Тонкий профиль

Через пять лет

Июль семьдесят третьего в Москве, как и полагается "макушке лета", был солнечным и теплым, с выпадающими изредка короткими, но обильными и шумными дождями. Хороший, по-летнему радостный месяц был особенно приятен по контрасту с удушающей жарой 1972 года, с невероятной сушью, бедственными лесными пожарами и дымным смогом-туманом, который в июле и августе обволакивал воздух даже в центре города. Москвичи остро помнили эти грозные причуды природы и опасались их повторения.

Седьмого июля регулярно курсирующий по воздушной трассе Москва — Челябинск комфортабельный лайнер ТУ-154 из-за непогоды на Южном Урале поднялся в воздух с большим опозданием и приземлился в Челябинске вместо полудня в глубокие сумерки. Все пассажиры чувствовали себя утомленными и долгим ожиданием в аэропорту, и двухчасовым полетом.

Не улучшала настроения и погода. Дул резкий ветер, моросил знобящий дождик. Все напоминало времена поздней осени.

Но вот к трапу самолета подошла группа встречающих. И бурные проявления душевного тепла, приветствия, улыбки, объятия — все это подняло настроение у прилетевших, как-то встряхнуло их и в конечном счете оказалось сильнее хмурого ненастья.

С этой встречи на аэродроме и начала осуществляться программа Недели советской литературы в Челябинской области, для участия в которой на Южный Урал прилетели писатели из Москвы и Ленинграда, Иванова, Ярославля, из Дагестана, других областей и республик.

Как член делегации я обязан был следовать разработанной обширной и насыщенной программе поездок и выступлений. Но как писателя мепя больше всего тянуло к проходной Челябинского трубопрокатного завода, к моим героям, к старым друзьям, и нетерпение, которое меня охватило, можно было объяснить и чувством некой моей вины за то, что очередная разлука с заводом затянулась так надолго.

Пять лет! Много это или мало? Для истории — срок ничтожный, а для не такой уж долгой человеческой жизни — солидный. И, конечно же, — большой для нашей страны. Ибо это пятилетка. А кто не знает, как много перемен и свершений знаменуют собою наши пятилетние планы для каждой области, для каждого завода!

Вот уже многие годы я слежу за судьбами моих невыдуманных героев, завод стал мне близок и дорог, и думается, что и я в какой-то мере стал близок моим заводским друзьям.

Я подчеркиваю эти два слова — близок и дорог! Ибо в ряду тех многих выводов и выношенных оценок, которые мне подарило знакомство с заводом, я сделал для себя еще и маленькое открытие. Привязанность к заводчанам не только растет с годами, но и приобретает новое качество. Ты перестаешь быть просто наблюдателем, а переходишь в иной нравственный ряд и психологически уже чувствуешь себя участником и очевидцем событий, человеком, горячо и кровно во всем заинтересованным, хотя в штатных расписаниях работников завода нигде не числится твоя фамилия.

Еще на аэродроме, во время торжественной встречи, я с удовлетворением подумал о том, что в этой поездке смогу увидеть не только мой трубопрокатный, но и другие гиганты промышленности Южного Урала. Ведь всегда полезно взглянуть на завод и его дела как бы со стороны, и в более масштабной перспективе, охватывая при этом мысленным взором всю металлургию Южного Урала, или, как любят говорить в Челябинске про свою область, "самый большой металлургический цех страны".

…Мы остановились в новом заводском профилактории "Изумруд", а утром следующего дня поехали на трубопрокатный… И вот знакомый кабинет Осадчего. Я пристроился в конце длинного стола, как раз напротив Якова Павловича, с тем чтобы хорошо его видеть. Говорил Осадчий, как обычно, спокойно, негромко, и была в этом уверенность человека, что его всегда, независимо от силы голоса, будут слушать внимательно. Он чаще смотрел на свои руки, чем на лица собеседников, слегка наклонив крупную голову с большим лбом и обнажившимися залысинами и словно бы для прочности перенеся упор на локти, широко расставленные на столе.

Все в его облике "на глаз", казалось бы, говорило о неизбывной прочности и физической, и духовной. Я иногда думаю: можно ли сказать о каком-либо человеке, что над ним не властно время? Нет, нельзя. Но есть разная мера духовной энергии, разная мера внутренней силы, увлеченности главным делом жизни, которые противостоят бегу времени, усталости, старению. Осадчий внешне мало изменился. И это уже воспринималось как своего рода высокое искусство поддерживать в себе тонуо привычных для самого и для окружающих жизнелюбия, деловитости, собранности.

Я был рад увидеть Валентина Ионовича Крючкова в добром здравии и на прежней выборной должности. Сам срок его пребывания на беспокойном и горячем посту председателя завкома свидетельствовал о том, что он, в прошлом рабочий-сварщик и парторг цеха, хорошо справляется со своими нелегкими обязанностями.

Яков Павлович рассказывал о строительстве заводского стадиона на четырнадцать тысяч мест, Дворца культуры с хоккейным полем, о многом таком, о чем я уже знал давно, но что было интересно моим спутникам.

— Там, где нужно заботиться о людях, не может быть усталости, — произнес Осадчий.

Я поманил рукой Крючкова, и он сел рядом.

— Вот, кажется, хоккейное поле у вас новое, остальное ведь действует давно? — сказал я.

— Точно. Возраст — два года. Теперь у нас есть все для соревнований — и летних, и зимних. А вообще-то, если вы заметили, — шепнул мне Крючков, — у нас в городе заводы стараются друг дружку обогнать в строительстве спортивных комплексов.

— Это интересно, — сказал я, с добрым любопытством разглядывая Крючкова. Вот уж на его молодом лице с крупными темными бровями, в его темной и густой шевелюре, во всей его коренастой, точно из одного куска скроенной фигуре я, подлинно, не заметил никаких перемен.

Яков Павлович тем временем продолжал рассказывать:

— У нас плавательный бассейн — двадцатипятиметровый, а у соседей на электрометаллургическом комбинате — в два раза больше, пятидесятиметровый. Они решили доказать — знай наших! Ну, а кто из нас выгадал?

В прямоте и полной искренности суждений Осадчему не откажешь. И вместе с тем трудно было не почувствовать, что это — искренность человека, уверенного в себе и давно уже не боящегося, что он может сказать не так, что слова его превратно перетолкуют.

— Выгадали мы, а не соседи, — отрезал Осадчий. — У них-то пятидесятиметровый бассейн все время город забирает и область — для больших соревнований. Ну, а наш, поменьше, — только для своих.

Он улыбнулся и сделал небольшую паузу, как бы предлагая всем оценить эту маленькую хитрость дальновидного человека, прежде всего думающего о благе завода. Вот, дескать, и деньги сэкономил, и заводчане — всегда хозяева своего бассейна. Рассчитано просто и точно.

Он, казалось, и не стеснялся открыто обнаружить свой расчет, который можно было истолковать как угодно, ему важно было предстать в глазах слушающих его человеком крепкой хозяйской хватки, убедить, что вот только так хозяйничать и нужно.

Я посмотрел на Валентина Крючкова, его довольная улыбка не вызывала сомнений, что он разделяет мысли директора.

— Как мы живем? Хорошо живем, — продолжал Осадчий. — Отделы общественного питания у нас принадлежат заводу. Каждый начальник цеха отвечает за общественное питание, как за производственный план.

— Это так, — подтвердил Крючков.

Общественное питание и быт рабочих, естественно, входили в круг непосредственных забот завкома. Директор имел здесь полную поддержку Крючкова. Об этом можно было и не спрашивать Валентина Ионовича.

— Вы завтракали у нас в "Изумруде"? — шепотом спросил у меня Крючков.

— И ужинали тоже.

— Ну и как? Почувствовали уровень?

Уровень мы почувствовали. Меню было столь разнообразно и все было приготовлено так вкусно, что можно было предположить, будто это особое угощение для гостей. Но на столы отдыхающих рабочих подавали то же самое.

Осмотрев "Изумруд", я, как обычно, во всем почувствовал не только хозяйскую руку Осадчего, но и его любовь к цветам. Помнится, было время, когда директор активно насаждал цветочные клумбы на заводской территории. Теперь цветы были всюду — в домах рабочих, домах отдыха, в профилактории. Цветы не только вокруг "Изумруда", но и внутри здания. Как символ прекрасного и категория общественного, нравственного воздействия на людей.

— В "Изумруде" столько цветов и такое питание потому, что это все-таки профилакторий? — вопросительно взглянул я на Крючкова.

— И в цеховых столовых примерно так же кормят, — заверил он меня.

Осадчий в это время говорил, как завод широко занимается децентрализованными заготовками. Трубопрокатный свою теплицу расширил до десяти тысяч квадратных метров, и там с грядок снимают до трех тонн огурцов, до восьмисот килограммов помидоров. В цеховых буфетах люди могут покупать для дома овощи, мясо, фрукты. Есть на заводе свое фруктохранилище.

— Прошу заметить, наши парники расположены на территории завода. — Яков Павлович еле заметно улыбнулся. — А построй-ка я их вне территории — смотришь, и заберут.

Он не уточнил, кого именно имеет в виду. Просто еле заметно улыбнулся. Была ли это только шутка или преднамеренное преувеличение? Не знаю. Да и кто, в самом деле, мог покуситься на хозяйство Осадчего? Заводское есть заводское!

— Вы же знаете, какие у нас замечательные места для отдыха рабочих, да и для всех, кто захочет, — сказал мне Валентин Ионович. — У озера Увельды — новый наш дом отдыха. Построили там заводские дачи. А озеро… Оно длиной в двадцать пять километров. И острова есть. Малину там можно собирать, раков половить. Такая красота! А Ильменский заповедник? Мировой известности, — продолжал он шептать мне на ухо, — иностранцы, приезжающие к нам, обязательно туда ездят, а вот вы, москвичи, редко заглядываете.

— Да, действительно, — я вздохнул с чувством собственной вины, ибо за столько лет не побывал в знаменитом заповеднике.

— А озеро Еланчик! Слышали? Там мы организовали заводской пионерский лагерь. Три летних месяца в нем отдыхают дети, а потом открываем дом отдыха для заводчан.

Крючков говорил теперь с теми же интонациями, что и Осадчий. Не торопясь и негромко, с впечатляющей внушительностью. Как человек, уверенный в себе, в своих делах. В законной своей гордости тем, что делается на заводе для здоровья, отдыха людей. Я подумал, что влияние директора, его манеры говорить, и, что важнее, манеры действовать, решать вопросы, влияние это на Крючкова было несомненным.

Да, конечно, это уже был не тот молодой предзавкома, только-только пришедший из цеха, каким я увидел Крючкова пять лет назад. Тогда он начинал, искал свой стиль в работе. И еще порою не мог согнать краску смущения со щек, когда выступал на завкоме или перед большой рабочей аудиторией. Теперь, я уже слышал об этом и чувствовал сам, Крючков уверился в своих силах и, если так можно сказать, возмужал на своем посту.

И все же во время этой беседы не Крючков, а сам Осадчий занимал мое главное внимание. Слушая Осадчего, я отметил, что он, видимо, не случайно все больше говорит о людях, их быте, о внимании к ним, словно подчеркивает главную черту стиля руководства. Не потому ли это, что Яков Павлович стал придавать большее значение тому нравственному климату, какой создает на заводе продуманная, щедрая забота о людях? Не потому ли, что еще острее стал ощущать прямую связь организации труда и организации быта, хорошего самочувствия рабочих, отличного настроения и высокой производительности труда?

Я не сомневался, что сказанное — лишь пролог к развитию основной темы: план, производительность труда, наращивание мощностей, техническая перспектива. И, действительно, Осадчий заговорил обо всем этом, имея в виду день сегодняшний и завтрашний на трубопрокатном.

Еще в Москве я знакомился в газетах с некоторыми последними выступлениями Осадчего по коренным проблемам заводской жизни. Яков Павлович, как известно, часто дает интервью журналистам местных и центральных газет. Пишет и сам. Не для рекламы заводских успехов, которые сами по себе безусловно достойны широкой известности. А для того чтобы поделиться опытом, в котором много поучительного, и, как говорится, "обкатать" с помощью общественного мнения те или иные конструктивные идеи, рождающиеся на заводе. Так он делал всегда. В этот третий, решающий год девятой пятилетки главной идеей стала обширная программа дальнейшей реконструкции завода.

— Уже не в первый раз в рекордно короткие сроки на заводе проводилась перестройка цехов и станов. Дважды перестраивался самый большой трубоэлектросварочный цех. Но в прошлые годы это было вызвано тем, что создавались новые виды труб, наиболее известны знаменитые уральские трубы больших диаметров для газовых магистралей. Теперь же настала пора резко увеличить производительность всего завода, и особенно выпуск больших труб, столь необходимых для новых газо- и нефтепроводов, — подчеркнул Осадчий.

Но тот, кто думает, что реконструкция на заводе — понятие только сугубо техническое или технологическое, ошибается. Конечно, реконструкция самым тесным образом связана с повышением эффективности нашего производства, о котором так много говорилось на XXIV съезде партии. Это непрерывное движение вперед, к вершинам мировых достижений техники, благодатное поле для слияния науки и производства, внедрения механизации и автоматизации. Но реконструкция — это и творческий взлет, трудовой подвиг коллектива, требующий немало энергии, смелости, энтузиазма и партийной страсти. Она выражает динамичный дух нашего времени, дух поисков и дерзаний, творческого горения и упорства в достижении целей. Так примерно говорил Яков Павлович Осадчий.

Заводской коллектив постепенно накапливал опыт проведения реконструкции с минимальными остановками производства. Теперь этот опыт стал приобретать черты высокого искусства обновления.