Тонкий профиль

Первое знакомство

Когда мы подлетали к городу, стюардесса громко и торжественно объявила:

— Граждане пассажиры! Наш самолет приземлится на аэродроме Челябинска. В годы Великой Отечественной войны здесь был мощный арсенал обороны. Сейчас продукция челябинских заводов широко славится. В городе шесть институтов, здесь живет двадцать семь тысяч студентов, из них восемнадцать тысяч обучаются в технических вузах. В Челябинске есть оперный театр на пятьсот мест, драматический…

А наш самолет уже ложился на правое крыло, заходя на посадку. Вот, наконец, его колеса первым неуверенным толчком коснулись бетонной дорожки, нас немного подбросило, затем колеса решительно ударили о бетон второй раз, третий… Пассажиры уже невнимательно слушали стюардессу.

Потом — длинная дорога с аэродрома. Автобус бежал мимо поля, голубым глазом промелькнуло озеро, лесок, и только через полчаса начал выпячиваться, громоздиться в небо железобетонный, обволакиваемый по окраинам клубами заводских дымов, благоустроенный большой город.

От площади Ленина, куда приходит автобус с аэродрома, можно проехать к трубопрокатному заводу. В 1956 году, когда я впервые попал в Челябинск, ехать надо было долго. На двух трамваях. На одном — до конечной станции, потом на другом. Красный вагон, как челнок, сновал туда и обратно по нитке узкоколейного пути, разделенного узелками остановок.

Вот, наконец, сам заводской поселок, раскинувшийся на берегу озера Смолино. Место тут относительно ровное. С одной стороны тянулись незастроенные еще пустыри, с другой — виднелись трубы заводов, и только за озером, вдали, словно прочерченные тонким пером на голубой полосе горизонта, вставали бледные зубцы гор.

Завод мне понравился сразу. Даже и тогда было в его облике нечто такое, что соответствует понятию — современный. Автоматика и удивительная малолюдность в цехах, красиво распланированная территория, где много деревьев и всюду асфальтированные дорожки.

Правда, были сразу заметны и шумные, грязноватые уголки около старого мартеновского цеха, вокруг копрового двора, где дробит металл большой стальной шар, падая с высоты. Но это лишь отдельные уголки.

Я жил тогда, в 1956 году, в городе, в гостинице «Южный Урал», и каждый день рано утром, как на работу, ездил на завод. Если хочешь почувствовать ритм жизни людей, работающих здесь, надо и самому включиться в него — рано вставать, появляться на заводе к восьми, когда звенит первый звонок в заводоуправлении, или еще раньше, к семи, когда закапчивается ночная и начинается утренняя смена в цехах. Тогда застанешь и пересменку, и коротенькое оперативное совещание у директора, где обсуждаются итоги работы за сутки, а по понедельникам к девяти попадешь на общезаводскую оперативку, которую по итогам всей недели проводит директор или главный инженер в присутствии всего командного состава завода.

Перед началом оперативки интересно было зайти минут на десять в диспетчерскую заводоуправления, дверь которой, обитая войлоком и черным дерматином, заметно выделялась в коридоре, ведущем к конференц-залу.

В диспетчерской — световые табло на стенах: каждому цеху свое табло, на нем — световые точки, которые означают агрегаты: работающие — зеленые точки, простаивающие — красные, это сигнал тревоги.

Ближе к окну, на середине комнаты, большой селектор, экран телевизора, кодирующая цифры счетно-решающая машина, телетайп, связанный с главной диспетчерской министерства. А на командных креслах — главный диспетчер, сменные, старшие…

Диспетчерская — это, пожалуй, то самое место, где острее всего чувствуется пульс завода, его дыхание. Разговоры по селектору в этой комнате, цифры, тонны, названные в рапортах, дают наиболее отчетливое представление о том, что такое этот завод, сколь весом здесь каждый рабочий час.

Уже в пятьдесят шестом Челябинский трубопрокатный прочно встал в ряд правофланговых всей армады прокатных заводов страны. Год от года челябинцы наращивали мощности своих станов. Были модернизированы сначала те цехи, которые в годы войны перебазировались с юга Украины на Южный Урал, — мартеновский, цех пильгер-стана. Затем построены новые цехи. Челябинский трубный сегодня один из крупнейших трубопрокатных заводов страны.

Конечно, в пятьдесят шестом завод был меньше теперешнего, но и тогда, остановись его цехи на двое-трое суток, это сразу бы остро почувствовалось на стройках, на многих предприятиях, на дальних трассах трубопроводов. Ежедневно десятки эшелонов уходили от станции погрузки, а если случалась заминка с транспортом — на заводских складах катастрофически вырастали штабеля готовых труб.

Летом по утрам в диспетчерской открыты окна, и, взбадривая дежурных, тянется в комнату от озера и дальних гор свежий, прохладный воздух.

Диспетчер всегда в гуще событий. Сидя, переключает кнопки селектора, снимает трубки. Страж выполнения производственных графиков, он связывает, мирит, успокаивает людей…

Старшего диспетчера звали Александр Каганов. Я был приятно удивлен, узнав, что он готовит интересную диссертацию. Бывает так: человек учился сначала в гуманитарном вузе, хотел стать педагогом, но война распорядилась по-своему. Зимой сорок второго он попал на Урал, на завод, овладел специальностью диспетчера, полюбил ее и, стремясь получить для работы как можно больше знаний, решил заняться… исследованиями в области психологии.

Вскоре я познакомился с этим невысоким, широкоплечим человеком. Серые глаза его глядели спокойно и строго.

Мы разговорились. Каганов сказал мне, что психологией инженерного творчества занимается не первый год.

— Меня интересуют даже такие мелочи, — заметил он, — как степень уважения к собеседнику, отношение к своим обещаниям, признательность за оказываемую помощь. Все это важно в коллективе, которому свойственны общие побуждения, потребности, радости.

Из диспетчерской я проходил прямо на планерку. Пример Каганова воодушевлял и меня. Наблюдая за присутствующими на планерке, я записывал их фразы, реплики, иногда к ним — комментарий моего друга Виктора Терехова.

Виктор, заместитель начальника производственного отдела, был одним из моих первых знакомых на заводе, человек волевой, упорный, целеустремленный. Правда, друзья Виктора склонны были жаловаться на его тяжеловатый характер. Но ведь не зря говорят, хотя и в шутку, что если есть у мужчины характер, то он всегда тяжелый.

У Виктора — мягкая, мечтательная улыбка. Особенная, примечательная. Пока не привыкнешь к ней, все кажется она немного чужеродной на лице, увы, уже лысоватого тридцатилетнего мужчины в очках.

Совещания, которые проводил директор завода Яков Павлович Осадчий, обычно проходили так. Вначале — постановка проблем, ознакомление с новыми техническими идеями, потом — короткая по времени, деловая, оперативная часть: итоги выполнения плана, претензии цехов.

Директор Челябинской «Трубной Магнитки» давно уже привлекает внимание журналистов. Об Осадчем пишут и, должно быть, будут еще писать. Основные вехи его биографии известны. Родился на Украине, в Херсонской губернии. Отец его работал грузчиком на известковых печах. В Донбассе начал свою рабочую жизнь и четырнадцатилетний Яша — работал коногоном на известковых карьерах, потом перешел на угольную шахту, был откатчиком, грузчиком, забойщиком.

Энергичного, смышленого парня заметили, выдвинули на профсоюзную работу. Сначала председателем рудничного комитета, потом пригласили в областной центр — в комитет профсоюза строителей угольных шахт. Оттуда Осадчий уехал на строительство Днепрогэса.

И снова он в постройкоме, потом начальник отдела найма и увольнения. Совсем молодой еще парень, а успел показать организаторскую жилку. Умел заглянуть в душу человека, оценить не по анкете — по рабочей хватке.

На Днепрогэсе Осадчий увидел, что такое большая стройка, почувствовал ее размах, силу. Здесь он познакомился с выдающимися деятелями энергетики того времени — Винтером, Веденеевым.

Со знаменитой стройки Осадчий уехал учиться в Промышленную академию на подготовительный факультет. До этого он учился мало. «Грамоты у меня всего две зимы церковно-приходской школы, товарищ нарком», — так сам он определил свой образовательный ценз, когда на строительной площадке встретился с Серго Орджоникидзе. «Немного», — сказал Серго. «Я уже начальник, — посетовал Осадчий, — а начну бумагу составлять — мучение: слова вразброд и мысль никак не поймаешь. Подучиться мне необходимо. Очень хочу!» — «Будешь, раз хочешь, — сказал нарком. — Мы такие желания уважаем».

Осадчий учился в академии истово, как люди, которые поздно садятся за студенческую парту. К диплому инженера пробивался упорно, как, бывало, забойщиком в шахте через угольный пласт.

После академии — Первоуральск и должность заместителя директора трубопрокатного завода.

Была потом в жизни Осадчего одна, и хорошо, что только одна, «временная должность». После Первоуральска два года он проработал на высоком посту заместителя министра черной металлургии Украины. Но через два года попросился снова на завод.

Ныне откровенно рассказывает об этом, чистосердечно признается, что не потянул, не справился, заскучал, почувствовал себя не на месте. Наверное, у каждого человека случаются в жизни должности временные, а есть и прочные, постоянные, отвечающие характеру. Осадчий — директор постоянный, по призванию и по любви, и он доказал это тридцатипятилетним стажем.

Мы встречались не раз, хотя не так уж и часто, зато в разные годы, и само время корректировало мои впечатления: к тому же об Якове Павловиче я слышал на заводе много и едва ли не каждый день от самых разных людей. Нравственный портрет… Не лепится ли он всякий раз именно из этой пестрой мозаики суждений и оценок всех тех, кто близко знает человека?

Как-то один из инженеров показал Осадчему памятку — плод некоторых примечательных размышлений о деловых качествах директора.

Отдельные мысли запомнились Осадчему, потому что показались правильными. Вот такие, например:

«Не делай того, что могут выполнить подчиненные, умелые и компетентные, тогда не потонешь в море мелочей, а будешь видеть перед собой общее, существенное.

Знай меру иронии, когда она бьет твоего подчиненного, ведь он-то в большинстве случаев не может или не посмеет тебе ответить тем же.

Неблагодарность — большое зло. Если даже хороший работник уже отмечен в официальном порядке, всегда полезно лично поблагодарить его.

Еще Толстой говорил, что мы любим тех, кому делаем добро. Но, упаси боже, впадать и в инерцию делания зла. Тогда ожесточение против человека легко может перейти границы объективного и трезвого суждения о его поступках.

Критика — лекарство горькое и никому не нравится, по имей терпение выслушать любую критику и в свой адрес…»

В памяти хорошо сохранилась одна из оперативок, которую вел Осадчий. Обычно, открывая совещание, он поднимался из-за стола, говорил всегда стоя, памятуя, может быть, правило, что так легче, удобнее воздействовать на своих слушателей.

— Итак, начнем, товарищи, — сказал Осадчий. — Поговорим о международных стандартах на трубы.

— Еще год-два назад, — шепнул мне Терехов, — никто и не вспоминал о стандартах. А сейчас вышли на мировой рынок. Но его не так просто завоевывать.

— Знают ли ваши мастера в цехе международные стандарты? — спросил Осадчий у Игоря Михайловича Усачева, начальника трубоэлектросварочного цеха. Усачев — невысокий, светловолосый, с приятным лицом, улыбка на котором отражает душевное равновесие и удовлетворение собой, — не торопясь поднялся, неловко покрутил шеей, словно ему жмёт воротник рубашки, и долго тянул с ответом.

— Ну как, Игорь Михайлович, знают ли ваши мастера международные стандарты? — негромко спросил и Терехов, наклонясь ко мне. — Нот, не все знают. Есть инструкции, но ведь мало мы занимаемся тем, чтобы довести эти стандарты до рабочих. Директор прав.

От международных стандартов Осадчий перешел к… телевидению. Да, телевидению. Правда, речь шла о телевидении промышленном, о том, что хорошо бы использовать телевизионные установки для контроля сварочных швов внутри труб 820.

Осадчий говорил:

— Мы не можем допускать, чтобы рабочий или работница залезали внутрь двенадцатиметровой трубы. Там и температура высокая, и вредный флюс, и еще черт знает что! Нам говорят, что на экране телевизора невозможно получить четкое изображение шва. Да, пока не получается, товарищи! Но надо связаться с институтами, решить проблему…

Терехов в этот момент посмотрел внимательно на главного инженера Чудновского. Тот сидел рядом с директором и спокойно смотрел в зал, ни на кого персонально, на всех сразу с выражением вежливого и снисходительного внимания.

Упрек Осадчего, видимо, был адресован ему. Терехов шепнул мне, что Чудновский утверждает, будто телевизионная камера, даже оснащенная мощными юпитерами (если не жалеть денег и загнать их вместе с камерой в трубу), все равно не в состоянии уловить мельчайшие, с волосок, трещинки на матово-серебристом шве сварки. Пока телеглаз еще уступает в чуткости глазу человеческому.

— …Не выйдет с телевидением сегодня, так выйдет завтра. Важно не слезать с этой проблемы — долбить и долбить в одну точку, — продолжал директор.

В большой комнате, где проходила оперативка, было так тихо, что я услышал жужжание мухи, слепо бившейся о стекло. Чудновский вдруг шумно поднялся — высокий, с крупной головой, седой, по-стариковски обаятельный. Он, видно, собрался говорить.

Заметив это, директор повернулся к Чудновскому, заметил:

— Прошу вас, Алексей Алексеевич, только коротенько, в двух словах. Сейчас не время открывать дискуссию. Я коснулся этого вопроса попутно, у нас другая повестка.

Не знаю, долго ли собирался Чудновский говорить, но, должно быть, слова директора он воспринял, как новый упрек. Заметно покраснев, главный инженер снял медленным жестом очки.

— Не будет объясняться, — шепнул мне Терехов.

И действительно, Чудновский, пододвинув стул, сел.

— Есть вещи, которые не объясняются в двух словах, — бросил он. — Все, что можно, мы делаем. Но на реальной технической основе. Идея же с телевизором хотя и звучит благородно, но это… — Чудновский искал определение. На резкое он, видно, не решался, мягкое же не отвечало его настроению.

— Он хочет сказать — афера, — комментировал Терехов.

Чудновский произнес:

— Это несерьезно. Можно загнать прожектора в трубу, но это будет прожектерство! — Он слегка улыбнулся, довольный своей шуткой.

Я оглянулся. Многие, опустив головы, что-то писали или чертили в своих блокнотах. Опять стало слышно, как назойливо бьется муха об оконное стекло. На площади перед заводом прозвенел трамвай. Потом еще раз. Звук таял, как удаляющийся колокольчик.

В конце оперативки Осадчий подозвал Терехова.

— Прошу вас выяснить, что там происходит с цинковой ванной в цехе пильгерстана.

Главный инженер собирался сам пойти в этот цех. И вот директор посылает туда не его — другого.

— Сейчас же иду, — ответил Осадчему Терехов.

Через минуту, когда мы вышли в коридор, Виктор Петрович сказал, недоуменно пожимая плечами:

— Если директору угодно подчеркивать свою размолвку с главным инженером, в конце концов это его дело!

Я чувствовал, что спор о промышленном телевидении — лишь часть более крупных разногласий между директором и главным инженером. «Что ж, конфликт не такой уж редкий, — подумалось мне. — Но не буду торопиться с выводами». Пока же я отправился вслед за Тереховым.

Цех пильгерстана в годы войны первым перебрался с юга на Урал. Заводской ветеран, он стал родоначальником всех других цехов. И тем был мне интересен вдвойне.

По пути Терехов рассказал, что цех не подвергся пока значительной реконструкции по той причине, что еще не придуман иной способ производства определенного сорта труб как только с помощью вращения заготовки на прошивном стане.

Потом из этой заготовки — «гильзы» — ударным действием стальной пики на пильгерстане выделывают уже самую трубу — бесшовную, удивительной прочности, способную выдержать огромные давления — в триста и даже четыреста атмосфер. Такие трубы нам нужны для нефтяного бурения и в других отраслях промышленности. Вот и пильгерстан пока заменить нечем и его стальную пику, делающую два шага-удара вперед и один назад.

В цехе мы неожиданно увидели Чудновского. Он приехал на машине раньше нас и стоял около печи. Багровые блики плясали на его лице, седые волосы казались выкрашенными в нежно-красный цвет.

Главный инженер втолковывал что-то мастеру, сложив одну ладонь рупором, а второй закрывал глаза от света и жара. Словно бы выкристаллизовавшись в краснобелое облачко, жар плыл как нечто материальное над раскаленной добела заготовкой, грохочущей по рольгангу.

Говорить на площадке, где стоит адский шум, невозможно. Чудновский и Терехов отошли к воротам цеха.

— Алексей Алексеевич, что с ванной? Цинк все уходит? — спросил Терехов.

— Нет, нет. Оказывается, протекала не сама ванна, ушел тот старый слой металла, который раньше подтек под днище — расплавился от высокой температуры. Но хуже, мой милый, другое. Захлебнулся один моторчик при перекачке цинка. Прошляпил мастер. Сейчас с этим возимся.

— А как вы увидели?

— Что?

— Под днищем?

— Как? Полез под ванну! Тут до этого никто не додумался и ждали старика — главного инженера, чтобы он встал на четвереньки. Вот так! — Чудновский засмеялся и подмигнул сначала Терехову, потом и мне, стоящему неподалеку. — Вас-то я, во всяком случае, избавил от этого, — заметил он. — Между прочим, многие так называемые сложные проблемы решаются именно таким способом: надо лечь на собственное брюхо и внимательно посмотреть окрест себя.

Чудновский шутил, поддерживая в себе хорошее настроение.

— Тут паника, — продолжал он. — А ларчик просто открывается.

Подошел мастер, тот самый, у которого закозлило цинковый мотор. По привычке всех слегка оглохших людей он закричал так, будто сообщал о пожаре. Главный инженер ответил ему так же громко, напрягая горло, и зашагал с мастером к мотору.

Вот тогда я, признаться, впервые подумал, что конфликт с Чудновским не так-то прост. Да и вряд ли я столкнулся здесь с фабулой ординарных сочинений на производственную тему: директор-новатор против консервативного главного инженера. Конкретная жизненная ситуация явно ломала привычные литературные коллизии. Хотя бы потому, что и директор, и главный инженер были одного возраста, немолодые, оба коммунисты и с большим стажем, оба заслуженные, с весомым и уважаемым жизненным опытом.

«Да, не так-то просто все это, совсем не так просто!» — снова подумал я.

У меня появилось желание поближе познакомиться с Чудновским, побольше узнать о нем. Помог мне в этом Терехов.

Мы поехали на дачу к Чудновскому втроем: Терехов с женой и я. Добираться туда было удобно — на электричке всего километров двадцать.

Красивый финский домик весело поблескивал окнами в глубине сада, за курчавым валом из малины и крыжовника. Справа виднелись грядки с клубникой. Сразу было видно, что здесь живет опытный садовод.

Человека, впервые попавшего сюда через калитку в металлическом из тонких трубочек заборе, удивляла большая медная труба телескопа на высокой треноге. Прибор, коему следовало покоиться в строгой тишине обсерватории, торчал на траве, между двух измазанных известью корявых стволов яблонь, вблизи терраски с цветными стеклами.

Я заметил, что Веру Терехову, которая впервые попала к Чудновскому, это поразило не меньше меня. Поразило тоже и обилие книг во всех трех комнатах дачи. По словам хозяина, это была лишь коллекция последних двадцати лет.

Когда Тереховы вошли в столовую, Алексей Алексеевич, заметив живой блеск в глазах Веры при виде книг, тут же повел ее вдоль книжных полок, любовно показывая то одну, то другую книгу. Вера заинтересованно рассматривала все эти справочники, технические книги, изданные на разных языках.

Довершил ее восхищение стереофонический прослушиватель с двумя большими репродукторами-усилителями, прикрепленными к книжным полкам. Собственно, даже не сам прослушиватель. У Тереховых тоже имелась вся современная теле- и магнитофонная аппаратура с записями различных концертов. Вера сказала мне, что ей понравилась сама идея устройства на даче вот такой маленькой, уютной домашней консерватории, где можно создать стереофонический звук и слушать долгоиграющие пластинки — Баха, Брамса, Вагнера, Бетховена.

— Вот включаю, когда устану от работы. Сижу один и слушаю, — заметил Алексей Алексеевич. — Тихо здесь, хорошо, можно сосредоточиться. Я очень люблю серьезную музыку.

— Я тоже, — сказала Вера.

Да, видно, Чудновский умел жить со вкусом, и круг интересов его был широк. Этот загородный дом скорее походил на обитель ученого, чем на дачу сугубо делового производственника, хотя и главного инженера на большом заводе.

— Хотите посмотреть в мой телескоп? — предложил нам хозяин, и мы тут же согласились.

Все, кто бывал у Чудновских, «отмечались» у этого телескопа. Отказать ему в этом маленьком удовольствии означало примерно то же, что и обидеть его.

Чудновский получил телескоп лично от… Сталина, когда написал ему письмо о своих увлечениях астрономией. Это была вторая главнейшая страсть его, если первой считать трубное производство. Он щедро отдавал ей свой досуг, размышляя над теориями происхождения Вселенной. Точнее, он имел свою гипотезу и в связи с нею — длительную переписку с Академией наук, академиком Шмидтом, после его смерти — с его учениками, пока тем не надоела назойливость какого-то инженера, и переписка не прекратилась.

Однако Сталин — это было вскоре после войны — сочувственно отнесся к просьбе астронома-дилетанта. Как и почему, трудно сказать, но, во всяком случае, дорогой импортный телескоп, который трудно было в те годы получить и научному учреждению, неожиданно прибыл в распоряжение главного инженера трубопрокатного завода.

Вдоволь насмотревшись в телескоп, мы вернулись на террасу и в комнаты. Чудновский поставил на проигрыватель пластинку, уселся в глубокое мягкое кресло, прикрыл рукой глаза.

Как это случается со мной нередко, слушая музыку, я думал тогда не о самой музыке, а как бы только в связи с нею, только лишь ею настроенный на свои думы и размышления. И думал я более всего о Чудновском.

Мне как-то рассказали, что директор, бывший здесь до Осадчего, человек крутой и не очень воздержанный на язык, однажды, сорвавшись, повысил на главного инженера голос. Тот спокойно оборвал его:

— Вы на меня не кричите, мы одного возраста и одного положения, я уже четверть века как работаю главным инженером разных заводов.

И директор осекся.

Чудновский, действительно, проработал в промышленности около сорока лет, из них двадцать пять — на руководящих должностях, многое видел и пережил, мог считаться одним из зачинателей нашей трубной индустрии.

Я давно заметил, что люди, много пережившие, с трудом привыкают к этому понятию — история, им все кажется, что и молодость была недавно, и война-то, по сути дела, не так уж далеко позади, все свежо, остро в памяти. Я слышал, как Чудновский однажды пошутил, что, мол, по аналогии с известной книгой генерала Игнатьева он мог бы назвать свои ненаписанные пока мемуары «Сорок лет в трубу».

Вообще слово «труба» своим двойным, тройным этимологическим смыслом открывала большой простор для упражнений заводских остряков. «Вылететь в трубу!», «Протрубить всю жизнь!», «Труба — твое дело!» — частенько подшучивали на заводе.

Когда мы ехали на дачу, еще в электричке, Терехоз рассказал мне, что года три назад Чудновский потерял жену, с которой прожил тридцать пять лет (нелепый случай, автомобильная катастрофа). С трудом оправившись после этого удара, он заметно сдал, постарел.

Моп размышления прервала Ирина — дочь Чудновского, которая работала врачом в заводской больнице.

— Папа, — сказала она, войдя в комнату и поздоровавшись с нами, — ты замучаешь гостей своей музыкой. В конце концов люди приехали на дачу, в лес, хотят дышать свежим воздухом, двигаться.

Ирине лет тридцать пять. У нее привлекательное лицо с довольно тонким рисунком носа и губ, с мохнатенькими бровями и крутым лбом в обрамлении коротко стриженных, но пышных каштановых волос, редкого оттенка голубые глаза с несколько удлиненным разрезом век.

Чудновский, посмотрев на Ирину, поднялся:

— Ты права, дочка, концерт окончен.

Все собрались в лес полюбоваться раскинувшимся неподалеку озером.

Место, куда мы вскоре попали, оказалось очень красивым. Бор совсем близко подбегал к берегу озера, солнце горело на янтарной коре сосен золотистым блеском, блики его лежали на воде, отсвечивали на камнях, гладко отполированных небольшим накатом волн.

Дул свежий с горчинкой ветер, попахивающий сосной. А само озеро казалось громадной зеленой чашей с обломанными кое-где краями. Это там, где лобастые отроги гор вклинивались и придавливали у берега густую плоть воды.

Я заметил, что вдали маячат несколько белых треугольников — яхты. Они казались птицами с длинными косыми крыльями.

— Виктор Петрович, можно вас на минутку? — позвал Терехова Чудновский.

Он стоял около высокой сосны, как раз там, где начинался песчаный берег и желтая полоса его резко, контрастно граничила с зеленой, травянистой. Я услышал, как, взяв Терехова под руку и уводя его в сторону, Чудновский заговорил:

— Директор то, а? На последней оперативке… Что скажете? Этот блеф с телевидением! Я уж опускаю мелкие уколы в мой адрес…

— Да, — неопределенно промямлил Терехов.

— Более чем странно! Даже говорить мне не давал. Ну, просто театр одного актера, и этот актер — директор…

— Ну, нет, — возразил Терехов, — зачем вы так! Непохоже…

— Вы меня знаете, — продолжал Чудновский, — я человек не мелкий, не склочный, да и в возрасте едва ли не библейском, мудром. Но все же и меня обидеть можно…

Он не договорил, к ним подошли женщины, это избавило Терехова от необходимости поддерживать, должно быть, трудный для него разговор.

Погуляв с часок у берега, мы вернулись на дачу. А вскоре уехали в город. Тереховы ссылались на какие-то домашние дела, беспокоились за дочку, с которой попросили посидеть знакомую женщину.

Мне показалось тогда, что Виктор Петрович не разделяет озлобления Чудновского против нового директора и поэтому не может быть совершенно искренним с ним. Вместе с тем он и не возражал всерьез, когда Чудновский критиковал директора. Не решался? Почему?

Многое я понял позднее. Год от года, постепенно накапливались факты, складывались выводы. Я увидел в остром конфликте разных характеров глубокие закономерности, проявившиеся в непрерывном потоке жизни. Но, пожалуй, одним из самых кульминационных и важных этапов этого конфликта, да и всего послевоенного процесса развития завода, стала та примечательная история, которую по праву сейчас можно назвать спором через границы.