Тонкий профиль

Закономерность

По воскресеньям, не изменяя долголетней привычке вставать рано, Чудновский слушал музыкальную передачу для тружеников села — "Сельское утро", а затем краткий обзор центральных газет.

Слушал, а думал о своем. Это были минуты психологической настройки, своего рода нравственная зарядка перед воскресеньем. В обычные рабочие дни на такой самокритичный душевный массаж у него просто не хватало времени.

Обычно он продолжал думать о своих делах и на улице. Чудновский взял себе за правило в выходной день больше гулять, дышать свежим воздухом.

Недавно один из зарубежных гостей на заводе рассказывал ему, что в Японии считают обязательной для человека ежедневную прогулку в шесть километров. Не меньше. Что ж, это правильно! Но многие ли из его заводских знакомых следуют такому правилу?

По местному радио уже передавали "Дневник зрителя". Куда пойти днем в Челябинске? К сожалению, выбор пока невелик. В кино? В городе идут три фильма, и программа кинотеатров меняется лишь по понедельникам. Считается, что в воскресенье зритель, которому деваться некуда, пойдет и на старый фильм.

Что еще? Открыта зоовыставка. Диктор сообщил: "Демонстрируется удав из Индии". Вот уже десять дней Чудновский слышит про этого удава. Пойти, что ли, посмотреть?.. Нет, уж лучше просто погулять, посидеть для начала в скверике, а там что-нибудь придет в голову.

Чудновский отправился в городской сквер, потом решил прокатиться на трамвае, как в детстве, он тогда любил кататься по городу, и посмотреть те районы, в которых по занятости своей редко бывал. Например, район металлургического завода.

Трамвай вначале бодро бежал под уклон, потом, словно преодолевая усилие, начал взбираться в гору. Через десять минут по обе стороны от трамвайных путей потянулись небольшие домики, перемежающиеся пустырями. Однако это была не окраина Челябинска, через несколько остановок на горизонте начали выдвигаться белые прямоугольники, башни, полукружья больших зданий. Скоро трамвай, весело позванивая, вбежал в этот новый район города. Он вырос вокруг крупного металлургического и нескольких машиностроительных заводов.

Чудновский решил поискать здесь парк отдыха. И нашел. Традиционная арка над воротами сияла кумачом: "Добро пожаловать!" За изгородью виднелся пруд, какие-то, должно быть, увеселительные павильоны, маленький кинотеатр и заведение общественного питания с броской вывеской "Шашлыки".

Чудновский зашел в этот ресторанчик, чистенький и даже уютный. Хорошо, что эстрада в углу пустовала. Было тихо, прохладно, малолюдно. И шашлык подали неплохой — сочное мясо под крепким соусом.

Чудновский по своему вкусу расположил на столе тарелки, соусницы, графинчик с поблескивающим в солнечных лучах коньяком. В нем сверкала янтарная желтизна.

Это на заводе, торопясь по делам, Чудновский мог быстро съесть первое и второе, даже не глядя в тарелку. Но дома или в ресторане любил, по выражению Ирины, покейфовать, становился гурманом. Дома он любил и умел сам готовить, а потом наслаждался едой.

Откуда-то из глубины парка донеслась песня. Наверное, трансляция по радио. Мужской голос жаловался на любовь и тоску. Потом запела женщина, голосом низким, грудным, похожим на мужской. Она пела по-польски, наверное, о том же, не жалуясь и не грозя, а только выливая свою истомившуюся душу в мелодии, от которой хотелось плакать.

Чудновский под эту музыку почему-то стал думать о том, что отношения его с директором оставляют желать много лучшего. Не вчера началась и, должно быть, но завтра закончится их многолетняя размолвка.

И чем дольше он думал об этом, тем яснее ему становилось, что ни здесь, ни в каком ином тихом месте ему ни сегодня, ни завтра не удастся уйти от себя, от дурного настроения, от сознания душевной горечи и неудовлетворенности, которые в последнее время все чаще мучили его…

В понедельник, в конце рабочего дня, Чудновский почувствовал себя неважно. Ныло сердце. Казалось, кто-то сжимает его в большой ладони, и от этого холодеет все в груди, а боль отзывается в лопатке и левой руке.

Стенокардия. Неустойчивое кровяное давление. Он был "шестидесятником", как шутила Ирина, а кто из тех, кому перевалило за шестьдесят, не имел стенокардии в той или иной степени.

Чудновский попытался не обращать внимания на сердечные боли. Но когда его вдруг сильно шатнуло по пути от письменного стола к книжному шкафу и он, изумленно остановившись, даже протянул руку к стене, ища опоры, Чудновский решил больше не бороться с этим состоянием и ехать домой.

Ирина тут же прибежала из больницы, смерила давление, уложила отца на диван, отобрала книгу.

— Детектив, дочка, легкое чтение, — взмолился Чудновский.

— Лучше не читать, я тебе включу радио.

— О, боже, какая тоска! — вздохнул он, но подчинился.

На следующий день Ирина предложила отцу обследоваться у нее в больнице, что сулило Чудновскому мало радости и чего он всегда избегал по мере возможности. Ему хотелось уехать на дачу, остаться одному с радиоприемником, магнитофоном, телевизором, который он надеялся втайне от дочери время от времени включать.

Покой, сосновый воздух, тишина на даче со всеми ее целебными достоинствами легли на весы сомнений Ирины и перевесили. Чудновского увезли на дачу.

Пока Ирина находилась на работе, за ним ухаживала молчаливая домашняя работница Дарья Васильевна, живущая в семье уже давно и сейчас дотягивающая последние полгода перед уходом на пенсию.

Дарья Васильевна или, по-домашнему, просто Даша, обожала слушать радио, уважала ученых и военных, в газетах читала главным образом некрологи. Обычно утром обменом мнениями по поводу того или иного траурного сообщения и заканчивалась беседа Чудновского с Дашей. Или еще она спросит про какого-нибудь известного человека: "Взойдет ли он в историю?" Дарья Васильевна и у "хозяина" несколько раз допытывалась об этом, на что Чудновский отвечал определенно, что в историю он не взойдет.

А затем наступала на даче полная тишина, и Алексей Алексеевич мог дремать, просыпаясь, думать и вспоминать, пока им вновь не овладевала дремота. Но, странное дело, мысли не уплывали в некие философские дали, в глубины его любимой космогонической теории, а все вертелись вокруг взаимоотношений с Осадчим, злободневных пустяков, которые не должны были, казалось, задевать, однако остро и больно ранили его.

Не поднимая головы от подушки, Чудновский мог видеть через открытую дверь часть своего участка. Болезнь всегда обостряла у него чувственное восприятие природы. Пожалуй, никогда Алексей Алексеевич не ощущал с такой полнотой все ее очарование. И близость бора, разогретого летним зноем, и хинную горечь сосновой коры, которой пропитался воздух, и благоухающие цветы, и сухой аромат кустов малины у соседнего забора, а когда ветер с близкой поляны, где гудел трактор, залетал на террасу, он щекотал ноздри Чудновского бензиновым холодком и сытым, плотным запахом свежевспаханной земли.

Временами начинал шуметь дождь — влажное дыхание бора становилось ощутимее, усиливались все запахи, отовсюду веяло бодрящей прохладой, и капли торопливо стучали в окно, дробно бились о крышу, словно бы там работала какая-то огромная, пишущая машинка, выстукивая очень длинную депешу, ему, Чудновскому, предупреждение о болезнях, подступающей старости и немощи духа.

Да, днем лежать одному на даче было тоскливо. Но к вечеру приезжала Ирина, садилась у ног отца, прикрытых пледом, развлекала его рассказами о городских новостях, о знакомых, избегая только лишь двух тем: больницы и завода. Да и сам Чудновский в эти часы старался не думать о делах.

Через неделю кровяное давление удалось снизить почти до нормы. Чудновский заметно повеселел. Он вставал уже с дивана, бродил по участку, присаживался на скамейку около своего телескопа.

В субботу вечером неожиданно нагрянули гости. Ирина не предупредила об этом отца, не хотела или не успела. Чудновский сидел за своим любимым маленьким столиком у телескопа, когда услышал гудок подъехавшей "Волги", потом увидел людей, входивших в его калитку.

Впереди шагала Ирина, за нею Терехов, сзади него — человек, которого Чудновский узнал не сразу, а потом вспомнил — Алик Коваль, сотрудник научно-исследовательского трубного института.

Пробегая мимо с продуктовой сумкой в руке, из которой торчала даже головка коньячной бутылки, Ирина быстро чмокнула отца в щеку.

Пока гости, расспросив о здоровье, как всегда, "отмечались" у телескопа, Ирина и Дарья Васильевна начали собирать на стол. Потом Чудновский предложил прогуляться вокруг участка. Гости топали вслед за ним по заросшим травой тропинкам, мимо сосен, мимо чужих заборов, разглядывали грядки, яблони, вишни, сарайчики и даже душевые, спрятанные в чаще кустов, в дальних углах огороженной земли.

Объяснения давал Чудновский, остальные шагали молча, но с такой деловитой сосредоточенностью, что могло показаться: все только за тем и приехали сюда, чтобы укрепить Чудновского во мнении, что участок у него отличный и каждый из них посчитал бы за счастье жить на такой даче.

Чудновский же, все понимая, делал вид, что именно так и есть на самом деле. И подогретый дружными возгласами одобрения интерес гостей вызван истинными достоинствами его дачного участка, а не только желанием сделать приятное заболевшему хозяину.

— Чудесно у вас здесь, — сказал Терехов, — не хочется уезжать от такой красоты.

— Да, хорошо! — согласился Чудновский. — А меня все же тянет отсюда на завод. Не оттого ли, мой друг, что мне не так уж много осталось на нем работать?

— Но почему же? — возразил Терехов.

— Вот видите, как сказывается разница в годах. Дача-то от меня не уйдет, а завод… По-разному мы с вами считаем время, Виктор Петрович, и труда, и отдыха, — Чудновский печально улыбнулся.

— Может быть, — сдержанно ответил Терехов. Развивать эту невеселую для хозяина дома мысль ему не хотелось.

Дачная тема не могла, конечно, занять всех надолго, и Чудновский, уже на террасе, заговорил об ином. Вспомнил свою молодость, тридцатые годы, когда не только что о дачах, но и о хороших квартирах никто не помышлял, и когда он, Чудновский, молодой инженер, работал в Москве в Гипромезе, снимал комнатушку у какой-то тетки в Харитоньевском переулке. Сводчатый потолок комнатушки напоминал келью, и стены ее были пропитаны постоянной сыростью. Случалось, капельки воды, словно мутным потом, проступали на потолке, и, срываясь, падали вниз.

Чудновский был уже женат, подрастала Ирина. Работал он по ночам, когда все засыпали, а чтобы самому не спать, опускал ноги в таз с холодной водой, писал и чертил, сидя на бывшей плите с замазанными конфорками. Эта печь-стул молчала только в спокойную погоду, а когда на улице разгуливался ветер, оживала и утробно гудела и посвистывала.

Но разве он тогда жаловался кому-нибудь на свою судьбу! Да только ли он?! Тысячи, миллионы таких же, как он, были охвачены стремлением создавать грандиозное. Строились красивейшие станции метро, вступали в строй новые заводы, мощные гидростанции. Какими ничтожными, мелкими в сравнении с этими делами казались им житейские невзгоды!

Чудновский был доволен, что выразил свою мысль вот таким личным примером, фактом своей биографии. Это всегда впечатляет.

— Друзья, мы умели мечтать, — сказал он, — но не уподобились тем, кто мечтает ночью, а днем забывает свои сны. Мы были мечтателями наяву и готовы были пожертвовать всем, чтобы "сказку сделать былью".

Получилось немного высокопарно. К тому же в эту минуту Чудновский вспомнил, что не так давно именно он как раз и просмотрел "сказку, ставшую былью", в трубоэлектросварочном цехе. Разве он мог быть уверен, что другие сейчас не подумали о том же?

"Стал подозрителен, старею", — подумал Алексей Алексеевич.

Гости уселись за стол, взявший на себя роль тамады Алик Коваль уже налил всем коньяку, обойдя лишь хозяина.

— Предлагаю выпить за здоровье Алексея Алексеевича, — провозгласил он. — Тем более, что, чудится мне, ваша былая программа мечтаний, Алексей Алексеевич, была явно замешана на кислоте жертвоприношений. А нам это сейчас не подходит. Да, не подходит!

— Послушайте, Алик, — нахмурился Чудновский, — вы меня не поняли. Или не захотели понять. Никаких жертвоприношений не было. Чепуха! Была трудная дорога у каждого из нас, людей старшего поколения. Были ошибки, неудачи. Были большие победы. И я бы не променял своей жизни на иную.

Закончил Чудновский сердито. И все помолчали немного, полагая, что старик стал просто раздражительным от болезни, и каждый делал вид, что занят салатом или селедкой. Алик, наливая по новой рюмке, подносил две рюмки в поднятых руках к глазам, вымеряя уровни, словно сейчас это было самым важным.

Чудновский сидел насупившись, и только положение хозяина не позволяло ему выглядеть в эту минуту еще более угрюмым.

Потом заговорили о другом. На заводе получено распоряжение отправить главного инженера на месячные курсы по гражданской обороне.

— Боже мой! Что век грядущий нам готовит? — вздохнула Ирина.

Чудновский встрепенулся:

— Что же, если надо… Я готов! Когда ехать?

Настроение его неожиданно поднялось. Даже замечания этого желчно-иронического Алика перестали раздражать. Не испортила настроения и зудящая боль в сердце, которую он внезапно почувствовал.

Но через некоторое время Чудновский все же поднялся, извинился и вышел в другую комнату. Он слышал смех и голос Ирины с теми заразительно веселыми раскатами, которые появлялись у нее только вместе с отличным настроением. Что-то бубнил Алик. Его пытался прервать Терехов. Гости веселились.

Чудновский тихо прошел к себе в спальню. Там был запасной выход на участок. Крыльцо со ступеньками.

Слава богу, сюда не доносились голоса с террасы. Чудновский присел на ступеньку.

Понемногу спускались сумерки, темнело небо, бор быстро наливался чернотой. Сильный ветер гулял там, раскачивая сосны, и они тягуче поскрипывали.

На поляне уже с зажженными фарами работал трактор, шаровые пучки света ползли по забору и, обнаружив щели, пробивались кинжальными полосами внутрь участка.

Чудновский слушал гул трактора, и гул этот проникал не только в уши, но, казалось, и в грудь ему, где понемногу затихала боль в сердце.

Почему-то вспомнилась одна любопытная встреча, происшедшая у него в дороге, когда он однажды по делам завода летал в Москву.

Соседом Чудновского по креслу в самолете оказался небольшого роста, плотненький, крепкого сложения, большелобый профессор, как выяснилось вскоре, специалист по геронтологии. Звали его Яков Петрович.

Шел профессору семьдесят пятый год, но, видно, Яков Петрович еще не чувствовал груза годов, много работал, ездил, жил, одним словом, не по законам старости, а зрелой поры. Вот и сейчас летел в Иркутск на конференцию медиков по проблемам долголетия.

Когда немного разговорились, Чудновский откровенно заметил Якову Петровичу, что, похоже, он, профессор, совершенно не противоречит оптимистическим прогнозам своей науки. А это бывает не так уж часто.

Чудновский мог ожидать ответную колкость, ибо и сам понимал вульгарность своего замечания. Нельзя же требовать от каждого врача, чтобы, исцеляя других, он прежде всего исцелил самого себя, а если уж он геронтолог, то прожил не менее девяноста лет.

Однако колкости не последовало, профессор был настроен благодушно и на второй, житейски простодушный вопрос Чудновского: "В чем секрет долголетия?" — тут же кратко ответил: "Не болеть!"

Алексей Алексеевич засмеялся:

— Разве это от меня зависит?

— Зависит, — кивнул профессор. — Меньше нервничать. Знаете, есть такое жаргонное выражение: "Все до лампочки". Между прочим, отличная панацея от преждевременного износа.

— Ну, знаете!.. — Чудновский развел руками. — Это как-то несовременно.

— И еще надо быть довольным своим делом и собой, — наставительно продолжал Яков Петрович. — Не завидовать никому и ничему. Не завидовать! И еще — любить свой возраст.

— Всего-то? — удивился Чудновский.

— Да. А потом есть лекарства.

Алексей Алексеевич тогда мысленно наложил эти заповеди на свой характер и прожитую жизнь и обнаружил почти полное несоответствие. Долголетие явно не выплясывалось.

Профессор, услышав об этом, улыбнулся сочувственно, хотя и без большого доверия к таким выводам, но тут же пожал плечами, как бы говоря, что помочь трудно.

— А все-таки не записывайтесь в старики раньше времени, не перенастраивайте себя на стариковскую волну, — посоветовал он. — Здесь многое зависит от психологических наслоений.

И вдруг Чудновскому показалось: при этих словах какая-то тень тоски мелькнула в глазах Якова Петровича. И взгляд стал жестче. О чем подумал профессор? Не о том ли, что, как ни отодвигай за дальнюю грань нечто неизбежное, оно все же неумолимо накатывается с каждым годом? Об этом ли или о другом? А может, эта перемена взгляда просто почудилась Алексею Алексеевичу.

— Хорошо, — произнес он после паузы. — Тогда скажите, когда же по-вашему наступает старость?

Спросил с закипающей иронией, но вместе с тем ошеломленный оптимизмом своего соседа.

— В сто лет и позже.

— Ну, знаете! — Чудновский рассмеялся. — Это вы хватили. Это задача не нашего поколения.

Теперь, вспомнив о той встрече, Алексей Алексеевич подумал, что рано ему еще думать о покое. Нет, он еще поработает и повоюет на любимом своем трубном фронте, если уж не на заводе, то в исследовательском институте или в учебном. У него есть желание и есть силы, он не хочет уходить в отставку.