Тонкий профиль

Даешь юбилейную!

Приезжать на старое, знакомое место вдвойне интересно. Я никогда сразу не иду на завод, а люблю сначала побродить вокруг него по поселку, городу, посмотреть на дома, зайти сначала не в заводоуправление, а на квартиру знакомого человека, порасспросить его о новостях, почитать заводскую многотиражку. И как ни мал порою срок, отделяющий одну поездку от другой, все равно соберется куча перемен, служебных перемещений, выдвижений и падений, которые редко бывают случайными, скорее, отражают некие общие тенденции жизни.

Так и на этот раз первым делом заявил о новостях видный издали большой транспарант у парадного подъезда заводоуправления. На нем — текст Указа Президиума Верховного Совета СССР о награждении Челябинского трубопрокатного завода орденом Ленина.

За успехи в развитии производства, за новую технику, за то, что утерли нос господину Аденауэру… Многие заводские работники получили ордена и медали, стали Героями Социалистического Труда.

Отсвет большого праздника, который недавно прошумел здесь, еще можно было заметить на внешнем убранстве завода, на транспарантах, плакатах. Ну, а люди, как всегда после праздника, быстро втянулись в обычные производственные дела, в водоворот привычных забот.

В трубоэлектросварочном цехе в канун двадцатипятилетия завода, которое почти совпало с пятидесятилетием Октябрьской революции, все стены и пролеты украшены плакатами, стендами с итоговыми цифрами, памятными фотографиями времен войны, текущими бюллетенями соревнования. Тут же висит большая доска с именами тех, кому присвоено звание "Лучший мастер". Я прочитал:

"Июнь 1967 года — второе место Лутовинов П. П. август — первое место Падалко Н. М."

Лучший мастер — это такая должность, а точнее сказать, такое звание на заводе, которое надо подтверждать усилиями и энергией каждодневно, из смены в смену, из месяца в месяц, из года в год. Это не так легко. Но зато такой труд приносит как главную награду особое чувство удовлетворения. И сознание важности своего дела. И рабочей гордости.

К пятидесятилетию Октября на заводе было приурочено еще одно славное дело челябинских трубников: создание по тем временам самого большого в стране трубопрокатного стана "1220".

Комсомолец Павел Лутовинов, молодой мастер, был активным участником этого события. Сосед Падалко, он работал на линии "1020", той самой знаменитой, которой по инициативе самого завода суждено было еще раз изменить свой облик, вырасти в линию "1220". С нее сходят громадные трубы, которые, ползя по рольгангам, напоминают даже не трубы, а нечто вроде движущихся тоннелей.

Каждый день в четыре часа дня, когда в некоторых местах подрывали фундамент, тряслись стены, звенели стекла окон в конторе и красноватым облаком пыли от всплывшей в воздух окалины затягивало все вокруг, Павлу Лутовинову казалось, что в цехе рвутся бомбы. И долго эхо этих взрывов гуляло между пролетами, поддерживаемое слитным грохотом ста пневматических молотков.

Строителей было мало, строительных работ — множество. Сварщики включались в монтаж, цех многое делал своими силами за счет дополнительного рабочего времени, в воскресные дни. В шестьдесят третьем году новая линия пристраивалась сбоку, а на этот раз и реконструкция, и обычная производственная работа протекали… одновременно. Стан работал, не снижая производительности!

Удивительно? Да! Если мы еще можем удивляться тем истинно трудовым подвигам, которыми так богата наша страна.

Я знал Пашу Лутовинова как мастера не первый год. Он мастер — из молодых инженеров.

Завод для этого коренастого юноши с густой шевелюрой, живыми глазами и широколобым добрым лицом стал первой серьезной школой жизни. Не сразу, не просто налаживались у молодого мастера взаимоотношения с рабочими.

Я сам был свидетелем, как Павка жаловался более опытному мастеру, что электрик Сидоркин с утра пришел на работу явно выпивши и когда вызвали его на линию, куда-то исчез. Прошло полчаса. Его нет и нет. Павке пришлось взять электрика с другого участка. Наконец Сидоркин появился. Спросил: "Вы меня вызывали? Я был в другом месте. Вы у нас человек новый. Зачем говорите, что я нетрезвый?!" Павел ему отвечает: "Какой же вы трезвый, посмотрите на себя! Идите!"

— И отпустил? — удивился мастер.

— А что было делать? — Лутовинов развел руками.

— Это ошибка! Ты должен был послать рабочего в санчасть. Там бы его сразу проверили на алкоголь.

— А я ему пригрозил: еще одно такое появление в цехе, напишу рапорт, — оправдывался Павел.

— Вот когда ты грозил, Сидоркин и почувствовал твою слабость. Мол, молодой и рохля. В санчасти его наверняка признали бы пьяным и не допустили к работе. А это — урок. Сидоркин и других бы оповестил: "Наш новый-то — строг! Имеет характер!"

Павел слушал, опустив голову, уже понимая, что оплошал.

— Так я его в следующий раз!..

— А в следующий — наоборот, ты бы его великодушно простил. Помнишь, мол, друг ситный, я тебя тогда послал в санчасть, а сейчас прощаю. И Сидоркин уже целиком твой. Понял?

— Не совсем, — сказал Павка. — Вообще-то понял, но лучше, мне кажется, напрямую, по-честному…

И вот этот Павка, не принявший урок житейской изворотливости, но все же спасовавший перед наглостью пьяницы-электрика, в период реконструкции стана предстал перед всеми совсем уже иным человеком.

На совместном заседании парткома и строительного треста обсуждалось отставание от графика строительных работ и монтажа новой линии стана "1220". Отставание тяжелое — 34 дня.

Павел наклонился к Борису Телешову, старшему мастеру, шепнул на ухо:

— У нас нет даже комсомольского штаба реконструкции. А ведь нужен бы! Очень нужен.

— Верно. Упустили, — откликнулся Телешов. — Сейчас поправим!

Он встал и внес предложение Павла на обсуждение. Партком принял решение организовать такой штаб. Начальником его стал Лутовинов. Это он с товарищами по комсомольскому штабу Сапегиным, Осипенко, Рыжковым составлял календарь стройки, выпускал стенные газеты, плакаты-"молнии" с выразительными заголовками "Позор!" или "Тревога!", разъяснял рабочим значение реконструкции — ведь вместо трех ниток газопровода из труб "1020" можно проложить только две нитки газопровода из труб "1220". Какая колоссальная экономия труда, средств на огромных по протяженности трассах!

Павел был молод, напорист, и комсомольский задор для него не просто фраза, а суть характера. Он организовывал ночные рейды членов штаба с фотоаппаратом по рабочим местам, приклеивал листки "Тревоги" прямо на дверь начальника строительно-монтажного управления, диктовал машинистке областной газеты срочные заметки о ходе строительства.

"Всюду бывать, все знать, всем помогать!" — таким был лозунг штаба. И Павка сидел на заседаниях у Вавилина — начальника цеха, у Ольховича, главного инженера завода, у Осадчего, у строителей.

— Накал был такой, как в годы первых пятилеток! — сказал мне Павел, сам знавший о том времени только по книгам.

Наивысший пик напряжения пришел на стройку стала вместе с последними двадцатью днями, когда была остановлена линия. Горячие были денечки, но работы все же закончили на двое суток раньше срока. 31 августа 1967 года в четыре часа ночи первая труба "1220" прошла испытание на гидравлическом прессе-расширителе. С утра трубы пошли потоком.

Я часто поднимался на эстакаду, что над новым пролетом, полюбоваться потоком труб. На новой линии все крупно, если не сказать, монументально. Со звоном ползут по рольгангам трубы-гиганты, внутрь которых, не сгибаясь, мог бы пройти двенадцатилетний мальчик. Освещенные изнутри голубоватым светом сварки или ослепительно белым — прожекторов, они красивы и внушительны своей особой индустриальной силой.

Трубы ползут медленно и спокойно, но вот в одном месте, с глухим стуком упершись о рычаг, поднимаются и, как бы встав на дыбы, прыжком продвигаются вперед, пока их не подхватывают новые тележки, чтобы катить дальше.

Знаменитую ныне на Урале самую большую трубу часто приходят смотреть экскурсанты. При мне весело протопала по переходным лесенкам группа школьников. Свесив вниз головы, ребята, как с моста в реку, смотрели на важно проплывающие внизу стальные громады.

Ребят сменили солдаты, препровождаемые девушкой-экскурсоводом в светлых брюках и на каблучках, которые звонко цокали по металлу. Отсветы огней играли на молодых порозовевших лицах солдат.

В Челябинске на площади Ленина, где в дни Октябрьского праздника была развернута промышленная выставка, среди могучих тракторов, новых машин, блюмингов, экскаваторов и станков величественно лежала и эта черным глянцем отливающая труба с крупной белой надписью — "Юбилейная", как символ уже достигнутых и залог, новых успехов трубопрокатчиков.

Заводская жизнь в движении и переменах от месяца к месяцу, но бывает так, что вдруг резко накатываются особые события, определяющие собой новый дух времени, глубинные сдвиги.

Такое веяние крутой и властной новизны пришло в Челябинск с первыми вестями об экономической реформе. Завод готовился к ней исподволь, серьезно. Чем экономически сильнее и крупнее предприятие, тем, как ни странно, сложнее подготовка, тем ответственнее этот шаг.

Экономической службы как таковой до недавнего времени на заводах не существовало. Только несколько лет назад в заводоуправлениях были введены должности главных экономистов. Однако уметь анализировать производство должен каждый инженер, и в этом смысле главный экономист — прежде всего сам директор. Да Осадчего тут никто и не сможет подменить, потому что, как бы ни был инициативен и деятелен главный экономист, директор сам вникает во все детали заводской экономики, привык к этому за многие годы.

Как-то в один из своих приездов в Москву, посетив нужных ему товарищей, Осадчий уже без особой нужды и дела, а просто так, поговорить, зашел в техотдел министерства, где работал старый его знакомый еще по совнархозу. Назовем его Иваном Акимовичем.

Осадчий и Иван Акимович не виделись год с небольшим, но обнялись с таким жаром, словно бы один зимовал лет пять где-нибудь на Северном полюсе, а другой — на полюсе Южном.

Осадчий подумал, что такие объятия в Челябинске, дома, им обоим показались бы по меньшей мере странными. Но вот в Москве — другое дело. Тут притягательная сила землячества сводила их чуть ли не в кровное родство.

Возможно, и сам Иван Акимович почувствовал вскоре некий эмоциональный перехлест и остыл довольно быстро, когда вслед за расспросами, что и как там в Челябинске, они перешли к деловой части беседы.

— Что новенького в столице? — спросил Осадчий, интересуясь, естественно, не тем, о чем можно прочитать в газетах, а новостями, которые, возможно, еще только вызревают.

— Что сказать! Собираем людей в аппарат. Есть проект собрать по заводам опытных людей, не старше сорока пяти. Но и им потребуется несколько лет, чтобы войти в курс министерской работы.

— Верно, — заметил Осадчий.

— Да и новые ставятся задачи, — продолжал Иван Акимович. — Тут у нас для узкого круга выступал один ответственный товарищ. Я записал тезисно. Тебе кое-что будет интересно.

Иван Акимович вытащил блокнот из ящика стола.

— Вот, например, — он заглянул в блокнот, прочитал: — "Новые экономические стимулы — это не замена старых рычагов, а как бы только дополнение к ним". Важная мысль, верно? — сказал Иван Акимович. — А то ведь будут и перехлестывать. Кстати, как у вас насчет перехода?

Осадчий мог спросить, куда, мол, какого перехода? Была возможность пошутить. Но он не успел ею воспользоваться, и затянувшаяся пауза сама по себе послужила ответом.

Иван Акимович так это и понял, потому что сказал твердо и наставительно:

— Торопиться не надо, но и затягивать не позволим. Реформа — не мероприятие, а всерьез и надолго. Вырабатываем для вас групповой норматив, для заводов одного типа. Подтянетесь к этому нормативу, разрешим переход.

— Наши возможности известны, — заметил Осадчий, и горделивую нотку, которую Иван Акимович не мог не уловить, нужно было понимать в том смысле, что для Челябинского трубопрокатного групповой норматив — не проблема. Есть другие опасения.

— Ждете, пока другим вставят фитиль? — бросил Иван Акимович.

Не совсем уж мимо цели била эта грубоватая реплика. Осадчий посмеялся:

— Когда пожар у соседа, при ярком свете хорошо видно и на твоем дворе.

На это Иван Акимович возразил:

— Пожаров не допустим. Все предусмотрено. В общем, скоро придется и вам переходить. Готовьтесь.

— Подготовимся, — заверил Осадчий. — Вдумчиво. Вбирчиво. Чужой опыт вберем. Вот так!

Кто-то позвонил Ивану Акимовичу. Пока хозяин кабинета разговаривал по телефону, Осадчий развернул газету, пробежал ее глазами. Заметил статью, как бы в тон их разговору — об искусстве управления производством, о кругозоре хозяйственника. Автор обоснованно ставил вопрос об учебе хозяйственных кадров, предлагал ввести даже ученые степени для организаторов производства, ссылался на то, что такие степени есть в некоторых странах.

Верно и назрело, — невольно вслух произнес Осадчий.

— Ты чего, Яков Павлович? — на секунду оторвавшись от трубки, спросил Иван Акимович.

— Да так, статья верная, о науке руководить производством. Сам знаешь, Иван Акимович! Не умеешь подойти к людям — не берись директорствовать, ничего хорошего из этого не получится, — убежденно сказал Осадчий.

— Ну, это так. Слушай, а как твой Чудновский? — по какому-то ходу своих мыслей неожиданно спросил Иван Акимович. — Какие вести о старике? У нас ведь как бывает: с глаз долой, из сердца вон!

— Нет, Чудновского я не забыл и не забуду. Много мы с ним потопали по одной дорожке! — Осадчий непроизвольно вздохнул, вспомнив Алексея Алексеевича. — Недавно подал о себе весть. Прислал письма нашим товарищам: Терехову, Усачеву, еще кому-то.

— А тебе? — спросил Иван Акимович.

— Мне — нет, — усмехнулся Осадчий. — Сердится, видно. Но зря!

— Признайся, Яков Павлович, ты все же немного ускорил ему выход на пенсию? — Иван Акимович лукаво сощурил глаз.

— Нет, не я! Жизнь, которая быстро идет вперед. Вот это, пожалуй, верно. Сама жизнь, — еще раз повторил Осадчий.