Тонкий профиль

Горячий цех

Прошло полгода после того как закончилась битва за трубу "1020", и вот я снова на заводе с уверенностью, что опять найду, увижу, стану свидетелем интересных дел. Там, где есть труд и творчество, всегда будут и события, конфликты, которые выдвигает не знающая покоя жизнь.

Теперь приезжать в Челябинск стало для меня душевной потребностью, и, ощутив в полной мере ее притягательную силу, я не только внутренне не сопротивлялся ей, но и радовался, что так случилось. Привязанность к заводу обогащала меня, помогала работать.

Как-то я сидел у Терехова в его кабинете, когда Виктор Петрович сказал, вздохнув:

— Ну, вот бог дал день и вместе с ним новые заботы…

Но при этом на лице его появилась улыбка, менее озабоченная и более веселая, чем можно было ожидать после таких слов.

— Есть уже с десяток ребусов на сегодня, которые надо разгадывать, — добавил он.

— А где же записи? — спросил я.

— Какие?

— Да вот решения всех этих сложных производственных ребусов в поисках, труде?

— Зачем? Наше дело толкать трубу, — сказал он, полагая, должно быть, что это и есть ответ.

Я понял его мысль. Толкать трубу, делать сегодняшнее, конкретное, реальное дело. С историей-де потом разберутся кому надо. А я-то думал, что все мы берем грех на душу за то, что так мало озабочены фиксированием в документах и записях событий быстротекущей нашей повседневности.

В те дни я интересовался историей, делами и людьми одного из горячих цехов завода, в котором как раз и начинал более полутора десятков лет назад свою производственную жизнь Виктор Петрович Терехов.

Нелегко восстановить в деталях событие, о котором на заводе говорят: "Это было!" Сегодняшние заботы всегда быстро оттесняют вчерашние. Даже в памяти людей. Приходится собирать сведения по крупицам от участников и очевидцев, рыться в старых газетах, вспоминать самому.

Еще сравнительно недавно на Челябинском трубопрокатном существовал только один цех непрерывной печной сварки труб в начале технологического потока — овальное каменное горло печи с горящим газом, через которое летит стальная лента штрипса. Ее потом утюжат калибры прокатных валков, и лента под обжатием становится из плоской круглой, превращается в трубу, которая летит из клети в клеть, пока в конце большая круглая маятниковая пила легким касанием с протяжным стонущим звуком не начнет ее резать.

И станы, и трубы залиты пурпурно-торжественным сиянием. В первые минуты своего рождения багрово-красные трубы брызжут жаром и искрами, потом чернеют.

Цех полностью автоматизирован, кажется простым и красивым, радует глаз гармонией и красочной палитрой, выделяясь даже среди прочих цехов красивого металлургического производства. Стан здесь импортный, американский. Скорость прокатки высокая — 250–300 метров в минуту. Но руководители цеха, в том числе заместитель начальника Наум Иосифович Каган, и директор завода настояли на создании второго горячего цеха, со станом отечественной конструкции и еще больших скоростей.

В древних русских рукописях, когда хотели похвалить человека, называли его кротким. На заводе про Кагана говорили — деликатный. У этого человека не было ни тени бесцеремонной напористости или грубоватой фамильярности, которые порой свойственны производственникам. Он и по телефону, это я слышал сам, всегда разговаривал ровным голосом со всеми, никогда не повышая топа.

Как-то в один из вечеров Терехов пригласил меня зайти в гости к Кагану — одному из своих первых наставников.

Наум Иосифович занимал отдельную квартиру в новом шестиэтажном доме на улице Машиностроителей. Стараниями хозяина квартира была обставлена со вкусом. В гостиной, отделенной от коридора, стеклянной дверью, стояла хорошая мебель, мягкие кресла и диваны в белоснежных чехлах. В одну из командировок Каган купил и перевез из столицы пианино, в Челябинске его тогда, к сожалению, нельзя было приобрести. Он был хорошим музыкантом, обладал отличным слухом, играл еще и на скрипке. Терехов говорил, что Наум Иосифович особенно любит Чайковского и Рахманинова.

В тот вечер, слушая его игру и глядя на бегающие по клавиатуре длинные, тонкие нервные пальцы, я подумал, что Каган мог бы, возможно, стать хорошим пианистом, если бы не был таким хорошим инженером.

"Угостив" нас музыкой, хозяин дома показал Терехову несколько технических журналов и немецкие, чехословацкие иллюстрированные каталоги новинок трубопрокатного производства. Заговорили о станах.

Странное дело. На моих глазах это повторялось не раз. Собираясь отдохнуть и развлечься, гости Кагана в начале или в конце вечера обязательно обращались к теме цеховых событий: что-то вспоминали, над кем-то шутили, кого-то хвалили — и никому от этого не становилось скучно.

— Скорости, скорости! — говорил сейчас Каган. Он имел в виду проект нового стана. — В наш век так быстро меняются понятия о скоростях. Мы до сих пор приводим сравнение: "быстрый, как ветер"! А скорость ветра — это каких-нибудь сорок — шестьдесят километров в час. Ветер — черепаха по сравнению с реактивным самолетом, делающим тысячу километров в час.

— Это так, — кивнул Терехов. — Но иной раз видишь пропасть между вершинами науки и узкими ущельями практики, где еще до черта кустарщины, ручного труда.

— Будущее техники — то, что сегодня в лабораториях ученых, — заметил Каган. — Однако есть, конечно, в пашей инженерной армии сочинители всякого рода бумаг да и просто равнодушные, инертные исполнители.

— Вот именно, — согласился Терехов.

Мне показалось, что он чем-то озабочен и только ждет момента, когда можно будет заговорить о том, что его тревожит. Пока же разговор перекинулся на гастроли одесской оперы в Челябинске, на открытие нового оперного театра в городе.

Часов около десяти мы втроем вышли погулять. В квартире остались домочадцы хозяина — его жена, мать жены, двое сыновей. Эту большую семью, любя всех, тащил он на своих плечах.

Наум Иосифович надел известный всему цеху темносиний плащ и синюю кургузую кепку. Даже в полутьме центральной улицы поселка, неярко освещенного матовыми гроздьями фонарей, нашего спутника узнавали многие.

В конце улицы, на спуске к скверу, молодежь толпилась вокруг здания кинотеатра. На стенде висела от руки написанная афиша: "Заграничный музыкальный фильм".

— Может, зайдем? — предложил Каган.

— Спасибо, мне что-то не до вальсов, — мрачновато ответил Терехов.

От кинотеатра мы пошли вдоль озера по широкой асфальтированной улице. От озера тянуло свежестью. Линия берега расплывалась в полумраке и угадывалась лишь по глухому всплеску воды. Неподалеку от деревянной эстакады стояла вышка для прыжков. Одинокий фонарь отражался мутной звездочкой в темных волнах.

— Как хорошо здесь, какой чистый воздух! — вздохнул полной грудью Каган.

Мы подошли к каменной круглой беседке, белевшей у самого берега. Присели на скамейку. Несколько минут молча слушали, как свистит над домами ветер, тихо накатываются волны.

В Челябинске постоянно дуют ветры, особенно сильные весной и летом. Часто в порывах ветра, в пыльных смерчах, столбы которого взлетают в небо, чувствуется соседство знойного юга и степей Казахстана. Но в тот день ветер был северный, со стороны гор.

— Свежо что-то, — заметил Терехов, поднимая воротник пиджака. И, не выдержав, наконец, спросил. — Как же все-таки мой проект?

Я уже знал, что проект его касается калибровки валков. Впервые предложил увеличить силу обжатия валков Каган. Речь шла о главной редукционной клети. Когда сделали это, скорость стана возросла, а следовательно, выросла и производительность.

Теперь Терехов в своих расчетах шел дальше и предлагал увеличить обжатия уже на всех клетях, равномерно, с нарастающей нагрузкой.

Каран ответил не сразу.

Виктор Петрович, вы знаете, у Бальзака есть чудесная фраза: "Человеческая сила слагается из терпения и времени", — начал он. Голос Кагана звучал мягко, но я почувствовал, как Терехов насторожился. — Я просмотрел ваши расчеты. Вы сейчас поймете, почему я не хотел говорить о них дома. Поверьте, я буду совершенно откровенен.

— Конечно, только так, — сказал Терехов.

— Вы предлагаете новую калибровку, и логически возможны два решения: я поддерживаю эту идею или отвергаю. Давайте рассмотрим практическую сторону дела. Мы недавно ввели новую калибровку, и чтобы менять ее, надо снова останавливать стан, быть может, дня на четыре, пять. Это сейчас, когда так все напряжено с программой. От заказчиков приходят телеграммы самого грозного содержания. — Каган вздохнул. — Допустим, что из страха прослыть консерваторами, мы поддержим вас, — Наум Иосифович взял Терехова за руку, словно бы так ему легче было убедить собеседника. — И тогда в случае срыва наша задолженность государству только увеличится, рабочих это ударит по карману, лишит премии. Нельзя все время менять и менять технологию, как говорится, не переводя дыхания. Нужна какая-то устойчивость в работе, хотя бы для того, чтобы основательно проверить новый метод.

— Совершенствование техники… — начал было Терехов.

— Правильно, правильно, — перебил его Каган, — кто же спорит? Но ведь не зря в иных случаях говорится, что лучшее — враг хорошего. Поднимитесь выше авторского тщеславия, взгляните на все с точки зрения интересов цеха, завода. А вашу новую калибровку, не торопясь, предварительно ее проверив, мы в производственных масштабах сможем испытать уже в новом цехе, на новом отечественном стане.

Я посмотрел на Терехова. Он, должно быть, менее всего ожидал такой ответ. Каган сам был новатором. Обращаясь к нему, Виктор Петрович готов был к любым техническим придиркам, к любым замечаниям по существу, но эти доводы…

"Кто же в данном случае прав? — подумал я. — Позиция молодого Терехова по-своему убедительна: раз можно улучшить работу стана, значит, надо к этому немедленно приступать. Но, с другой стороны, нельзя, конечно, все время дергать людей, ломать производственный ритм, не успев внедрить новое, немедленно приступать к очередной ломке во имя новейшего. К тому же существуют производственные планы, которые надо выполнять".

— План, план… — словно бы уловив мою мысль, произнес Терехов. — А перспектива? Должны же мы думать о дальнейшем развитии цеха.

— Бесспорно, бесспорно, дорогой мой Виктор. Но ведь мы с вами работаем не в каком-то цехе вообще, а в нашем, совершенно конкретном, со своей, как говорится, биографией. Посмотрите на вещи реально. Провалим план, не спасет нас от гнева начальства никакая перспектива.

Я подумал, что вряд ли Терехов даже в такую минуту может сомневаться в искренности своего учителя, который живет производством, болеет за его интересы. Просто дело это оказалось сложнее, чем он предполагал, как и все в жизни, которая редко дает простые решения.

Каган, видимо, подумал о том же, потому что добавил:

— Жизнь сложна, Виктор Петрович, и не все очевидное на первый взгляд оказывается правильным. Я понимаю вас, поверьте. Вы сейчас настроились на борьбу за свое предложение, а менять душевную настройку не так просто. Но давайте подождем, и в новом цехе я первым ринусь помогать вам с внедрением новой калибровки. Более того, мы внесем это новшество, если его подтвердит практика, в проект нового стана. Во всяком случае, будем стараться внести. И вообще, мы сейчас ведем большую борьбу за проект. Вы слышали?

— Да, кое-что, — вяло откликнулся Терехов.

— Да, ведем борьбу по очень существенным вопросам с теми, ну, одним словом, вы скоро узнаете…

Теперь мы сидели на скамейке в каменной беседке молча, смотрели на темную гладь озера. В этот поздний час только лунные серебряные дорожки мерцали на воде Да мигавший фонарь казался огоньком одинокого суденышка, которое никак не может отчалить от берега.

Наверное, на душе у Терехова было тяжело и смутно. Я чувствовал, Каган поколебал его уверенность, заставил серьезно задуматься. Сам же Наум Иосифович, по-видимому, высказал все, что хотел, и сейчас молчал.

— Не знаю, убедил я вас или нет, но домой нам пора, — Наум Иосифович поднялся.

На обратном пути мы не возвращались к прежнему разговору. Шли быстро, перебрасывались незначительными замечаниями, а потом и вовсе замолчали, озябнув от холодного вечернего ветра, резко дувшего нам в спину.

Наум Каган принадлежал к тому поколению, которое встретило Великую Отечественную войну уже твердо встав на ноги, с дипломом и профессией. Путь его к диплому был не легок, юноша рано потерял родителей, воспитывался у отчима, сельского учителя. Закончив в селе семь классов, приехал в Днепропетровск, поступил на завод учеником токаря.

Паренек оказался способным, с жилкой изобретателя. Работая токарем, придумал одно приспособление, второе, третье, на него обратили внимание, посоветовали учиться.

Токарь Каган стал заочником Днепропетровского индустриального института, а когда успешно его закончил, получил назначение помощником мастера на Никопольский трубный завод. Здесь Каган овладевает навыками, которые ему очень помогут потом в инженерном творчестве… А вскоре получает инженерную должность.

Началась война, и в первые ее дни Каган пошел в военкомат, но медицинская комиссия не пропустила его. Еще в юношеском возрасте Каган заболел туберкулезом легких, и за многие годы, то затихая, то вновь вспыхивая, коварная болезнь подсушила его и без того худощавую фигуру, ослабила тело.

Пришлось вместе с заводом эвакуироваться в Первоуральск, а оттуда, через три года, — в Челябинск, на новый трубопрокатный завод.

В середине войны резкая вспышка болезни свалила Кагана. Он, казалось, умирал. Был такой момент, когда уже никто не надеялся на его выздоровление. Однако Наум Иосифович поправился и начал работать, но не на должности инженера, а… в военизированной охране завода, где ему было легче.

Но вот прошло некоторое время, и Каган садится за конструкторскую доску. Назначенный старшим инженером-конструктором, он снова много работает, порой теряя представление о времени, забывая об обеде, отдыхе. И все же конструкторская работа не может полностью удовлетворить этого энергичного, влюбленного в производство человека. И он просит перевести его в цех.

— Но горячий цех… — говорят ему, — а вы с вашими слабыми легкими?! Может быть, не стоит?

В ответ на это Каган улыбнулся своей всегда словно бы немного виноватой, застенчивой улыбкой.

— Стоит, стоит! — ответил он. — Знаете, есть такое понятие — эстетотерапия? Это лечение эстетическим удовольствием, красотой. Я знаю людей, которые лучше себя чувствуют в красивых местах, глядя на море или горы.

А для меня красота — в металлургическом производстве, люблю смотреть на огонь, на огненные краски цеха.

— Ну, это уж что-то больно отвлеченное… — не совсем уверенно заметили ему. — Хотя, если настаиваете…

И Каган вернулся в горячий цех. В цех, строившийся тогда по американскому проекту, с американским оборудованием. Не все выходило ладно с этим оборудованием, и Каган возглавил техническую группу по доводке, увязке различных узлов стана.

Вот тогда по его инициативе и началась модернизация американского стана с тем, чтобы "выжать" из оборудования большие скорости и на основе новаторского опыта спроектировать и построить свой, отечественный, более мощный, еще более производительный цех.

Трудное это было время для Кагана. Он еще не совсем окреп после болезни, а работа такая, что неизбежно требовала полной отдачи всех сил. Да иного Каган себе и не представлял.

Шла бессонная страда первых послевоенных лет, не менее трудная, чем в годы войны. Многие кадровые рабочие не вернулись с фронта, иные еще лежали в госпиталях, а в каждом цехе завода густо взошла зеленая поросль совсем молодых пареньков, едва начинающих рабочую жизнь.

Двое из них особенно запомнились Кагану: Саша Гречкин и Коля Падалко. У обоих отцы — старые кадровые рабочие, в начале войны эвакуировавшиеся в Челябинск с южных украинских заводов. В тяжелые для страны дни они сказали своим сыновьям, должно быть, по-разному, но вложив в это одну мысль: "Сынок, ты видишь, какое положение в стране, надо пойти подсобить заводу".

И Саша Гречкин, и Коля Падалко пошли помогать заводу. Они для солидности надбавили себе возраст, а в цехах им надбавили рост с помощью ящиков, подставленных к станкам, иначе ни Саша, ни Коля не доставали до суппорта.

Их звали тогда "сынки завода". Сынков связывали общие автобиографические черты. И это были черты биографии не только Саши и Коли, не только их друзей и сверстников — черты биографии целого поколения молодых рабочих, пришедших на заводы в военные и первые послевоенные годы.

И Саша, и Коля работали то в одном цехе, то в другом. Саша Гречкин из токарей попал в сталеплавильный, на канаву, готовил ковши, желоба для разливки. А оттуда перешел в горячий цех непрерывной печной сварки труб. Падалко из токарей перешел в трубоэлектросварочный цех да там и остался на многие годы.

Так случилось, что ближе к Кагану оказался Саша Гречкин и его отец Павел Игнатьевич Гречкин. Они долго работали вместе в одном цехе, и оба Гречкиных входили в кагановскую бригаду внедрения новой техники. А когда вскоре по предложению Кагана началась модернизация американского стана, отец и сын Гречкины вместе с другими инженерами и рабочими старались выжать из стана большие скорости, чем те, что были обозначены в проекте.