Тонкий профиль

Спор через границы

Сначала это сообщение прозвучало по радио. Потом на завод пришли газеты. Они накапливались в парткоме, у директора, в цехах. Почти каждый день какое-нибудь новое известие.

В Боннском бундестаге разразилась парламентская буря. Правительство ФРГ объявило об эмбарго на поставку в СССР стальных труб большого диаметра. На трубопрокатном заводе с возрастающим удивлением следили за тем, как заправилы НАТО стараются раздуть кадило эмбарго, перекинуть его дымовую завесу и на другие страны Атлантического блока.

Бонн оказывал сильное политическое давление на Англию, стараясь удержать ее от продажи «стратегических» труб. В США откровенно радовались политике Аденауэра. Однако внутри парламентской фракции христианских демократов не было единогласия. Правящая фракция прибегла к процедурному крючкотворству. Официальные лица заявляли, что вопрос об эмбарго является в высшей степени политическим делом.

Мировая пресса с интересом обсуждала сложившуюся ситуацию: новый шаг в холодной войне! Попытка затормозить экономическое развитие СССР!

«Мы делаем России булавочный укол, а себе наносим удар ножом», — предупреждали свое правительство западногерманские экономисты. Журналисты подсчитали, что предприниматели ФРГ теряли на эмбарго заказы приблизительной стоимостью в сорок пять тонн золота.

И все же озлобление политиканов взяло верх над интересами промышленников. Игнорируя мнение значительной части депутатов парламента, правительство ФРГ все же настояло на своем и добилось введения эмбарго. Это произошло 18 марта 1963 года.

Весь мир начал следить за вспыхнувшим экономическим сражением между политиканами Бонна и металлургами-трубопрокатчиками Советского Союза. Но мало кто знал тогда в ФРГ, да и в пашей стране, что на передний край этой промышленной битвы выдвинулся расположенный за несколько тысяч километров от наших западных границ далекий Южноуральский трубопрокатный завод в Челябинске.

Зимой 1963-го самые большие трубы, которые производил завод, имели диаметр 820 миллиметров. А дальним газопроводам были нужны трубы метрового диаметра. Прекратив поставку именно таких труб, ФРГ пыталась остановить продвижение наших газовых магистралей.

Создавалась ли тогда действительная угроза строительству одной из трасс: Бухара — Урал? Да, могла бы возникнуть. Если бы… Если бы введение эмбарго, действительно, застало нашу промышленность врасплох.

Запрещение вступило в силу 18 марта 1963 года. А 30 марта в Челябинске при огромном стечении людей праздновалось, правда, еще экспериментальное, еще, так сказать, не рабочее рождение первой большой уральской трубы диаметром 1020 миллиметров.

Угроза из ФРГ застала челябинцев в разгар строительной страды. Она только повысила и без того огромное напряжение в труде, родила новый энтузиазм и темпы.

Иначе и быть не могло. Уже давно начала наша молодая трубная промышленность сложный путь к вершинам мировой промышленной практики, к высшим достижениям этого древнейшего и вечно молодого «трубного искусства».

Истоки этого пути — в тридцатых годах, в довоенных пятилетках. И чтобы увидеть ясно в исторической перспективе жаркое поле боя весной 1963 года в Челябинске, надо мысленно оглянуться на эти истоки, вспомнить военную юность самого завода и начало трубопрокатного дела в стране.

Об инженере Юлиане Николаевиче Кожевникове я впервые услышал в Челябинске, как об основателе завода. До войны Кожевников был начальником Главтрубостали. Много лет он занимал высшие командные должности в трубной промышленности, и жизнь его, по сути дела, стала отражением полувекового пути, пройденного сначала небольшим, а ныне разросшимся отрядом людей, тесно спаянных профессионально, хорошо знающих друг друга на протяжении многих лет. Одним словом, он один из славной дружины трубников в огромной армии советских металлургов.

Мне сказали, что Юлиан Николаевич хочет писать историю трубопрокатной промышленности. Он ныне на пенсии и наконец-то располагает свободным временем. Не первый раз я уже сталкиваюсь с тем, что важное дело — создание истории наших заводов и фабрик — становится в зависимость от личной инициативы и возможностей тех или иных уважаемых и заслуженных пенсионеров. Задуманное когда-то Горьким как широко государственное и в первую очередь писательское дело, как история не только заводов, но и человеческих судеб в годы великих свершений, оно, к сожалению, не дало нужных результатов. А вместе с тем уходят годы и люди, стареет и уходит от нас поколение ветеранов промышленности, которое могло бы рассказать так много интересного и неповторимого!

Приехав в Москву после своей поездки на завод, я поспешил разыскать Юлиана Николаевича. И вот мы беседуем в его квартире, в громадном сером доме, который когда-то одним из первых поднялся у гранитного берега Москвы-реки.

Мы сидим за столом и разбираем фотокопии документов, подобранных Юлианом Николаевичем. Их немного. Никто ведь всерьез и не озабочен ни в министерстве, ни на заводах собиранием документов для истории.

Самое интересное среди увиденного мною — приказы Серго Орджоникидзе. Мой собеседник комментирует их. Точнее, документы служат ему лишь направляющими вехами воспоминаний, волнующих его, как и всякого человека, который может с высоты прожитых лет оглянуться назад в прошлое, отданное главному делу жизни.

Юлиан Николаевич — коренная рабочая косточка. Дед его был мастером по паровым машинам, отец — вальц-токарем, сам он — рабочим, и все жили, работали в одном городе — Днепропетровске. Внук окончил институт и в том же цехе, где был рабочим, стал начальником. А сам цех тонкостенных труб под его руководством вырос в такой, что от него, как говорит Юлиан Николаевич, «пошла вся металлургия высококачественных труб».

Ни в дореволюционной России, ни после революции в нашей стране тонкостенные трубы не производились. Просто не умели их делать. Целиком зависели от импорта, главным образом из Швеции. Не делали сложных труб, например, для самолетов — было время, когда мысль конструкторов-авиационников ориентировалась не на дюраль, а на стальные трубные конструкции. Не производили и более простых труб, предназначенных для автомашин. Их тоже ввозили из-за границы.

В те годы только одна автотракторная промышленность потребляла 137 разновидностей труб. Подумайте только — 137 видов для сотен тысяч тракторов, и все за счет импорта, оплачиваемого валютой! Поистине удушающий золотой обруч стискивал горло тракторной, автомобильной, нефтяной, химической промышленности, которая развивалась в гигантских масштабах.

Его надо было разбить, этот обруч, сбросить в бою. Да, в бою! С годами в нашем литературном обиходе эта метафора как-то примелькалась, стерлась, но тогда, в тридцатые годы, она звучала свежо и точно, выражая коренной смысл событий и истинный дух энтузиазма.

«В боях за трубы». Это название книги, фотографию которой я взял из папки Юлиана Николаевича. Год издания — тридцать четвертый. Издана в Харькове. Вот статья Кожевникова и его портрет. Лицо молодое, большелобое, с резко очерченной линией рта, с милой ложбинкой над верхней губой, чуть-чуть курносое, серьезное, глаза смотрят пристально из-под густых бровей.

Бывает, что тяжкие рубцы времени резко меняют лицо человека. Но есть и такие лица, которые долго сохраняют ясный лик молодости — не счастливый ли то знак устойчивости характера и мироощущений? Неважно, что нет ныне у Юлиана Николаевича буйной шевелюры, седой ободок волос еще больше обнажил нависший над глазами лоб и нет былой угловатости, округлились, смягчились черты лица, а все же, чувствую я, жив в человеке, любовно перебирающем старые фотографии, комсомолец тридцатых годов, «энтузиаст овладения новой техникой», как сказано в подписи под портретом.

— Нас никто не учил, учились сами, — говорит Юлиан Николаевич, — срывались, ошибались, мучились и снова учились. А иного пути не было. Никто бы не подарил нам этой науки. И опыта. И патентов. Все сами. Без иностранной технической помощи.

Было время, когда трубопрокатный цех завода имени Ленина в Днепропетровске являлся и единственной производственной базой, и всесоюзной лабораторией трубной новизны.

— А как мы размахивались в экспериментах! — вспоминал Юлиан Николаевич. — Каким шли широким фронтом поиска! От фигурных крупных труб до капиллярных, диаметром в каких-нибудь пять миллиметров и полумиллиметровой толщины стенки — ювелирная работа! Сначала мы только несколько ослабили импорт…

Хромомолибден… хромоникель… хромовольфрам… За каждым из таких звенящих слов — рассказы о том, как мучительно трудно открывалась желанная дорога к самостоятельности. Я уверен, не написанные и не исследованные еще никем интересные повести таятся за каждым названием такой новой марки стали.

28 ноября 1933 года нарком Орджоникидзе издал приказ «Об освоении производства автотракторных труб». Там были такие строки: «…предприятиями черной металлургии было принято к освоению 127 позиций труб из 137, потребляемых автотракторной промышленностью, из коих 93 ранее в Союзе не изготовлялись… Отмечая это достижение, создающее базу по снабжению автотракторной промышленности трубами внутрисоюзного производства, объявляю благодарность…» И далее — длинный список фамилий мартеновцев и трубопрокатчиков. Отныно тракторы и автомашины стали делаться целиком из отечественных деталей.

Работал в те годы в Харькове рано погибший при катастрофе конструктор Константин Алексеевич Калинин, создавший самолет-гигант «К-7». Кожевников дружил с ним, вместе они создавали первые легированные тонкостенные трубы для самолета.

Подобно своему крылатому собрату, самолету-гиганту «Максим Горький», «К-7» погиб в полете. Но трубы выдержали самое жестокое из возможных испытаний — испытание катастрофой. И остались целы. Оказались крепче шведских.

И вот новый приказ Орджоникидзе: «….Осевые трубы к легким самолетам и гнутые полуоси к тяжелым изготовлялись из хромоникелевой стали исключительно в Швеции, которая по очень высокой цене поставляла их нам…

…Особую сложность и трудность освоения представляло производство полуосей для тяжелых самолетов… Теперь трудности освоения преодолены.

Отмечая достигнутые успехи в деле освобождения от импорта в абсолютной сумме за 1933 и 1934 гг. на 10000000 р. и поднятие обороноспособности нашей страны, объявляю благодарность и приказываю премировать следующих работников…» Далее снова шли списки трубопрокатчиков. Их много. Это были интереснейшие люди.

А в войну трубы — это бомбы и минометы, орудийные стволы и «катюши».

…Челябинск военной зимы сорок второго года. На пустынной площадке далеко за городом еще нет никаких цехов, лишь торчат полузанесенные снегом стропила недостроенного базового помещения для каких-то нужд наркомата. Пустырь этот пока именуется непонятным для непосвященного человека, полузашифрованным диковатым названием «Стройсемь».

Осенью сорок первого Кожевников по поручению правительства руководил эвакуацией Днепропетровской и Никопольской групп трубных заводов. Положение в Приднепровье создалось крайне тяжелое. Кожевников находился в своем родном Днепропетровске и каждый день звонил в Москву: докладывал обстановку.

Фашисты рвались к Днепропетровску. Кожевников предупреждал, что надо скорее эвакуировать завод имени Либкнехта, находящийся на левой стороне Днепра, ибо если вражеские части войдут в город и займут правый высокий берег, они начнут обстреливать завод.

— Завод надо останавливать, — убеждал Кожевников.

— Подожди, — отвечали ему из Москвы, — положение еще выправится.

Ждали. На соседнем заводе имени Ленина эвакуация шла успешно. Вывезли и станы, и оборудование. А на заводе имени Либкнехта, к сожалению, случилось так, как и предвидел Кожевников. Противник занял город и с правого берега осыпал цехи шрапнелью. Демонтаж шел под огнем. Люди гибли на заводском дворе. И все же часть оборудования вывезли. Остальное привели в негодность.

Тем временем еще южнее, в Мариуполе, сложилась такая же грозовая ситуация. Приказ об эвакуации завода на Урал пришел, когда немцы уже стояли близ города. 18 сентября 1941 года здесь остановились прокатные станы. Но и подача железнодорожных вагонов к городу почти прекратилась.

В Мариуполе — железнодорожный тупик. Эвакуация морем в планах не предусматривалась. Начали переадресовывать угольные составы. Уголь сбрасывали на землю, в вагоны грузили прокатное оборудование. Негабаритные, как говорят железнодорожники, махины станов высоко поднимались над платформами.

Работы по эвакуации привалило столько и такая кругом царила суматоха и запарка, что директор завода Михаил Федорович Щербань и главный инженер Сергей Алексеевич Фрикке едва не прозевали тот момент, когда немецкие мотоциклисты уже начали въезжать в западные ворота завода.

Фрикке вскочил в пожарную машину, совершенно случайно задержавшуюся на территории, и на этой последней машине выехал через восточные ворота, оставив за своей спиной грохот взрывов, клубы пыли, пламя разгорающихся пожаров. На коленях у Фрикке лежали чертежи, схемы им же заминированного завода, через плечо висела сумка от противогаза, в которой не было противогаза, по зато лежал сигнальный экземпляр его новой книги по теории проката.

Оборудование завода пошло на восток и на юг. Противник бомбил железные дороги. Менялись маршруты, пересоставлялись эшелоны. Многотонный маховик от пильгерстана попал в Баку, его погрузили на судно, а судно затонуло. Крупный ротор приводного электрического мотора мощностью в 3500 лошадиных сил, будучи негабаритным, зацепился где-то за мост и с поврежденной обмоткой вместо Урала попал в город Сумгаит.

Но заводу надо было жить, устраиваться на новом месте, на площадке «Стройсемь» под Челябинском, надо было срочно начать производство труб. Зимой 1942 года здесь встретились люди, которым предстояло в кратчайшие сроки пустить первый стан эвакуированного на восток завода. Это были Щербань и Фрикке, главный механик Михаил Иванович Матвеев, начальники будущих цехов Казаков, Мотрий, сын Матвеева Юрий Михайлович и бригада Наркомчермета, руководимая Юлианом Николаевичем Кожевниковым.

Жилья для рабочих не было — рыли землянки. На Южном Урале климат суровый — зимой жгучие морозы. Плохо одетые люди работали по 16–18 часов в сутки. Не меньшая нагрузка выпала и на долю проектантов. Снабжение плохое, люди падали с ног, но чертежи приходили на стройку вовремя.

Кожевников имел комнатку в общежитии ферросплавного завода, ночевал же большей частью прямо на столе в конторе. Не было времени даже съездить в общежитие.

Незадолго до войны ему пришлось побывать во Франции, Бельгии, Италии. Отличные гостиницы, чистенькие заводы… Теперь было даже как-то странно вспоминать ту далекую сытую жизнь. В какую даль отодвинулось все это от площадки «Стройсемь», где рукавицы примерзали к холодному металлу, где люди и на морозе жили в палатках!

Над пролетом монтируемого стана висел плакат: «Чтобы врага победить на войне, план выполняй вдвойне и втройне!» Три года полагалось на строительство такого завода по нормам. Его возвели за полгода. Как это вышло, трубники удивляются до сих пор…

Цех готов. Но где взять мощный мотор к стану? Ведь он уникальный!

В конце лета на площадку прилетел нарком Тевосяп.

— Где пильгермотор? — сурово спросил он у главного инженера.

Фрикке развел руками. Он не знал точно, никто не знал.

— Остался там! — неопределенно махнул рукой Фрикке.

— Остался! А ты зачем приехал?

И Тевосян, подойдя к инженеру, резким движением надвинул ему кепку на глаза.

Фрикке не обиделся на вспыльчивого наркома, понимая его состояние и глубоко уважая этого умного руководителя. А если бы и обиделся, что это изменило бы?..

Фашистские части рвались к Сталинграду. Горные егеря гитлеровцев уже стучали коваными каблуками по тропкам, ведущим к перевалам Главного Кавказского хребта.

— Поезжай в Мариуполь за мотором, — сказал Тевосян, не глядя в лицо собеседнику. Сказал серьезно.

Фрикке даже не ответил, что там немцы. Разве Тевосян не знал этого?

Шли дни. Пожалуй, не было даже в войну других таких месяцев, когда бы, как осенью сорок второго, понятие «время» стало полным синонимом жизни, когда опо, неумолимое, поистине отсчитывало часы истории. Выиграть время! Обязательно! Но как? Как пустить стан без маховика и основного приводного мотора?

Наконец решились взять мотор от другого механизма, от блюминга Нижне-Тагильского завода, и пустить стан. Риск? Конечно! Но оправданный.

Запросили Гипромез в Москве. Пришло несколько рекомендаций. Судя по одним — пускать можно, по другим — нельзя.

Кожевников, мучимый сомнениями, позвонил Тевосяну.

— Решай сам, — ответил Иван Федорович. — Ты на месте, ты хозяин.

В октябре, за несколько дней до пробного пуска, в Челябинск прилетел замнаркома Райзер. Ходил по площадке мрачный, озабоченный. Потом уехал на Магнитку, оттуда позвонил ночью Кожевникову.

— Мне сказали электрики, что они дают голову на отсечение — стан не пойдет. А ты уверен? Можно ли пускать?

— Будем пробовать, — сказал Кожевников.

В ту же ночь начали. Стан немного покрутился и остановился. Мотор не тянул. В цехе сгустилась зловещая атмосфера катастрофы. Но ошибку все же решили искать. И нашли. Когда исправили электросистему, стан заработал. Катали всю ночь. Сначала легкие трубы, потом все более тяжелые.

Удивительнее всего было то, что стан работал… без маховика! Якорь мотора служил и маховиком. Такого еще не случалось в мировой практике пильгерстанов.

Через некоторое время позвонил Тевосян. Спросил у Кожевникова:

— Кто автор безмаховичной работы пильгерстана?

Вот уж и научный термин появился, обозначавший новаторство, родившееся в силу крайней и острой нужды.

Юлиан Николаевич задумался, ответил растерянно:

— А черт его знает, кто автор. Тут такое было… Не заметили! Все думали, все мучились, каждый что-либо предлагал. И Щербань, и Фрикке, и Матвеев.

Но Тевосян продолжал допытываться:

— Не Гипромез ли?

Кожевников возмутился:

— У меня сохранились телеграммы. Одно заключение — налево, другое — направо. Я вам докладывал!

— А Гипромез рапортует по-другому, — заметил нарком.

— Ну, не знаю, — вздохнул Кожевников. — Я думаю, главный автор — завод. Все мы тут. И товарищи из Гипромеза. Дело артельное.

Титул основателя завода как-то прилепился к Кожевникову позже. В сорок втором на его плечах лежала должность начальника Главтрубостали.

Когда за чертой фронта остались все южные заводы, в главный бастион трубной индустрии превратился город Первоуральск. Он вобрал в себя все — и оборудование эвакуированных на восток предприятий, и людей. В цехах висели знамена южных заводов, как знамена дивизий, побывавших в бою. Бывшие директора заводов становились начальниками цехов. Первоуральский новотрубный превратился, по сути дела, в завод заводов.

Директором стал Осадчий. Это ему каждый день и утром, и вечером звонили из Москвы из Государственного Комитета Обороны. Сколько сделано труб для минометов? Когда отправлены эшелоны? Час, минута?

Прямо в цехе стоял паровоз с вагонами, куда грузились трубы. На вагонах пункт назначения — «Москва». Первоуральский в те годы ежесуточно давал тысячи стволов минометов. Можно себе представить, чего стоил здесь каждый час труда для фронта!

Но потрясающая трудовым героизмом летопись этого флагмана трубопрокатной промышленности в военные годы — особая тема. Здесь же необходимо сказать еще только об одном. В Первоуральске впервые громко зазвучало в семье трубников имя Якова Павловича Осадчего. Пятнадцать лет жизни и часть своей души он отдал Первоуральску. Приехав сюда в тридцать восьмом, застав здесь два цеха, он уехал в пятьдесят четвертом и оставил десятки цехов. Было вокруг завода несколько бараков — вырос большой город. Осадчий получил ордена Ленина и Трудового Красного Знамени, дважды был удостоен Государственной премии. Сложный, в чем-то противоречивый и вместе с тем очень цельный образ Осадчего-директора сложился в Первоуральске.

Со своей замминистровской должности Осадчий снова хотел вернуться на родной завод. Это естественно.

— Все замечательные кадры юга я оставил там, в Первоуральске, — говорил мне как-то Яков Павлович. — Какие специалисты! Золотые люди. Золотые руки.

Даже получив назначение на Челябинской трубопрокатный, Осадчий не оставлял попыток вернуться в Первоуральск, правда, уже не столь активных. Об этом мне рассказывал не он, другие. Но по-человечески я понимаю и такое.

Руководитель на новом месте производит сразу великие перемены только в плохих романах. В жизни действия нового директора часто напоминают медленное движение айсберга, три четверти которого до времени скрыты глубоко под водой.

Осадчий появился на Челябинском трубопрокатном как четвертый директор. И начал с того, что довел до конца недоделанное его предшественником. Прежде всего достроил дома в поселке, раздвинувшем хаос мелких домишек и сараев на берегу огромного, голубоватого озера Смолино. Расширил и достроил стадион и рядом с ним клуб, стоявшие недостроенными на берегу и напоминавшие развалины древнеримского цирка с колоннами и каменным полукружием трибун. Поставил рядом с клубом две новые столовые, ресторан, оборудовал пляж, яхт-клуб. Там, где раньше шныряли в кустах рыболовы, теперь вытянулся приозерный бульвар, право, украсивший бы любой приморский городок.

Кто-то пустил тогда по заводу шутку: «Новый директор ищет путь к сердцу рабочего через его желудок». Шутки бывают разные. Эта звучала по-доброму, с оттенком уважения.

Директор круто занялся делами жилищными, снабжением. Многое добывал для завода: от холодильников до автомашин. Весной, когда в городе нигде нельзя было достать апельсины, только на трубопрокатном продавали рабочим эти рыже-золотые шары, веселые, ароматные, их просто подержать на ладони — и то удовольствие.

Не так много в стране заводов, имеющих свои здравницы на Кавказском побережье. А новый директор начал строить спальный корпус в Сочи. Нашел деньги, добился разрешения. В этом уже чувствовался размах той щедрой заботы о рабочем человеке, которой здесь не были избалованы. Правда, и времена прежде были более суровыми.

Да, хозяйская жилка у четвертого директора была, как говорится, налицо! И она понравилась людям. Но пока проступали лишь отдельные, хотя и любопытные штрихи портрета человека. Неизвестно было, куда все повернется. Не выродится ли линия четвертого директора в делячество хозяйственника, у которого государственный горизонт конусом сошелся только на его заводе? Бывает ведь так. Недаром говорят, что иные наши недостатки суть продолжение наших достоинств…