Тонкий профиль

Сосед справа

Немного правое завода, в том месте бывшего пустыря, где чуть всхолмленная земля с травянистым покровом и песчаными проплешинами подбегала к пологому берегу озера Смолино, поднялись корпуса Уральского научно-исследовательского трубного института.

Сокращенное его наименование — Уралнитри было похоже на название какого-то не открытого еще полимера. А по заводу бродила злая шутка, что Уралнитри и Укрнитри на Украине можно объединенно именовать, как Укралнитри! Видимо, здесь таился упрек в параллелизме некоторых исследований.

Трубный институт на Урале был молод, организован всего несколько лет назад, опытный цех здесь только строился, да и состав сотрудников был пока не слишком именитым — мало докторов и кандидатов. И по сей день не так-то охотно едут ученые на Урал, в глубинку.

Институт давно уже интересовал меня. Однажды я отправился туда с Тереховым. От заводоуправления мы проехали немного на трамвае, затем прошлись пешком. Пока шли, Терехов поведал мне о переменах, происшедших за время моего отсутствия: я только что приехал из Москвы. Перемены касались нового директора института. Им стал Алексей Алексеевич Чудновский.

— Давно ли? — спросил я, не скрывая удивления.

— Всего несколько месяцев. Открылась вакансия.

Терехов рассказал, что Чудновский давно искал возможность как-то развязать туго затянувшийся узел служебных неприятностей, то и дело возникавших между ним и директором. И вот, когда такая возможность представилась, немедленно воспользовался ею. Виктор Петрович даже намекнул, что Осадчий сам-де подсказал в обкоме партии кандидатуру Чудновского на пост директора, к чему, действительно, было немало оснований. Алексеи Алексеевич тяготел к науке, консультировал дипломы студентов, даже диссертации, не единожды председательствовал на экзаменационной комиссии Политехнического института.

Все так. Но мне трудно было представить, что такой человек, как Чудновский, более двадцати лет проработавший главным инженером, мог с легким сердцем уйти, пусть даже на почетное место директора института. Надо знать, сколь мощным бывает заводское притяжение, которое тем сильнее действует на людей, чем больше они привыкают к своей трудной, беспокойной, но увлекательной работе.

Терехов мог судить об этом притяжении по себе. Поэтому, подумав, сказал:

— Все дело в обстоятельствах. При сложившейся обстановке он мог согласиться на уход.

Мы поднимались по лестнице института, и мне захотелось хотя бы мельком взглянуть на Алексея Алексеевича. Он явно обрадовался, увидев Терехова в своем кабинете.

— Салют, мой друг! — произнес он со своей мягкой улыбкой и показал мне и Терехову на кресла.

Внешне Алексей Алексеевич мало изменился. Только, кажется, чуть осунулся, да в красивых седых волосах его, как это бывает с возрастом, кое-где добавилась едва заметная желтизна.

— Что нового? — спросил он. — Как план?

Сделаем. Пока один цех не вытягивает в тоннах, — сказал Терехов.

— Редуцируете трубу?

Терехов ответил, что, действительно, редуцируют. Делают тонкий профиль. Трубы получаются более легкими, и план в тоннах опять не выходит. При этом слегка вздохнул.

Увы! Это была все та же старая, многолетняя и тяжелая проблема: тонны — метры!

— А как мартен, манессман?

Терехов называл цифры. Казалось, он попал на оперативку и сейчас отчитывается перед главным инженером.

Я улыбнулся, наблюдая эту сцену. Влекомый властной силой привычки, Чудновский словно бы забыл, что он уже не главный инженер.

— Съели незавершенку, потом капремонт, в общем, там зашиваются, — пояснял Терехов.

— Ничего, — ободрил Чудновский.

— Да, конечно, придет в норму, — согласился и Терехов.

Потом заговорили о делах института. Здесь сотрудники занимались все тем же кругом технических проблем, с которыми я сталкивался и на заводе: тонкий профиль, радиочастотная, электронно-лучевая сварка. Все эти новейшие методы следовало разработать, опробовать в лабораториях института, предложить производству.

Чудновский посетовал на то, что плохо поступает оборудование для лабораторий.

— Все никак не утвердят схему строительства, сейчас один мой сотрудник крутится в Москве по этим делам. Не можем выбить денег. И еще кадры, кадры!

Голос у Чудновского тускловатый, без былой живости и огня. Я это заметил.

Мне пришло на память, как Терехов по дороге сюда излагал мне свой взгляд на задачи таких, как трубный, отраслевых институтов. По его мнению, они должны сосредоточиться на большой науке, а многие мелкие, сугубо прикладного характера темы оставить заводским лабораториям. Потому и работать здесь надо людям действительно талантливым, а не случайным, не тем, кто бежит в науку от производства в поисках более легкой жизни.

Чудновский вдруг спросил:

— А вы, Виктор Петрович, не пойдете ли к нам? Мы вам дадим лабораторию, вы же кандидат наук.

Терехов ответил не сразу. Но смысл ответа можно было прочитать на его смущенном лице.

— Не созрел еще, — заключил Чудновский таким тоном, словно бы не ожидал ничего другого.

— Да нет, не в том дело! Хочу иметь производственный стаж лет двадцать. Опыт, практика — это очень важно, вы знаете, Алексей Алексеевич! Предложения я получал и раньше. И на преподавательскую работу приглашали. Но пока повременю.

— Производственная косточка крепка. Это держит, — по-своему резюмировал Чудновский. И добавил: — В общем-то, я вас понимаю. Ну что ж, мы всегда рады вас видеть в любом качестве и в любое время, — заключил он.

Мы распрощались.

Затем Терехов повел меня по лабораториям института. Он знал их, видимо, не хуже, чем цехи своего завода, ибо здесь защищал кандидатскую диссертацию, здесь начал готовить свои первые статьи в научные бюллетени, издаваемые ученым советом.

В лаборатории оптических исследований мы неожиданно натолкнулись на Алика Коваля. Он не сразу заметил нас. Колдовал над каким-то обрывком трубы, разглядывая срез металла, и почти по самые плечи влез в массивный прибор, напоминающий гигантских размеров фотоаппарат.

— Мужу науки — привет! — сказал Терехов.

Алик не реагировал.

— Дорогой товарищ, к вам гости! Обратите на нас просвещенное внимание, — снова попробовав оторвать его от прибора Терехов.

Только теперь Алик заметил нас. На отрываясь от окуляра, помахал свободной рукой:

— Привет! Какие новостишки?

— Все как обычно.

— Но я не слышу ноток бодрости и оптимизма! Старик, не унывай! — Алик наконец подошел к нам. — Все будет красиво! Главное, держи хвост трубой!

— Пока труба не бьет хвостом при обрывах, — каламбуром на каламбур ответил Терехов. — А что? Нам грозят какие-то неприятности?

— Тебе персонально ничего. Но вообще-то…

— Старик, — иронически подсказал Терехов.

— Именно, мой дорогой старче! Я, знаешь ли, преклоняюсь перед твоей трудовой самоотверженностью! Конечно, заводу нужны такие тягачи…

По дурацкому своему обычаю Алик говорил так, что серьезное тонуло в иронии, а ирония сдабривала все, что могло в какой-то мере походить ня пафос. Он попенял Терехову за то, что тот тратит много времени на эксперименты и вообще напоминает ему излюбленных героев литературы первых пятилеток, эпохи рекордов и штурмов.

— Сейчас это как-то не вписывается в облик современного инженера, — заявил он.

— А что вписывается? — нахмурился Терехов.

Не обращая внимания на его тон, Алик продолжал:

— Мне жаловалась Вера, появляешься дома поздно, усталый, раздражительный, а диспетчер тебя будит ночью или рано утром: "Виктор Петрович, опять выбило полосу, стан стоит уже час, какие будут распоряжения?" Виктор Петрович отвечает: "Сейчас приеду, лично разберусь". И скачет на завод.

Терехов усмехнулся.

— Да, моя жена инженер, и она знает, с чем едят кашу, называемую внедрением нового. Не будем больше об этом. Давай лучше вернемся к тем неприятностям, на которые ты вроде бы намекаешь.

— Останется между нами?

— Конечно!

— Под честное пионерское?

— Я уже сказал!

— И вы тоже? — Алик повернулся ко мне.

Я приложил руку к сердцу и еще кивнул, подкрепляя этот жест.

— Ну, так вот, старики, наш новый шеф задумал одну акцию… Он, скажем прямо, с моей помощью и еще нескольких сотрудников подбирает материал по заводу.

— Какой материал? — не понял Терехов.

— Не на представление к наградам, конечно, — усмехнулся Алик. — Материальчик под знаком минус. Уж кто-кто, а Алексей Алексеевич хорошо знает завод: где, как и что!

Посматривая на все еще недоуменное лицо Терехова, Алик теперь уже, видимо, без особой охоты продолжал:

— Есть же недостатки! Где-то низкие Показатели по сравнению с другими заводами, где-то перебор в рабочей силе, где-то не используется полностью оборудование. И так далее. В общем, такая подборка по каждому цеху.

— Зачем? — этот вопрос, вырвавшийся у Терехова, выражал уже не только недоумение. Нечто большее. И Алик это почувствовал. — Зачем? — повторил еще раз Терехов. — Недостатки, конечно, есть, по…

Мне показалось, что Алик уже пожалел о своей откровенности. Продолжать разговор ему явно не хотелось. Но отступать было поздно.

— Зачем, зачем?! — раздраженно передразнил он Терехова. — Детские вопросы! Шефу угодно показать, что в датском королевстве не все в порядке. Привлечь к этому внимание. И поскольку он, Чудновский, и сам еще недавно отвечал на заводе за все, вызвать огонь и на себя. В этом есть что-то даже благородное, неправда ли? — спросил Алик.

Терехов не ответил. Наступила неприятная пауза. Тут было о чем подумать!

— И вот еще последняя информация, — добавил Алик. — Я откровенен потому, что докладная записка ужо составлена и подана Чудновским в обком партии. Рубикон перейден. Так что ничего секретного я не разболтал.

Алик улыбнулся, но не мог скрыть смущения. Трудно было судить о том, как он относится к этой затее Чудновского, но вряд ли само участие в ней было ему по вкусу.

— Ты исполнитель, с тобою все в порядке, — произнес Терехов.

— Рядовой науки, — подхватил Алик, хотя и чувствовал иронию Терехова. — Я просто здесь служу.

— Именно. Так будь здоров! Мы еще посмотрим другие лаборатории.

— Категорически приветствую! — провозгласил Алик, снова оборачиваясь к прибору.

Мы вышли из лаборатории оптических исследований. В соседних Терехов показывал мне электронный микроскоп, прибор для структурно-рентгеновских снимков. Но выглядел Виктор Петрович рассеянным и удрученным. И я почувствовал, что мысли его сосредоточены на другом. Видно, сообщение Алика сильно поразило Терехова.

Осадчий узнал о докладной Чудновского примерно за неделю до обсуждения ее в обкоме партии. Позвонил секретарь обкома, пригласил директора и его ближайших Помощников на заседание.

Узнав, в чем дело, Яков Павлович печально вздохнул в трубку:

— Грустно все это!

— Все так, но в докладной есть выкладки, иные любопытные, и есть факты!

— Еще бы! Наверное, весь институт собирал компрометирующий материал.

— Не может быть, — засомневался секретарь.

— Одним словом, мощный вклад в науку, — продолжал Осадчий. — Нашли-таки тему для работы!

И хотя он вроде бы мрачновато шутил, душевная боль, которую лишь скрадывала эта шутка, не могла остаться незамеченной.

— Ничего, — сказал секретарь, — разберемся! Будешь готовиться, Яков Павлович, к спору?

— Нет.

— Почему?

— Некогда! У нас план. Болтать некогда, — ответил Осадчий сердито. — Но, конечно, придем, все ценное выслушаем.

Директор, действительно, отнесся к предстоящему совещанию спокойно, без нервозности и суеты. Только попросил плановый отдел подготовить ему итоговую табличку за последние полгода и предупредил нового главного инженера Товия Яковлевича Ольховича о предстоящем свидании в обкоме.

— Какое уж там свидание! Будет палить из всех батарей. Впору окопы отрывать! — сказал Ольхович.

— Нет, в окопы лезть не будем, встретим огонь грудью. Мы гвардейцы, — невесело пошутил Осадчий.

Надо же было случиться, чтобы именно на следующий после разговора с секретарем обкома день к директору завода пришел сотрудник местного телевидения с предложением организовать телепередачу под названием "Диалог заинтересованных". Собрать за круглым столом представителей завода и трубного института.

— Хорошо бы, Яков Павлович, вам самому выступить. Вас знают и ценят в городе, — попросил режиссер.

— Я не артист, чего меня показывать! И о чем, собственно, пойдет речь в этом вашем…

— Диалоге заинтересованных, — поспешил подсказать режиссер. Вы заинтересованы в скорейшей разработке Новых методов сварки, а институт — в заводе, на котором будет происходить внедрение этих методов. У вас, Яков Павлович, — поле для экспериментов в невиданных производственных масштабах.

— Ну, поле надо сначала засеять чем-нибудь… разумным, ценным. А где эти зерна, труды, открытия, которые можно тут же внедрять, как вы говорите, в невиданных масштабах? — спросил Осадчий. — Маловато их пока. Вынуждены сами, не дожидаясь, заниматься кое-чем.

— Да, я знаю, — кивнул режиссер. — Вообще, ходят слухи… — он замялся, — что у завода с институтом некая напряженность отношений…

— Не знаю, ходят ли слухи, а сотрудники института ходят к нам часто, — прервал сердито Осадчий. — Ходят и работают у нас. Никаких натянутых отношений с институтом нет. Теперь о вашем предложении, — продолжал директор. — Вот вы сказали, что это интересно — такой диалог по телевидению. А у меня есть сомнения, как у телезрителя. Вы не обижайтесь, — попросил он, видя, что лицо режиссера сразу погрустнело.

— Да, я слушаю, Яков Павлович, — ответил тот. — Какие же сомнения?

— Мне кажется, для специалистов диалог будет примитивным, а для остальных зрителей — малопонятным. Ведь ничего серьезного на таком совещании перед телекамерой не решишь. Не правда ли?

— Нет, нет! — не сдавался режиссер. — Вы неправы, Яков Павлович, мы пробовали не раз. В городе живет целая армия трубников. И молодежь — сколько у нас вузовской молодежи — она интересуется техникой.

— Целый час или полтора технических разговоров, терминов? — Осадчий с сомнением покачал головой.

— Телевидение это выдерживает, — поспешил заверить режиссер.

— Телевидение, может, и выдерживает, но вот зритель — не уверен! Ну, да ладно. Делайте. Мы соберем вам людей. От нас выступит кто-нибудь из техотдела. — И видя, что гость все же обиделся, Осадчий поддержал его ободряющей улыбкой.

Когда режиссер ушел, Яков Павлович невольно вспомнил о предстоящем другом совещании — в обкоме. Без телевизионных камер и зрителей. Но, видно, там будет не менее жарко, чем в телестудии, при ярком свете юпитеров.

В день совещания с утра лил дождь. То монотонный, сеющий капельную мелочь, то, набрав силы, сердито барабанящий по крышам. Дождь вспенивал большие лужи на асфальте площади, видной из окна кабинета секретаря обкома. Казалось, эти лужи закипали.

Осадчий сел у окна, в крайнем ряду стульев, стоящих вдоль стен кабинета. Отсюда он мог видеть почти всех присутствующих работников обкома, института, завода.

Пока говорил Чудновский, долго, обстоятельно и скучновато, речь его, подобно лужам, пузырилась цифрами, которые трудно было сразу запомнить и оценить, Осадчий то и дело ловил себя на том, что прислушивается к пению водосточной трубы. То ли в шелесте воды было что-то успокаивающее, то ли знакомый голос каким-то странным образом гармонировал с шумом дождя и звонким боем капель о железо подоконника.

Нельзя сказать, что Чудновский возводил напраслину, что критика его не стоила внимания. Нет. Глаз у Алексея Алексеевича острый. Под некоторыми его замечаниями Осадчий подписался бы сам. Но на заводе еще не до всего дошли руки, не все успели сделать.

Были и спорные замечания. Такие, которые Осадчий отверг в своем выступлении как преждевременные или явно демагогические. Однако дело сводилось даже не к тому, как складывалось соотношение плюсов и минусов в этом обсуждении, даже не к самой сути спора, а к неприязненному тону, обличительным интонациям Чуднов-ского. Недаром говорят, тон делает музыку. Вот этого-то недружеского тона Осадчий не мог ни понять, ни принять. Он сказал об этом резко. Может быть, слишком резко, прямо в лицо Чудновскому. Тон делает не только зыку, но и критику.

— А действительно, Алексей Алексеевич, почему вы собрались выступить с замечаниями только сейчас? Столько лет вы были главным инженером на заводе, спросил секретарь обкома.

Ответ на этот вопрос сейчас интересовал всех. Чуковский не мог не почувствовать общего настроения. Но, должно быть, ничем другим нельзя было больнее задеть его.

— Я на заводе, действительно, работал долго, — ответил он глухо. — Ну, и что из того?

— Двадцать лет вы не замечали этих недостатков, но зато за два месяца, уйдя с завода, успели обобщить их, написали письмо. Нет, я не против таких писем, Алексей Алексеевич, по все же не отказывайте и нам в нашем удивлении.

— Я не отказываю, — произнес Чудновский так же глухо.

Он встал, выпрямился, выше поднял голову, словно принимал вызов. Но Осадчий видел, Чудновский нервничает, он весь как-то внутренне напрягся и волнуется.

— Мои замечания, товарищи, — пояснил Чудновский, — относятся лишь к последним трем-четырем годам работы завода. Двадцать лет тут ни при чем.

— Допустим, — сказал секретарь. — Но кто же был главным инженером в последние годы? Разве не Чудновский Алексей Алексеевич? Разве времени было мало, чтобы поставить открыто перед директором, парткомом завода, перед нами, наконец, весь круг таких важных и тревожных вопросов? Чего вы ждали?

Осадчий поднял голову от бумаг, чуть наклонив ее, посмотрел в лицо Чудновского. Нет, он сейчас даже по влился, ему было интересно, что же ответит Алексеи Алексеевич. Хватит ли ему мужества признаться в своей неправоте? И, вместе с тем он немного даже сочувствовал своему бывшему главному инженеру. Осадчий не хотел бы сейчас быть на его месте.

— Я, — Чудновский, слепка напнувшись, глубоко вздохнул, — я, товарищи, собирал материал… Это требование времени… Все же речь идет о моем заводе и моей, как говорится, боли. Но вот сейчас я решился и… сигнализирую!

Ну, хорошо, — секретарь что-то пометил у себя в блокноте. — Вы сигнализируете. Но ведь, Алексей Алексеевич, дорогой мой, у вас не такая должность была, чтобы только сигнализировать — меры надо было принимать!

Секретарь взглянул на Осадчего, словно привлекая его внимание к этой мысли. Тот молча, пожав плечами, как бы подтвердил: "Собственно, как же иначе?"

— Не стрелочником были на заводе, а главным инженером, — негромко закончил секретарь. — Самым главным.

де же ваша принципиальность?

— Вот в этом и есть, — сказал Чудновский и снова повторил слово, которое уже вызвало легкий смешок у кого-то в углу кабинета. — В том, что сигнализирую.

Он ничего более не добавил, но продолжал стоять и только вытер платком лоб. Все ждали, что он скажет еще что-то, но Чудновский, обычно темпераментный оратор, умеющий постоять за свои идеи, сейчас молчал.

Осадчий, пока тянулась эта странная пауза, думал о том, что давно занимало и мучило его. В самом деле, как могло случиться, что Чудновский, уважаемый всеми человек, большой специалист, с его стажем, опытом, знаниями;, с его широким взглядом на вещи, оказался в числе стойких противников реконструкции завода? Какое ослепление нашло на него?

Осадчий мог понять: совершен ошибочный шаг, но ведь его можно было исправить! Сколько имелось к тому возможностей? Сколько времени? Но Чудновский этого не сделал. Почему? Что помешало? Вряд ли разум. Тогда что же? Сердце? Запавшее в него озлобление, личная неприязнь, пустившая такие глубокие корни? Начал с оппозиции к одному человеку, а вышло — к самой жизни? И все потому, что озлобление — дурной советчик.

Так думал Осадчий. А Чудновский? О чем он думал, все еще стоя у стола под внимательными, полными ожидания взглядами всех присутствующих? Этого никто не знал.

Яков Павлович почувствовал в ту минуту, что ему неприятно и даже больно смотреть на покрывшееся розовым румянцем, ставшее вдруг жалким лицо Чудновского. Он отвернулся к окну. Над городом по-прежнему шумел дождь. Он даже прибавил в силе, словно силился заглушить голоса в кабинете. Казалось, там, в глубине темных туч, небо наращивает свой гнев. И вот он прорвался голубым, как огонь сварки, зигзагом молнии. В комнату вкатился гром.

Как всегда в грозовую погоду, воздух, насыщенный электричеством, остро попахивал озоном. Ветер надувал парусом плотные шторы. Пришлось закрыть окно.

— Товарищи, внимание! — секретарь постучал карандашом по столу. — Приступим к обсуждению докладной записки. Конкретно, по пунктам.

…Когда совещание закончилось, уже стемнело, и дождь затих. Только тихонько пели еще водосточные трубы, отдавая лужам последние струйки воды.

Осадчий перед уходом в последний раз выглянул на площадь. Там, за мокрым стеклом окна, словно бы на дне гигантского котлована, двигались люди, шныряли юркие мотоциклисты, обмытые под дождем "Волги" разрезали колесами лужи.

Осадчему не хотелось уходить от окна, приятно было прислонить гудящую от усталости голову к прохладному стеклу.

Внезапно на площади зажглись фонари. Теперь ее мокрый асфальт, подобно огромному черному зеркалу в каменной оправе высоких зданий, отражал световой силуэт города.

Чудновский тоже подошел к окну, некоторое время они постояли рядом. Потом секретарь предложил пойти вместе, немного погулять.

"Хочет поговорить", — решил Осадчий.

Алексей Алексеевич, — начал секретарь, когда они втроем молча миновали ярко освещенное старинное здание драмтеатра. — Мы все устали, был полезный разговор, все прояснилось с деловой точки зрения. Но мне бы не хотелось отпускать вас с таким подавленным настроением.

Отчего же подавленным? Отнюдь, — поднял голову Чудновский. — Я ведь не мальчик, знал, на что иду. Вот написал… Указал на узкие места, поскольку исправлять их сейчас уже не в моей власти. Да и раньше…

— Что раньше? — быстро спросил секретарь.

Чудновский махнул рукой:

— Долгий разговор. Зачем старое ворошить? Если ждете моих признаний, пожалуйста. Да, я ошибался. Чего-то недоучел, не разглядел, так сказать, в дали времен. Хотя я работал много и честно. А с Яковом Павловичем спорил потому, что верил в свою правоту… — Чудновский передохнул и закончил: — В какой-то мере вину свою признаю. А виноватых, как известно, бьют.

— Ну, кто же вас бьет, Алексей Алексеевич! — не выдержал Осадчий. — Побойтесь бога! Письмо-то обвинительное писали вы, а мне уж приходится защищаться. Но я никогда не держал на вас зла, старался не переносить пашей размолвки на служебные отношения. Так или нет?

— Не совсем так, — возразил Чудновский. — Но это сейчас уж и неважно. Не будем, Яков Павлович, подсчитывать взаимные обиды, огорчения. Это не дело мудрых.

— Вот именно, — живо подхватил секретарь, — вот именно! Зато дело мудрых понять суть, причину былой ошибки. Кто забывает прошлое, обречен на то, чтобы снова пережить его.

— Хорошо сказано, — откликнулся Чудновский.

— Спасибо, — поблагодарил секретарь. Он достал сигарету, и, пока прикуривал, все постояли около чугунного столба с крупными, матовыми фонарями. — Если два опытных руководителя одного возраста, одной жизненной школы расходятся во взглядах, — продолжал секретарь свою мысль, — значит, один из них утерял верное чувство перспективы. И не то, чтобы один — прирожденный новатор, а другой — консерватор. Да и есть ли такие, применительно к науке руководства особенно? Но если человек просто устал от жизни, перестал зорко смотреть вперед — он порою даже незаметно для себя выпадает из тележки, отстает…

— Да, товарищи, за долгую свою жизнь я тоже понял всю правоту этой мысли, — сказал Осадчий. — Руководить — значит предвидеть. Знать, куда пойдет жизнь.

Чудновский вздохнул, оглядывая площадь. Он казался каким-то потерянным. Осадчий чувствовал: на душе у Алексея Алексеевича тяжело.

Они еще постояли у перекрестка, пропуская поток машин. Потом, когда на светофоре зажглась зеленая строчка: "Идите", — секретарь предложил:

— Разбежимся, что ли, как говорят мальчишки? — и, повернувшись к Чудновскому, попросил: — Алексей Алексеевич, дорогой, подумайте о нашем разговоре, по-хорошему подумайте. А я скоро загляну к вам в институт.

Дождь опять усилился, и они поспешили разойтись. Секретарь пошел к обкому, там его ждала машина. Чудновский свернул за угол — домой. А Осадчий, отпустив машину, пошел пешком. Не торопясь, вышагивал мимо луж с тем особым удовольствием, с каким разминаешь тело после долгого сидения, когда так приятно подышать свежим воздухом и проветрить голову.