Тонкий профиль

Ночное происшествие

Александр Гречкин лежал на больничной кровати около окна и хорошо видел сад, прорезанный черным асфальтом дороги, по которой плавно катилась санитарная машина, слышал, как озабоченно постукивают по асфальту каблучки медсестер. За садом, вдали, виднелась труба ТЭЦ, очень высокая, от нее правее, у горизонта, — промышленные строения его родного трубопрокатного завода.

Главной достопримечательностью и украшением этого отдаленного километра на четыре от завода тихого местечка было озеро, совсем близкое, так что из окон верхних этажей просматривался песчаный берег.

Само здание больницы, под стать красивому озеру, радовало глаз современными, легкими архитектурными формами. Огромные окна, пропуская солнечные лучи и зеркально отражая голубизну водоема, помогали разом охватить всю эту красоту и водную ширь, огромность неба и глубину необозримого пространства. Так что, если бы врачи заводской больницы захотели использовать целительную силу эстетотерапии, они имели бы на это не меньшие возможности, чем в кавказских и крымских здравницах.

Заводская больница обслуживала весь прилегающий жилой район, в котором насчитывалось несколько заводов, научно-исследовательский институт. Но самым большим был трубопрокатный завод, и поэтому в коридорах своего терапевтического отделения Александр, прогуливаясь в легком, не очень новом халате и шаркая по полу шлепанцами, встречал не меньше знакомых, чем в цеховой конторе.

Несколько дней назад в ночную смену Александр вдруг почувствовал себя плохо. Он шел вдоль длинного ряда прокатных клетей. И казалось ему, что в эту ночь здесь необычно жарко. Впрочем, около стана всегда была высокая температура. Даже зимой, когда морозный воздух входил в открытые ворота, через которые ввозили в цех железнодорожные платформы.

Летом же в жаркие дни вентиляция в цехе и вовсе не ощущалась. Ночные смены мало чем отличались от дневных. Разве что можно было на минуту выскочить через боковую дверь на заводской двор с успокаивающей глаз темной глубиной неба да прохладцей, разлитой в воздухе.

Около стана висело световое табло с большими красными буквами: "Посторонним вход категорически запрещен!"

А не посторонним? Сварщики ходили, а иногда и бегали по этим узким участкам между клетями и стеной, вдоль всего шестисотметрового стана, туда и обратно, за смену складывая метры в километры, как на хорошей марафонской дистанции.

Особенно доставалось в часы неполадок, вынужденных остановок или запланированных настроек, как говорят на заводе, "перевалок клетей".

В одну из таких смен все и произошло. Александр в ту ночь делал перевалку на редукционной клети. Прошедший день выдался очень жарким даже для июля. Вечер и ночь не принесли прохлады. Александр только что вернулся из отпуска и за это время немного отвык от цеховой обстановки, от того физического напряжения, которого требовала ночная смена, отвык от жаркой близости огня. Может быть, все это, вместе взятое, и сказалось на его самочувствии.

На перевалку пришла дежурная бригада слесарей, началась возня с тяжелыми стальными цилиндрами, а тут еще кран отказал, пришлось нажимать вручную.

Главный диспетчер трезвонил из заводоуправления, как на пожаре, торопил. Александр бегал то к телефону, то в мастерскую, она размещалась у ворот цеха, то к сатуратору с газированной водой. Говорят, вода, мол, не водка — много не выпьешь. К горячему цеху это выражение не подходило. Кто, не совладав с жаждой, начинал тянуть из сатуратора, остановиться уже не мог. Александр обычно пил очень мало, но в ту смену нервничал и сорвался с режима.

Уже ближе к утру, когда он быстро шел из мастерской к редукционной клети, его сначала немного качнуло. Пол цеха, как палуба суденышка на волне, стал уходить из-под ног, внезапно потерявших обычную упругую твердость. Новизна ощущения несла в себе даже нечто забавное, смешное, но почему-то смеяться Александру не хотелось. Да и некогда было разбираться в своих ощущениях — у клети ждали рабочие.

Он пошел помедленнее и невольно прислушивался к странному состоянию: не исчезнет ли эта вялость и ватная слабость в ногах, пьяное кружение в голове? Может быть, надо поглубже дышать? Александр подышал.

"Да ерунда какая-то, — подумал он. — Так, показалось".

Через два дня, с субботы на воскресенье, Гречкин собирался ехать на рыбалку к дальним озерам. Ездил он иногда с приятелями, иногда с отцом Павлом Игнатьевичем на "Москвиче" соседа. Брали палатку, одеяла для ночевки. Возвращались на другой день поздно. И долго еще потом в машине держался стойкий, густой запах рыбы.

Сейчас, возясь с ломом около клети, Александр думал о поездке, с удовольствием предвкушая, как он в болотных сапогах и брезентовой куртке, надвинув кепчонку на лоб, покрутится на сиденье, чтобы устроиться поудобнее за рулем, рядом с отцом, а затем "рванет" на шоссе с ветерком, и чтобы лучше его почувствовать, опустит до отказа оба боковых стекла…

Вдруг сзади, словно чем-то упругим, как резиновая дубинка, стукнуло по голове. И, не разобрав, что с ним произошло, Александр начал валиться на пол. Остро и сильно заныло сердце. Казалось, он за рулем машины летит в темный, глубокий, все ссуживающийся тоннель, надает, вновь стукается обо что-то твердое, снова летит, падает, падает. А к горлу подступает густой, рвотный запах рыбы…

Очнулся Александр, когда два санитара вынесли его из машины "скорой помощи" на носилках и, облегченно вздохнув, опустили на пол приемного покоя. Первое, что он увидел, были голубые глаза с мохнатыми ресницами, лицо низко склонившейся к нему женщины в белом халате.

Александр узнал заводского врача.

От нее исходил легкий запах духов и неуловимо тонкий — от самих волос — приятный запах лимопа.

— Ирина Алексеевна! — выдохнул Александр.

— Доброе утро! Я вижу, вы проснулись, товарищ Гречкин, — сказала Ирина Чудновская.

— Да, проснулся, — ответил Александр и попытался тут же приподняться. Но Ирина мягким, властным движением руки снова опустила его на носилки.

— Мой дружок, лежите спокойно, — приказала она.

— Привет вам, — с улыбкой произнес Александр, но вышло это, наверное, глуповато.

Ирина отдала распоряжение отнести его на носилках в корпус, но Александр решительно воспротивился. Он и сам может ехать в лифте.

— Ну хорошо, сам так сам! — согласилась Ирина.

Его поместили в палату под номером семь — продолговатую комнату с большим окном, через которое широким потоком лилось солнце. Оно искрилось на блестящих трубчатых кроватях, кстати говоря, производства кроватного цеха его завода, на полированных тумбочках. Палата казалась веселой, даже праздничной.

Александр никогда до сей поры не лежал в больнице. Эта сверкающая комната удивила его.

Гречкина встретили в палате два его соседа, оба в халатах сидели на постелях. Один поднялся и пошел навстречу. Александр тут же узнал его. Этого сотрудника трубного института он видел в цехе, знал: его зовут Аликом.

— Новое пополнение в нашу валидольную команду, — сказал Алик, протягивая Александру руку. — У вас приступ чего?

— Ничего! Я вообще не больной, — ответил Гречкин. — Я так…

— Ах, так! Экскурсант! Тогда пожалуйте к окну, там лучше обозревается местность.

Второй сосед был тоже знакомый — мастер из трубоэлектросварочного, Яша, кажется, родственник Терехова.

— Уже сердечник? — удивился Александр, кивнув Яше. — Рановато, брат!

— У меня радикулит, — смущенно отозвался тот.

— Что удивляться, сердечные болезни помолодели, мой друг, — наставительно заметил Алик. — Быстрое сгорание — двадцатый век! Вы с трубопрокатного, кажется? Что там у вас новенького?..

Александр сразу понял, что чего-чего, а недостатка в разговорах в этой палате не будет.

Так оно и вышло.

Каждый день после обеда приходили в палату посетители, и Александр тоже ждал "с воли" отца, как всегда, с новостями, газетами, вареной рыбой собственного улова, которую отец приносил ему в дополнение к больничному рациону.

Павла Игнатьевича давненько уже на заводе называли "патриархом" и называли главным образом те молодые ребята, которые не только живого патриарха, но и попа-то близко не видели.

Гречкин-старший не выглядел очень старым, да и седым был в меру, побелели только виски. Но на заводе он, действительно, работал давно, а до этого завода — на других, а еще раньше революцию прошел — не как сторонний наблюдатель, а как активный деятель ее и солдат.

Закончилась гражданская война, Павел Игнатьевич демобилизовался из армии, отправился в Мариуполь, где началась его заводская жизнь. Возводил и ремонтировал мартеновские печи на трубопрокатном заводе, том самом, где работал впоследствии широко прославившийся сталевар Макар Мазай, пообещавший фашистам залить их глотки расплавленной сталью и геройски погибший в оккупированном Мариуполе.

Павел Игнатьевич до войны перекладывал Мазаю печь. Коммунист, депутат горсовета, он, когда немцы подошли к городу, одним из последних уходил с завода. И, выполняя распоряжение, взрывал мазаевскую печь и другие мартены.

Эвакуировавшись на Урал, Павел Игнатьевич скоро переменил специальность — каменщиком на печи работать стало уже трудно. Он стал электросварщиком. Но еще в те годы, когда старый мастер стоял у нагревательных печей, он много сделал для совершенствования конструкции печей, повышения их производительности. За многолетний самоотверженный труд заслуженному рабочему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.

Однако пришло время, и Павла Игнатьевича проводили на пенсию. Привыкнуть к новому положению было совсем не легко. Старый уклад жизни точно ножом отрезало, а новый оказался непривычным и… очень утомительным. В цехе смена пролетала — не успеешь оглянуться, а дома день тянулся медленно, как часовая стрелка на старинных ходиках с маятником.

Павел Игнатьевич признался сыну, что особенно тоскливо проходили месяцы первой зимы. Хотя много читал, а всё же тоска брала за сердце, когда за окном крутит злая южноуральская метель, а ты сидишь на диване у окна и вспоминаешь о заводе.

С каждым днем все больше тянуло в цех, посмотреть на знакомых, узнать о переменах. Давненько, когда еще работал он у печи, Павел Игнатьевич смастерил и принес в цех небольшую скамейку. Поставил ее у стены, шагах в восьми от нагревательной печи, пышущей жаром. Приятно было присесть, вытянуть натруженные ноги, выкурить папироску, послушать гудение пламени и ритмичный, точно на паровозе, перестук валков в прокатных клетях.

Постепенно к гречкинской скамейке привыкли, она стала деталью рабочей площадки. Когда же Павел Игнатьевич ушел из цеха совсем, никто уже не помнил, что это его скамейка. Но сам Павел Игнатьевич не забывал о ней. Когда в первый раз после выхода на пенсию он заглянул в горячий цех, сразу прошмыгнул мимо клетей к своей скамейке, и Александр неожиданно увидел отца рядом.

Павел Игнатьевич сделал сыну знак рукой — работай спокойно, не обращай на меня внимания. Старик сидел на скамейке, поджав под нее ноги и слегка подавшись вперед. Морщины на его лбу расправились. Улыбаясь чему-то своему, он сосредоточенно слушал гул печи.

Рабочие, пробегая мимо, с любопытством поглядывали на "патриарха". Минутами Александру казалось, что отец задремал, почувствовав на лице приятный, слегка щекочущий кожу жар металла. Он даже заметил, что отец закрыл глаза, но когда от взорвавшихся, словно петарды, фейерверочно пышных снопов искр красноватыми бликами озарились цех, лицо и фигура Павла Игнатьевича, увидел, как вздрогнули тонкие ноздри и вытянутые вперед губы старика.

Прошел год с тех пор, как старый Гречкин ушел на пенсию. Но разве он забыл свой цех? Закроет глаза — и вот уже видит его, чувствует, будто снова там, у стана.

Шли минуты, часы утренней смены. Бывший мастер нагревательной печи тихо сидел на скамейке, время от времени курил, грелся около горячего металла. Его уже заметили все рабочие, мастера, начальник смены, но никто не подбегал ни с вопросами, ни с сочувственными расспросами о житье-бытье на пенсии, никто не высказывал удивления, что Павел Игнатьевич появился в цехе, словно это было совершенно естественно и нормально.

Только в конце смены к нему подошел Александр.

— Один или со мной походишь по цеху? — спросил он, деликатным своим предложением как бы вызываясь показать цеховые новинки, но вместе с тем и не желая затронуть самолюбие отца.

— Нет, спасибо, Сашуня. Вот около печи посидел — душе хорошо стало. Спасибо, — сказал Павел Игнатьевич. — А стан у нас богатый. Вперед можно идти. Это точно. В совете ветеранов поговорим, чем подсобить можно. Ты знаешь, что меня туда приглашают?

— Слышал, батя! Опять на действительную службу?

…Сейчас Павел Игнатьевич входил в больничную палату в накинутом на плечи белом халате.

— Здорово, сын! — весело, еще от двери провозгласил он. — Как себя чувствуешь-то? — Осведомился и тут же сам сделал вывод: — Хорошо выглядываешь, нормально.

К удивлению Александра, отец принес ему вместе с продуктами букетик цветов — несколько пунцовых роз, голубовато-фиолетовых гиацинтов, желто-зеленых кувшинок.

— Скажи нянечке, пусть поставит в кувшин с водой, они долго простоят. Кувшин найдется?

Александр кивнул. Сидя на кровати в глухо запахнутом халате, он крутил босыми ногами на полу, искал запропастившиеся шлепанцы.

— Здравствуйте, рады вам! — приветствовал Павла Игнатьевича Алик.

К нему еще никто не пришел, и Алик хотел, видно, пока погреться разговором у чужого огонька.

Но в этот момент в двери появилась Ирина Чудновская и за нею Виктор Петрович Терехов.

— Ну как, товарищи, дела? — спросила Ирина.

— Посидите с нами, Ирина Алексеевна, — встрепенулся Павел Игнатьевич, — я вам мигом опростаю место.

Он пошел за стулом, смахнув что-то с него рукавом, пододвинул Ирине. Она поколебалась немного, но присела.

Терехов, устроившись у кровати Яши, посмотрел на молодого Гречкина. Вспомнил, как три дня назад, когда подъезжал к заводу на своей "Волге", увидел у ворот проходной лимузин с красным крестом на сверкающем белизной кузове. Быстро выскочив из машины, Терехов подбежал к "скорой помощи".

— Кого везете? Что случилось? — спросил он у Ирины Чудновской, сидевшей в кабине рядом с шофером.

— Рабочего из сварочного. Тепловой удар, — ответила она.

Терехов быстро подошел к "скорой", распахнул дверцы. На носилках лежал человек в серой брезентовой спецовке. Словно в кинокадре крупным планом, бросились в глаза подошвы его больших ботинок. Это были ботинки человека, ходившего по горячему бетонному полу. На толстых подошвах виднелись следы окалины и пятна прожогов. Лицо рабочего показалось Терехову знакомым. Да это же Саша Гречкин!

Сейчас, в палате, вспомнив об этом, Терехов подошел к кровати Александра. Спросил у Ирины:

— Это ведь, кажется, у нас не первый случай с… тепловым ударом? Правда? Чем объяснить, Ирина Алексеевна? Нас это не может не волновать!

— И не только вас. Больницу тоже, поскольку это наши пациенты!

Терехов понимающе кивнул. Он-то знал, что сама Ирина уже лет пять серьезно интересуется геронтологией — наукой о продлении активной и деятельной жизни человека. В Челябинской городской больнице существовал кабинет геронтологии, намечался к открытию такой же кабинет в заводской больнице.

— Ну, что я вам могу ответить? — сказала Чудновская. — Да, случаи тепловых ударов бывали летом в старом мартеновском и сварочном. К сожалению, бывали. Видимо, вентиляция недостаточная. И воздух слишком сух.

— Не организовать ли нам службу… продления жизни, так ее назвать, что ли? Врачей, администраторов, конструкторов подключить. Главного инженера. Как считаете?

— Ах, боже мой, Виктор Петрович, как мы любим создавать службы, комиссии… — Ирина махнула рукой, словно пытаясь отогнать невидимую муху. — Еще одна комиссия… Звучит пышно, а ведь на самом деле все проще. Техника безопасности и производственная гигиена, их надо соблюдать. Увидел недостатки — устрани! Вот соберусь к вам в завком и выступлю с такой речью.

— Будем рады, — сказал Терехов.

Чудновская поднялась, все молча проводила ее глазами.

— Толковая дочка у нашего главного, — заметил Павел Игнатьевич. — Самостоятельная.

— Это верно! — улыбнулся Терехов.

— Красивая и доктор хороший, — продолжал старший Гречкин. — Мне, старику, дело ее особенно приятно. Жизнь есть благо великое. Сколько я прожил, а еще ни одного человека не встречал, который бы сам захотел умирать, как бы ни страдал. Вот такая морковина-чепуховина! А от старости, ребята, все же пенсионеры страдают. С этим делом, то есть страданием, надо кончать.

Терехов опять улыбнулся, а Александр открыто рассмеялся. Но отец не обиделся на него. Старый каменщик сидел, держа на коленях узловатые, в синих сплетениях вен руки, с седой щетинкой на щеках и смотрел внимательно и чуть сердито. "Может, за взгляд этот и прозвали отца патриархом?" — подумалось Александру.

— Ты чего, батя? — спросил он, приподнимаясь.

— А ты чего навострился вставать, морковина-чепуховина? Ложись в кровать, раз Ирина Алексеевна велит!

— Ладно, ладно, не гуди, старый, — примирительно проговорил Александр.

Он был доволен, что отец не уходит и можно еще поговорить о том, о сем, о заводских делах. Все же это главная для них тема, которая даже и в больнице казалась самой интересной…