл ее потом "жестоким уроком по технике безопасности". А я думаю, что смысл и значение ее для Виктора были куда глубже. Это был суровый урок на всю жизнь.

Произошло все в ночную летнюю смену, на рассвете. Стан временно не работал. Виктор, не торопясь, шагал по пролету и обдумывал, как ему поскорее погрузить в вагоны уже готовые трубы. Обычно трубы грузили мостовым краном, который получал электрическое питание от троллея — протянутых высоко под потолком цеха голых проводов с током высокого напряжения. По ним, как дуга трамвая, двигались медные щетки мостовых кранов.

Для того чтобы пустить нужный ему кран, Виктор подошел к распределительному щитку и включил рубильник. Он не посмотрел в эту минуту на потолок цеха, а мастер, находившийся неподалеку, не предупредил его, что там, наверху, работают электрики, ремонтируют троллей. И едва Виктор включил рубильник, как кто-то из рабочих, заметивших это, отчаянно закричал на весь цех: "Человека убило!"

Похолодев, Виктор рванул на себя рубильник.

Должно быть, электрик, молодой парень, родился в рубашке, ибо, как выяснилось потом, он буквально за несколько секунд до включения рубильника отошел от голого провода в сторону. Позже Миша — так звали электрика — рассказывал Виктору, что ему почудилось в ту секунду, будто бы кто-то негромко позвал его. Удивительно! Просто какая-то телепатия! А не будь этого внутреннего голоса, этого интуитивного движения в сторону от троллея, веселый электрик Миша, которого хорошо знал Виктор, уже был бы мертв.

Хотя все обошлось благополучно, Виктора трясло, как в лихорадке, до конца смены. Он никак не мог успокоиться.

Что могло служить ему извинением? Разве только то, что знак-оповещение не был повешен у распределительного щитка. Но существует правило: механизм нельзя включать, прежде чем не выяснишь, почему он выключен. Еще до вызова к начальнику цеха Виктор ходил по пролету, опустив голову, ему казалось, все рабочие смотрят на него с презрительным укором. Так тяжело было на сердце, что хоть бросай работу и уходи.

Коньков хотел тут же сообщить о чрезвычайном происшествии директору и главному инженеру, но его отговорил заместитель — Каган. Предложил обсудить этот проступок здесь, в цехе, в своем коллективе, пригласить на обсуждение секретаря комсомольской организации, мастеров. Всем следовало серьезно поразмыслить над этим случаем.

Коньков, который раздражался так же легко, как и успокаивался, подумал, вздохнул и согласился. Совещание начали после конца ночной смены. В кабинете начальника собралось человек пятнадцать. Молчали, курили, старались не смотреть на Виктора, который присел на стул около самой двери.

Первое слово Коньков предоставил комсомольскому секретарю Алексею Соколову.

— Этой ночью случилось в нашем цехе ЧП, — начал он. — Из-за того, что молодой инженер забыл про технику безопасности, едва не погиб человек. Мы понимаем: Тереховым руководило желание быстрее начать работу. Но ничто не может извинить беспечность!

Как только комсорг начал говорить, Виктор поднялся со стула. Он стоял теперь, прислонившись спиной к стене, опустив руки, которым не находил места. Взял было в руки кепку, потом бросил ее на стул, снова зачем-то поднял и опять бросил замасленную скомканную кепку, которую носил на заводе и летом, и зимой.

— Получается такая картина, — продолжал комсорг, и слова его гулко звучали в кабинете, где сейчас было как-то уж слишком не по-заводскому тихо. Виктор даже слышал, как поскрипывали чьи-то шаги за дверью, и ему казалось, что и там все слышат, как "пропесочивают" нового начальника смены, — …такая картина. Сколько бы учености молодой специалист ни захватил из института, а факт, что в цехе ему многому надо учиться. Правильно я говорю, товарищи? — возвысил голос комсорг.

— Верно, надо учить, — вставил Каган.

— А то ведь так бывает: теоретической физикой человек владеет, практически же какой-нибудь простой моторишко собрать не может, — добавил комсорг.

Виктору было стыдно. Он и сейчас, через много лет, вспоминая то заседание, ощущает вновь липкое чувство стыда. Уже став начальником цеха, а потом и заместителем начальника производства, он, если слышит, как кто-либо из мастеров ворчит на молодого специалиста, ругает его за неопытность, всегда останавливает такого человека. Ибо вспоминает свои первые шаги на производстве. И этот проступок. И еще помнит о том, что человек, а особенно молодой, никогда не забывает унижения или пренебрежения, если даже это пренебрежение было неумышленным.

Но тогда в кабинете Конькова Виктор не озлобился на товарищей, которые жестоко отчитали его.

— Вот что, — сказал Коньков, — будем заключать. Терехов виноват, а то, что у него были благие намерения, сути не меняет. Электрика спасла случайность. Случайности этой мы благодарны, а товарищу Терехову — нет! Но, думаю, обойдемся без крутмер.

— Каких? — переспросил кто-то.

— Без крутых мер, оргвыводов то есть. Есть вещи, которые потяжелее выговора в приказе. Осуждение наше. Правильно или нет, Терехов?

— Да, конечно, — ответил Виктор.

Искренность его, кажется, смягчила даже Конькова.

Когда Терехов вышел, наконец, на свежий воздух, был уже полдень — солнце поднялось над заводом. Яркий его свет стер теневые полоски и пятна, и труба мартена отливала веселыми бликами.

На заводском дворе, как обычно в середине смены, было пустынно и тихо. Только пыхтели и посвистывали на путях маневровые паровозики, бегая с гружеными платформами от цеха к цеху.

В тот час многое обдумал Виктор. Случается, сильные переживания, если и не приводят человека к состоянию длительного нравственного шока, могут ослабить волю, притупить активность. Конечно, Виктору было тяжело. Но он понял: такое состояние можно преодолеть работой, которая бы забирала всю энергию, все силы.

Он как-то прочитал, что, согласно исследованиям психологов, человек использует только десять процентов своих физических и умственных способностей. "Неужели только десять процентов? Как мало!" — поразился тогда Виктор.

Этот вывод психологов долго занимал его мысли. И не только применительно к себе, но и к смене, которой руководил. "Какие же у нас огромные резервы, возможности!" — думал он.

Получалось, что хорошим руководителем смены, цеха, завода мог считаться тот, кто способен вдохновить своих подчиненных отдавать себя больше труду, заводу, людям. Когда же Виктор сталкивался с работниками, норовившими отдать поменьше, а получить побольше, он испытывал чувство брезгливости.

Работал в те годы в смене Терехова мастер, некий Гурский. Высокий, крупнотелый мужчина в годах, с какой-то развинченной, нескладной походкой. Этот человек обладал феноменальной способностью засыпать тотчас, как только появится к тому возможность. Особенно в ночных сменах.

Когда Гурский засыпал где-нибудь в укромном уголке, один из электриков, тоже любитель подремать в рабочее время, садился напротив него и мгновенно погружался в сон. Если первым просыпался Гурский, он, открывая сначала только один глаз, внимательно смотрел на электрика, спрашивал:

— Николай, что ты делаешь?

— Пою песни.

— А почему не слышно?

— Я про себя, — отвечал Николай.

Это был странный диалог двух лодырей, чьи представления о рабочей чести находились, видимо, на одном уровне.

Удивительнее всего, что Гурский обладал и многими хорошими качествами — был образован технически, знал английский язык, разбирался в специальной литературе. А вот стать активным помощником начальника смены не захотел. Вскоре Виктор понял, что этот человек, ходивший и зимой, и летом в костюме, застегнутом на все пуговицы, строгий, важный на вид, был в чем-то внутренне сломан, лишен крепкого нравственного начала. Будь у Терехова больше опыта, он, может, и смог бы повлиять на Гурского. Но в тот год все вышло не так, нехорошо. Виктор стал настаивать на увольнении мастера. И добился своего. Гурский исчез куда-то с завода, больше здесь о нем не слышали.

Вначале Терехов был доволен, что проявил такую твердость: пусть знают в цехе — история с троллеем не сделала его бесхребетным. Но потом, спустя много месяцев, Виктор с досадой вспоминал о своей поспешности. Ведь в отношении его самого на заводе не поторопились с жесткими выводами.

Да, это была ошибка. Потом сколько раз он убеждался в той простой и вечной истине, что спешить к людям надо только с добрыми делами. Только с добрыми. Науку поведения, к сожалению, еще не преподают в наших институтах. А надо бы! Потому что сама жизнь учит сурово.

Вот с такими, заработанными нелегким опытом выводами Виктор Терехов начал выходить из полосы своих первых ошибок и промахов на производстве. Но никогда, он горячо говорил мне об этом, не пожалел о том, что с полной выкладкой прошел через все должности в цехе, что начал с "низовки", был рабочим, мастером, и не из книг узнал, каково работается на стане и зимой, и летом, под грохот валков и шелестение скатывающихся со стана труб…