Тонкий профиль

Челябинск — Лонжюмо

Как-то в один из летних воскресных дней я вышел из гостиницы погулять по площади Ленина. Сквер, примыкавший к площади, начинался от памятника Ильичу и уплывал волнистой полосой в глубину улицы. Сама площадь была такой большой, что здесь мною всегда овладевало ощущение удивительной шири и беспредельности пространства. В уральских городах и небо-то кажется большим, чем в иных краях.

Сейчас в сквере пахло теплой землей и водой. Недавно проехали поливальные машины. Желтые песчаные дорожки искрились. Солнце и утренняя свежесть — чего лучше!

Неожиданно я встретил Виктора Петровича, который тоже вышел подышать свежим воздухом.

— Посидим немного, поболтаем, — предложил он.

Мы присели на скамейку недалеко от памятника, от которого в разные стороны расходились трибуны. Сюда, на эту площадь, в дни революционных праздничных торжеств стекаются колонны демонстрантов.

Не помню уж, о чем говорили мы с Тереховым, когда неожиданно для нас дверь позади громадного десятиметрового постамента открылась и из нее вышел человек.

Это был старик лет семидесяти, с седой шевелюрой, в аккуратной белой рубашке с галстуком.

Терехов сразу же определил:

— Сторож.

Меня заинтересовал этот старик, по-хозяйски, не торопясь, обходивший памятник. Он приструнил расшалившихся школьников, убрал веточку с мраморной ступени.

— Вы были когда-нибудь там, внизу, под трибунами? — Терехов показал глазами на дверь.

Я отрицательно покачал головой.

— И я, — сказал Терехов. — Ну, так зайдем?

Сторож не возражал, наоборот, он охотно пригласил нас. Предложил:

— Следуйте за мной.

За дверью оказалась крутая металлическая лестница, которая вела вниз, в две комнаты. В одной размещалась радиоаппаратура, необходимая во время демонстраций.

Старик рассказал нам, что он старый большевик, в партии с тысяча девятьсот семнадцатого года. Подпольная партийная кличка — товарищ Семен. Так, случается, зовут и до сих пор. Настоящая же фамилия — Селиверстов Иван Федорович.

— Очень приятно, товарищ Семен, — сказал Терехов. — Я инженер с трубопрокатного завода. Коммунист молодой.

— Однако известная фигура на заводе, — вставил я.

— Кому я известен? — махнул рукой Терехов. — А вас, товарищ Семен, я, по-моему, видел где-то?

— Здесь и видели, я всегда на посту, — с гордостью ответил старик.

Не так уж часто в наши дни можно вот так случайно встретить человека, который видел Ленина, слышал его, сохранил живые воспоминания. Я видел, Терехов тоже с любопытством смотрит на старика. А тот начал рассказывать, как в дни революции он очутился в Смольном и увидел там Ленина. Владимир Ильич, закончив совещание с краснофлотцами, подошел к группе рабочих и у товарища Семена спросил, куда он теперь держит путь.

— На Урал. Я коренной уралец, — ответил товарищ Семен.

— Очень хорошо, — сказал тогда Ленин. — Зайдите перед отъездом ко мне, у меня будет для вас поручение.

Так рассказывал товарищ Семен, и я подумал, что не так уж важно мне или Терехову, все ли в этом рассказе абсолютно точно. Старик ведь не писал мемуаров, он просто, от души беседовал с теми, кто заглядывал к нему.

Лицо его оживилось, помолодели глаза. Старый уральский рабочий, он еще долго рассказывал про свою жизнь, про то, что не захотел сидеть на пенсии дома, без дела.

— Просил в горкоме: дайте работу. Хоть в охране, хоть какую-либо, — сказал он. — И вот меня вызвал секретарь и сначала заявил, что, мол, неудобно: заслуженный человек и вдруг — сторож! А я ему ответил: "Ничего нет в этом плохого!" — "Тогда иди в сторожа на главную площадь, к Ленину", — сказал секретарь.

И товарищ Семен с радостью согласился.

Уже потом, когда мы вместе с товарищем Семеном поднялись по винтовой лестнице и вышли в сквер, Виктор Петрович вслух вспомнил о Лонжюмо, местечке близ Парижа, связанном с именем Ленина и знаменитой партийной школой для рабочих, вспомнил и о Париже, нашей туристской поездке. Этого было достаточно, чтобы мне припомнились заметки, которые я сделал в своей тетради по возвращении из Франции.

"…Все города как города. Париж — это целый мир!" — так сказал наш гид в первые же минуты знакомства, встретив туристскую группу на аэродроме.

Мадам Романова, Татьяна Сергеевна! У вас еще молодой и звучный голос, наполненный и энергичный, его лишь слегка портит подчеркнутая четкость артикуляции человека, много говорящего в микрофон и, может быть, опасающегося интонационных погрешностей в родном, но забываемом русском языке.

Уже тридцать лет вы живете в Париже и сорок пять лет — вдали от родины, но вам хочется забыть об этом именно в те часы, когда вы становитесь нашим спутником в путешествии. Невольно, слушая вас, мы многое видели вашими глазами, проникались вашим восприятием, понимали ваш юмор, в котором нет-нет да и пробивалась горечь вашей трагической эмигрантской судьбы.

Несомненно, вы успели хорошо узнать и полюбить Париж, но все же не так, как можно любить свой русский город. Все время вы давали нам это почувствовать, когда то и дело возвращались мысленно к годам своей юности в Москве и Петрограде.

Это чувство непереходимого барьера и непреодоленного отчуждения, этот ваш взгляд на двухтысячелетний город из глубины тщательно оберегаемого микромира русского человека в изгнании придавал особую остроту вашему зрению и особый привкус вашим шуткам и комментариям.

Вы все время беседовали с нами как русская с русскими, подчеркивая, что само это сознание роднит больше, чем то, что может разобщить, — жизнь в разных социальных мирах. И все же, мне казалось, вы понимали ложность такой посылки и лишь выдерживали однажды взятый тон, пожалуй, единственно для вас возможный.

"Париж — это целый мир, — повторяли вы. — Париж — город-космополит!" Но как бы то ни было, и вы, и ваша фирма понимали, что нам в Париже дорого и интересно прежде всего то, что связано с Россией, борьбой против фашизма, и особенно — ленинские места.

На второй день нашего пребывания в Париже мы поехали на улицу Мари-Роз. Поехали — это значит в автобусе, который по утрам ожидал нас у стеклянных дверей "Отель Ексельсиор опера", расположенного в центре Парижа, вблизи Гранд-опера, Больших бульваров, площадей Конкорд и Вандомской.

Мы выходили к автобусу, чтобы занять наши места в удобных откидывающихся креслах. Обычно нас уже ожидала Татьяна Сергеевна и миниатюрный шофер с гладким, набриолиненным пробором, одетый в белый легкий плащ, как-то странно напоминавший о больнице, пока мы не привыкли к этой униформе водителей парижских автобусов.

Тогда Татьяна Сергеевна вооружалась микрофоном, подтянув его к себе на серебристой пружине, машина трогалась, а туристы, прильнув к окнам, готовы были долгий день без устали впитывать в себя все, что придется увидеть, почувствовать, понять в этом поистине удивительном городе.

Итак, Мари-Роз. Это улица в рабочем предместье Парижа, когда-то здесь была окраина, сейчас тут большие дома, и само здание, в котором в 1909 году поселился Владимир Ильич, — пятиэтажное, с красивыми продолговатыми окнами, с балконами по фасаду.

Мы ехали на эту улицу минут сорок по Большим бульварам, которые тянутся от собора Мадлен, напоминающего античный храм, до площади Бастилии, где воздвигнута высокая колонна со статуей Гения Свободы. Затем автобус свернул к центру, мы проехали по мосту через Сену, носящему и до сих пор имя русского царя Александра Третьего, с русским царским гербом на одной из колонн.

Левый берег — интеллектуальный, а правый — коммерческий; левобережный Париж — Париж интеллигенции, ученых, студентов, людей искусства — понравился нам своим особым обликом, характером, атмосферой жизни. Правобережный — более яркий, шумный, крикливо-рекламный.

— Вы чувствуете, это совсем другое, правда? — спрашивал наш гид, и все мы, как ученики в классе, чуть ли не хором отвечали:

— Чувствуем!

На подступах к улице Мари-Роз мы проехали предместье Сен-Жермен — район былых аристократических особняков. Как часто здесь селили своих героев Бальзак и Золя, Стендаль и Гонкуры. Пожалуй, ни в одной европейской столице не ощущаешь в такой мере всю пленительную мощь родства славы этого города с тем, как поработали для нее многие поколения французских писателей.

Мы остановились у памятника, изображавшего Бальзака. Неподалеку от него — кафе "Ротонда". Много лет назад тут сиживал за маленьким столиком Ленин, его друзья по парижской эмиграции и те русские революционеры, которые по партийным делам приезжали из России.

Ах, если бы можно было выйти сейчас из автобуса и хоть полчаса посидеть здесь за столиком — по-парижски, прямо на улице, имея над головой лишь защитную тень от полотняного тента. Посидеть, глядя на улицу, на поток машин, послушать, как прибоем накатывается шумное дыхание города, попытаться зрительно восстановить то, что мог здесь видеть, слышать Владимир Ильич.

Но, увы! Мы придем сюда вечером, а пока автобус лишь остановился на минуту у красного фонаря светофора, и я, торопясь, щелкнул фотоаппаратом. Вот он — этот снимок, у меня на столе. Я охватил в нем лишь край кафе и часть фонаря с огромной буквой "М": где-то рядом была станция метро.

Как хорошо распределились свет и тени на балконе второго этажа, который наполовину задрапирован разноцветной полосатой тканью, на сетчатых жалюзи окон, на рекламных щитах и надписи из витых неоновых трубок.

Я спрашиваю себя, зачем мне эти детали фасада типичного парижского дома с кафе на первом этаже и жилыми квартирами на верхних? Что мне от всего этого? Но тут же уличаю себя в неискренности. Я знаю, снимок будет мне дорог одним напоминанием о том, что я видел "Ротонду", в какое-то мгновение мысленно представлял себе, как за этими столиками, быть может, за чашечкой кофе, в спорах, вполголоса решались человеческие судьбы русских революционеров и определялись пути, по которым они шли потом в революцию.

На улице Мари-Роз Ленин прожил три года с Надеждой Константиновной и ее матерью. Мы поднимались, топая по ступеням лестницы, по которой когда-то ходил Ильич, и очутились в квартире с двумя комнатами и кухней. Здесь многие годы после Ильича жили семьи французских рабочих, пока в 1956 году компартия Франции за свои деньги не выкупила эту квартиру и не превратила ее в музей.

В музее всего лишь одна хранительница, она же экскурсовод, а нас, туристов, было так много, что когда вся группа вошла в маленький кабинет Владимира Ильича, уже негде было повернуться.

Все в этой квартире дышит скромностью и строгой бедностью эмигрантского жилья. Во всем отпечаток подвижнического быта, заполненного титанической работой гения.

Стенды с рукописями, экземпляры газеты "Социал-демократ", которая печаталась неподалеку в типографии "Леклер", подлинный экземпляр "Рабочей газеты" — Ленин получал ее из России, — листки из рукописей…

Оставив свои записи в книге посетителей, ниже фамилий наших космонавтов, недавно здесь побывавших, мы вышли на улицу, залитую апрельским солнцем, сравнительно тихую, лишь с несколькими машинами у тротуара, с мостовой, которая подметена так же чисто, как и старенький паркет в квартире Ильича, и я, кажется, впервые заметил, как цветут, окутав себя розовым дымом, кудлатыми шапками растрепанных ветром крон, парижские весенние каштаны…

Через несколько дней мы снова сели в автобус, чтобы ехать в Лонжюмо, и Татьяна Сергеевна объявила, что там группу челябинских туристов ждут в мэрии.

— Это совсем близко от Парижа, живописная дорога, но, к сожалению, мы не сможем останавливаться, в мэрии уже ждут нас, и, кажется, будет угощение, — сказала она.

— Очень, очень мило с их стороны. Сегодня я, кажется, отдохну от Парижа, от магазинов. Мне просто необходимо успокоиться, — заметила Ирина Чудновская. Она сидела в автобусе рядом со мной.

Это прозвучало смешно, но вместе с тем было правдой. Никто, кажется, не может соревноваться с Парижем в искусстве рекламы, в изяществе и привлекательности магазинных витрин. Здесь художники, декораторы, модельеры соединяют в гармонии свое мастерство. И наши женщины немного терялись от всего этого.

Мы выехали за город.

— Вот корпуса завода "Рено", — сказала в микрофон Татьяна Сергеевна.

"Рено"… Первые темные коробки такси в Москве, дребезжавшие по булыжникам мостовых в двадцатые годы. "Рено" — известная автомобильная фирма вместе с "Пежо" и "Ситроен" — могучая тройка национальной автомобильной промышленности Франции.

Так говорила Татьяна Сергеевна. Я же тем временем разглядывал огромные серые заводские корпуса, нависшие над левым берегом Сены.

— Недавно рабочие "Рено" получили некоторые льготы. Поэтому на "Рено" не бывает забастовок, — заявила Татьяна Сергеевна.

Но она ошибалась. Прошло некоторое время, и уже в Москве мы узнали, что волна забастовок, прокатившаяся по Франции, захватила и заводы "Рено".

А в тот день в Париже я подумал, что, казалось бы, безобидный и вполне объективный дорожный конферанс Татьяны Сергеевны служит еще одним подтверждением, что любая информация содержит в себе тенденцию, а факты сами выстраиваются в определенную цепь убеждений.

Социальное благоденствие рабочих "Рено" — это миф с оболочкой некоторого внешнего правдоподобия, за которым не сразу разглядишь механизм капиталистической эксплуатации. Видеть и понимать его — именно этому учил Владимир Ильич своих товарищей в партийной школе, которая была организована для молодых революционеров много лет назад в Лонжюмо.

Я зашел в мастерскую, которую снимали революционеры в те далекие годы, с чувством легкого стеснения в груди, что всегда предшествует волнению или сопровождает его. Маленькое помещение, стеклянный в стропилах потолок, станки, полки для инструментов, в углу — кузнечный горн. Пахнет окалиной, металлической стружкой, свежевымытым полом.

Нас сопровождает заместитель мэра мсье Марсель Дюпа. Он все оглядывается, словно ждет кого-то. Наконец, тот, кого ждали, пришел, вернее, почти прибежал. Это худой, высокий, выдубленный временем семидесятилетний мсье Морис Дюшон — владелец мастерской, сын того Дюшона, который сдал этот сарай под школу.

Мсье Дюшон тут же быстро заговорил, давая объяснения, замахал руками, как человек, в котором еще бурлят живые соки бодрости.

— Вот через эту дверь Ленин входил, вот здесь стояли столы…

— Где, где? — живо переспросил Виктор Терехов.

Мсье Дюшон оглянулся, и когда ему перевели вопрос Терехова, не поленился прошагать в дальний угол мастерской. Он коснулся рукой верстака, на месте которого когда-то стоял другой столярный верстак или стол.

Я видел, как Виктор, должно быть, непроизвольно вслед за французом погладил верстак ладонью. Мсье Дюшон это заметил. На правах старшего он улыбнулся первым и слегка, дружески похлопал Виктора по плечу.

Я смотрел на оживленного мсье Дюшона. Сколько ему было лет в 1911 году? Шестнадцать… Он кое-что уже понимал, но, конечно, не так много. Бегая вокруг сарая, слышал речи, возгласы, споры. Что он думал об этих просто одетых людях, похожих на тех французских рабочих, которые жили в Лонжюмо? Поговорят и разойдутся…

Но прошли годы, и скромный сарай, скромный домик неподалеку от него приобрели мировую известность.

Наверное, это понимает и мадам Будон. Она живет в квартире, которую в те годы снимал здесь Владимир Ильич. На доме — мемориальная доска:

"Здесь жил и работал в 1911 году В. И. Ленин — теоретик и вождь международного коммунистического движения, основатель Советского Союза".

Я сделал снимок доски, стены дома, на которой местами осыпалась штукатурка, появились трещины. Вход в дом сбоку, со стороны пустыря. Скрипит под ногами деревянная лестница. И вот — дверь в квартиру из двух небольших комнат и кухни.

Мадам Будон любезно приглашает нас посмотреть, как она живет, ибо увидеть то, как жил здесь Ленин, сейчас уже невозможно. Более чем за полвека в квартире сменилось множество жильцов.

Сама мадам Будон живет здесь сравнительно недавно. Ее муж — подметальщик улиц. В квартире чистенько, но бедновато.

— Неудобно здесь долго находиться, — прошептала Ирина. — Поймите, товарищи, она работает. Неудобно…

Мадам Будон стирала. На ней был передник с мокрыми пятнами, растрепавшиеся волосы сползали на лоб. Ей лет под сорок, но трудная жизнь поставила уже печальные меты на усталом лице.

Мы заторопились уйти, унося в душе облик этой квартирки и, пожалуй, даже удовлетворение от мысли, что занимает ее семья рабочего, а не лавочника или рантье…

Я увидел, как Вера Терехова, на минутку задержавшись, вручила мадам Будон подарок от нашей группы — косынку с видом Кремля, Красной площади и надписью, строчкой из популярной песенки: "Пусть всегда будет солнце!"

Вера немного говорит по-французски и перевела надпись.

— Пусть всегда будет у вас счастье, в вашей семье! — добавила она.

— Мерси, мерси, — мадам Будон прижала руки к груди.

У Веры полно сувениров, захваченных из дома. Больше, чем у кого-либо из нас. Матрешки и флакончики духов, косынки, значки. Она потратила на них немало денег и сейчас с удовольствием одаривает сувенирами всех французов, с которыми имеет возможность хоть немного познакомиться.

На приеме в мэрии все было, как бывает на таких приемах. Заместитель мэра мсье Дюпа с ленточкой Почетного легиона, герой Сопротивления, поднял бокал за дружбу… Мы пили шампанское в зале бракосочетаний, служившем одновременно и залом заседаний, где стены украшены фресками на темы охоты и любви.

Потом — представление гостей, тосты, сдержанное веселье, вспышки магния — фотосъемка и книга для почетных посетителей мэрии, где ставятся порой уже не слишком твердые подписи и завитушки в конце фамилий.

И все же, к сожалению, мы пробыли там мало, торопились в Париж, ибо автобус должен был вернуться для каких-то иных надобностей фирмы. Что ей, фирме, до Лонжюмо! Фирма — частная.

Последние пять минут у автобуса в ожидании, пока все соберутся. Мы стоим, курим, приятно разгоряченные вином, солнце уже садится, расплескав по крышам нежные блики заката, жара спала и дует легкий ветерок.

— Хороший городок Лонжюмо — истинно французский, — сказал Виктор Терехов.

Мы уже побывали во многих городах, и он, конечно, мог судить об особенностях Лонжюмо. Но все же я спросил, что именно он имеет в виду.

— Мне кажется, Лонжюмо должен был понравиться Владимиру Ильичу. Все здесь по-рабочему, скромно, как-то тепло, — ответил Виктор.

— Как-то тепло? — переспросил я, удивившись такому определению. Но потом подумал, что есть в нем что-то очень точное, если иметь в виду то своеобразное обаяние теплоты и уюта, изящества и вкуса, которые выражают во французских маленьких городках нечто всеобщее, глубоко национальное.

Того, кто бывал в Европе, пожалуй, трудно удивить западным стилем, яркостью вывесок и витрин, обилием кафе, баров и магазинов. Приглядишься и увидишь свой стандарт, назойливость и уличную тиранию рекламы. Города уже кажутся туристу похожими друг на друга.

Но не то во Франции. Здесь всегда ново и удивительно веками сложившееся умение внести гармонию и изящество во все, что составляет облик города или улицы, дома, фасада кинотеатра, внутреннего интерьера в каком-нибудь деревенском кабачке.

Я понимаю, это трудно объяснить словами, надо увидеть и самому почувствовать.

Лонжюмо… Я прощался с ним сосредоточенный и немного печальный от сознания, что мне уже, наверное, никогда не придется больше гулять по его улицам. Есть легкая грусть в таком настроении, знакомом каждому туристу, путешествующему вдали от родины. Ведь все, что ты видишь, это в первый и, скорее всего, в последний раз.

Потом я заметил, что чем ближе приближался срок нашего отъезда на Родину, тем все чаще мы — и Терехов, и Вера, и Ирина Чудновская — возвращались мыслями к тому, что ожидает каждого из нас дома. Это уж закон!..".

Все это мне припомнилось сейчас, когда я гулял с товарищем Семеном и Виктором Тереховым по скверу, вблизи памятника Ленину, в Челябинске.

— Вот, товарищ Семен, — сказал Терехов, — во французском городке Лонжюмо живет ваш ровесник Морис Дюшон и тоже сохраняет сарай-мастерскую, где размещалась марксистская рабочая школа Ленина.

— Я это слышал, сынок, — кивнул товарищ Семен.

— Оба сторожа — старые пролетарии, француз и русский. Символично даже, — повернулся ко мне Терехов.

Потом он пожал руку старику:

— До свидания, товарищ Семен, до нового, доброго свидания, товарищ комендат нашей Ленинской площади!

Мы пошли по скверу. Солнце поднялось выше, около памятника стояли ели, так живо напоминавшие кремлевские, быть может, только немного ниже ростом. Ели отбрасывали на мрамор густые тени, а в глубине их ветвей словно бы притаился голубовато-дымчатый сумрак.

— Если бы я мог, объездил бы все ленинские места, — сказал вдруг Терехов. — Это волнующе. Увидеть все реликвии, связанные с этапами жизни и борьбы Ильича.

— Хорошая мысль, — согласился я.

— По-моему, тоже, — кивнул Терехов. — Вот я и во Франции вдруг подумал о своем заводе. Знаете, в связи с Ленинской премией, которую недавно получили наши товарищи. В Лонжюмо думал, и на улице Мари-Роз, и в Версале, даже когда разглядывал памятники пышному веку Людовика Четырнадцатого… Не смейтесь, — сказал он мне, хотя я и не смеялся. — Да, все думал.

— О чем же именно?

— Ну, на это трудно ответить в двух словах. Об ответственности каждого человека перед обществом, о ленинской мере всех вещей, ленинской заботе о людях труда, в общем, обо всем том, что связано с этим высоким понятием — Ленинское…