Тонкий профиль

Всё остается на земле

Яков Павлович Осадчий вставал рано. Ровно без четверти восемь шофер негромко сигналил у подъезда, а в восемь Осадчий уже выезжал.

Первый завтрак дома — совсем легкий. Булочка, кусочек масла, сыр, немного джема на блюдечке. И все. Если с утра не перегружать желудок, настроение бодрое и работается лучше. Вообще надо учитывать обозначившуюся с годами склонность к полноте.

Шофер сразу набирал скорость, сворачивал с главных улиц на менее загруженные транспортом. А там выбирался на шоссе, ведущее к заводу.

Ровно в восемь шофер включал радио. И он, и директор слушали "Последние известия" еще в машине. Шофер комментировал вслух спортивные новости. К его футбольным страстям Осадчий относился со снисходительным добродушием, сам он на стадионах бывал редко — не хватало времени. Но вот большой плавательный бассейн для рабочих завода задумал построить и решил, что хоть два раза в неделю будет плавать в нем.

— Давай прямо в завод, — сказал он шоферу, когда "Волга" подошла к железным воротам проходной. — К Усачеву, — добавил он.

Остановив машину около конторы цеха, Осадчий не поднялся в кабинет Усачева, а пошел пешком вдоль цеха, обогнул его и вошел в ворота, через которые подаются вагоны с сырьем — большими рулонами штрипса. Подальше от фасада цеха было грязнев, кое-где валялся лом, мусор. Осадчий решил при случае сделать внушение начальнику за состояние цеховых тылов.

Директор вошел в цех и оказался на участке подготовки штрипса. Ленту разматывал барабан, и она, словно совершая причудливый танец, черной полоской извивалась на площадке, пока нагревательная печь не втягивала ее в себя.

Осадчий пошел вдоль печи. Ее форсунки грозно гудели, в печи металось газовое пламя. Тянуло жаром, жар словно бы накатывал упругими воздушными волнами. Во многих местах от печи до стены было не более трех метров. Как тут поворачиваться с ремонтом, с очисткой горячего пода печи?

Увидев директора, рабочие молча кивали или поднимали руку в знак приветствия. Все равно стан ревел так, что заглушил бы любой голос, если не кричать человеку в самое ухо.

"Шумно, шумно, — подумал Осадчий, — тоже грядущая проблема — борьба с шумами".

— Где Гречкин? — Осадчий остановил сварщика, нагнулся к самому его уху.

Белозубая улыбка сверкнула на чумазом лице рабочего.

— В дежурке! — прокричал он. И словно бы не уверенный, что директор знает, где дежурка, показал рукой направление.

— Найду, спасибо!

Осадчий поднялся на переходный мостик около маятниковой пилы, держась за теплые металлические поручни лестницы. Вдруг его, как сухим огненным дождем, осыпало веером искр. Осадчий поежился — неприятно! И покосился на рукава костюма — не прожгло ли? "Вот, пожалуйста. И тут недомыслие, черт знает что! — про себя выругался он. — Все это надо исправлять в проекте нового цеха, обязательно".

Потом сошел с мостика, свернул направо к двери в дежурку. И здесь сразу увидел Александра Гречкина. Опытный мастер своего дела, сколько лет на заводе, а вот, поди ж ты, угодил в больницу из-за теплового удара. Необходимо предусмотреть, чтобы такое не повторялось.

Осадчий поинтересовался, как Гречкин себя чувствует.

— Нормально, Яков Павлович, — ответил тот.

— Ну, а в цехе, тоже все нормально?

— Не все. Слишком часто приходится останавливать стан. То одни трубы, то другие… Замучили перевалки. Вот бы поменьше их, а побольше потока!

— Номенклатура, дорогой! — Осадчий развел руками.

— Это так! Но переналадки, вот они где у нас, товарищ директор! — Гречкин провел ладонью по горлу.

Осадчий оглянулся. В дежурке, за столом, сидело человек десять. Рабочие ждали, пока их позовет мастер. Четверо стучали костяшками домино. Один читал газету. На директора они не обратили внимания. И это даже было приятно — ни суетливости, ни заискивающих вопросов, ни даже жалоб. Зашел директор в дежурку — значит есть дело.

Забежал еще один сварщик, разгоряченный, сразу же бросился к сатуратору, высосал две кружки газировки.

— Много пьете воды? — спросил Осадчий.

— Пьем. Жажда большая. А это на брюхо влияет в конечном счете.

— Вот то-то и оно! — сказал Осадчий.

За столом засмеялись, кто-то из игравших в домино так шлепнул костяшкой, словно хотел расплюснуть ее или проломить стол.

Александр позволил себе даже по-приятельски подмигнуть директору: "Вот, мол, лупят!". Осадчий снисходительно улыбнулся, хотя сам не терпел домино и не понимал, как это взрослые люди могут вкладывать столько азарта в это малоинтересное занятие.

— Вот что, Гречкин, — сказал Осадчий, — у меня в десять совещание по проекту нового цеха. Я вас приглашаю. Скажите Кагану или Усачеву, пусть подменят кем-нибудь на часок.

— А я-то в каком же смысле? — удивился Александр.

— Смысл есть. Приходите, — Осадчий протянул руку Гречкину и, попрощавшись общим кивком со всеми остальными, вышел из дежурки.

За воротами цеха директора уже ждала машина.

— Давай теперь к заводоуправлению и можешь отдыхать, — сказал Осадчий.

— Мне бы заправиться съездить, Яков Павлович, и левый задний скат сменить. Как насчет регламента — не понадоблюсь? — осведомился шофер.

— Поезжай. А потом, как обычно…

— Ясно. — Шофер твердо усвоил директорский режим. Осадчий ездил обедать домой и всегда в одно время.

Совещание началось ровно в десять. Осадчий не прощал небрежения временем ни себе, ни другим. Сказано: "Точность — это вежливость королей". Тем более эта формула обязательна для директора завода, у которого свободного времени меньше, чем у короля, забот больше, а люди, ежечасно сталкивающиеся с директором, более нелицеприятны и строги в своих суждениях, чем придворные.

Почти каждый день Осадчий получал приглашения на совещания с обязывающим грифом: "Присутствовать лично". Вот и сейчас его секретарь положила на стол бумажку из облисполкома, сообщавшую, что в 11 утра ("Выберут же самое рабочее время!") будет обсуждаться вопрос о противопожарной безопасности. И внизу приписка: "Явка обязательна".

Подавай не кого-нибудь, а именно директора! А что директор — главный пожарник на заводе, что ли? Пожарники, бог с ними, но ведь из десяти приглашений минимум восемь в такие инстанции, куда не поехать нельзя.

Открыв заседание, Осадчий сказал:

— Только сейчас я заходил в горячий цех. Чтобы еще раз выверить свои мысли и сомнения. Смотрел, думал о новом цехе, который мы построим. Прошелся вдоль стана, самых горячих участков. Жарко! А эти щели-проходы, которые мы пробили в стене в помощь вентиляции — нет, не то, недостаточно. Вот ведь и проектанты в новом цехе запланировали такие щели в стене. Но речь не только о них — о более важном.

Директор отпил несколько глотков воды. И не затем, чтобы затянуть паузу, сильнее наэлектризовать слушателей. Нет, просто и сам он почувствовал необходимость в этой маленькой передышке.

— Да, должен сказать прямо, — продолжал Осадчий, — мы еще не всегда достаточно думаем над тем, чтобы рабочему человеку создать максимально благоприятные условия для труда. А это нельзя помирить с нашей совестью. Какие бы скорости новый цех ни выдавал, но если он не улучшает условий труда — значит не удовлетворяет нашим требованиям. В проекте нового цеха, который нам предлагают, стан слишком сдвинут к стене. Конечно, это увеличивает площадь складирования труб — вырастает производительность стана, но в проходе между станом и стеной будет еще жарче, а сварщикам — неудобно работать. Нет, мы должны бороться за каждый метр свободной площади. За каждый метр!

Он закончил, сказав главное. Ждал, никого не торопил с выступлениями. Пусть товарищи подумают.

В глубине кабинета кто-то вдруг громко, даже с присвистом вздохнул. Это была первая реакция на предложение директора, и реакция достаточно красноречивая. Он понимал, что задал трудную задачу. Но что делать! Сколько раз уже им приходилось добиваться переделки проектов, носивших следы явного недомыслия, недальновидности, проектов, обреченных на быстрое старение.

— Товарищ Каган, ваше мнение? — спросил Осадчий. — Вы ведь сами бывший конструктор.

Каган поднялся, заговорил, как обычно, тихим голосом, но его услышали все:

— Повернуть проект нелегко, Яков Павлович, к нам уже поступают рабочие чертежи. Я не раз говорил проектантам — дайте нам больше площади для сварщиков, больше воздуха, света. А они говорят — это дороже. Экономические факторы…

Осадчий не выдержал, перебил:

— Дороже всего люди! Эту заповедь надо закладывать во все проекты.

— То, что будет жарко в проходах, еще полдела, хуже, что вальцовщик не сможет видеть, что делается в клети, — вставил Усачев.

— А что думает сам вальцовщик, что рабочий думает? А, товарищ Гречкин? — спросил Осадчий.

Гречкин поднялся со вздохом смущения — не часто приходилось ему выступать у директора, — но сказал твердо:

— Эти самые щели-проходы в стене мало что дают. Особенно летом, товарищи. Жарковато, верно. А щели, так сказать, приспособление для сквозняков. Вентиляцию не за счет их надо усиливать. И в старом цехе, и в новом, конечно.

— Мы можем отодвинуть правую стенку хотя бы метра на три? — спросил Осадчий, обращая этот вопрос к Чудновскому, Усачеву, Кагану.

Все заговорили о сложности такой перекомпоновки, нарушающей общую композицию. Ведь надо передвигать и краны, и пульты — многое…

— И все же добиться максимально возможного, — сказал в заключение Осадчий. — Вам, товарищ Каган, придется съездить в Москву, в Гипромез. И Терехову тоже. Будьте тверже, отстаивайте наши требования. Ставьте вопрос шире — в каждый технический проект надо закладывать заботу о человеке, в каждый, — повторил он ту главную мысль, которая не оставляла его все это рабочее утро.

Потом перешли к текущим делам. Коммерческий директор, развернув папку, зачитал телеграмму относительно новых, ужесточенных требований ОТК к трубам на импорт, помянул про несколько новых заказов.

Как обычно, всякое такое заседание заканчивалось разговорами о выполнении программы. Осадчий слушал выступающих, но думал о другом. Он мысленно видел перед собою будущий горячий цех со всеми трудностями строительства и проектирования, со всем ворохом возникших проблем. И вновь, как бывало уже не раз, в его сердце вошло холодком предчувствие новой острой и упорной борьбы. Такой же, как и в минувшие годы, когда решалась судьба трубоэлектросварочного, шли споры о масштабах завода, о технической политике.

"Опять будет драка, — подумал Осадчий, — опять будет трудно!"

В Москву Терехов и Каган отправились с серьезным заданием, если учитывать, что проект уже прошел апробацию в ряде инстанций. А кроме главного задания, были еще попутные — в техотделы министерства и Главснаба.

Днем время уходило на посещения Гипромеза, Госплана, а в свободные вечера бывали в театрах или просто гуляли по городу. Тем более что и поселились они в гостинице, которая находилась в самом центре.

Терехов, родившийся в Москве, хорошо знавший родной город, получал особое удовольствие от того, что знакомил с ним Кагана. Виктор помнил улицу Горького еще в довоенном облике. Мальчишкой любил гулять по ней. Теперь он рассказывал Кагану — днепропетровцу, какие раньше здесь были дома, пока улица не раздалась так могуче в своих каменных плечах и не стала впятеро выше ростом.

Каган слушал Терехова с живым интересом.

Проект нового цеха удалось основательно "повернуть". Терехов и Каган дрались буквально за каждый метр свободной площади, за каждое улучшение условий труда сварщиков, операторов, механиков.

Контроль за выполнением проекта Осадчий поручил Кагану. Директор знал его неукоснительную исполнительность и всегдашнюю заботу о рабочих. Но, может быть, директор подумал тогда, что и Каган, более чем кто-либо другой, заинтересован в максимально благоприятной для здоровья обстановке в цехе.

Жестокая болезнь не переставала мучить его. Лишь время от времени Каган получал короткую передышку — месяцы сравнительно сносного самочувствия. Было вообще удивительно, как этот человек работает на заводе, а не проводит годы в санаториях. Правда, каждое лето он уезжал отдохнуть в Чебакуль — на местный уральский курорт. Приезжал оттуда посвежевшим, бодрым, но не излечившимся окончательно.

Но ни на курорте, ни на заводе, никогда, нигде Каган не говорил о своей болезни, не любил говорить. Даже самые близкие его друзья не подозревали о том, насколько тяжело он болен.

Не предугадывал исхода болезни и Владимир Иванович Корнилов, работавший в те годы мастером в цехе, один из тех, с кем Каган в это тяжелое для себя время сошелся особенно близко. Всем складом своей натуры этот скромный, застенчивый человек с тихим голосом, должно быть, напоминал Кагану самого себя. Не это ли и притянуло их друг к другу, вопреки известному мнению, что похожие характеры более склонны к взаимоотталкиванию?

Много позже я разыскал Корнилова в том же цехе, по в новой должности — заместителя начальника по электрооборудованию. О Кагане он заговорил сразу горячо и взволнованно.

— Об этом человеке все будут говорить вам только хорошее, — сказал он мне. — Я любил Наума Иосифовича, да и как его было не любить! В последние годы он существовал, я думаю, уже только на одной любви к жизни и заводу.

Мы разговаривали в кабинете Корнилова, он перебирал на столе какие-то бумаги, но не читая, откладывал, и мне показалось, что делает он это только, чтобы найти занятие своим рукам и сосредоточиться. К нему часто заходили люди, но Корнилов выпроваживал их за дверь резким движением руки — не мешайте — и продолжал рассказывать:

— Каган почти всегда температурил, но никогда по оставлял своего поста… Такой человек!

Я и сам, как многие другие, не подозревавший о серьезности его болезни, слушая Владимира Ивановича, вновь вспоминал былые встречи. И уже как бы иными глазами, иным духовным зрением оценивал и слова, и поступки Наума Иосифовича.

— Иной раз у него бывали такие обострения, — вспоминал Корнилов, — что он, хотя и жил рядом с заводом, договаривался с охраной и вызывал такси, которое подвозило его прямо к цеху. Поднимается на третий этаж без лифта, задыхается — тяжело. Но отдохнет немного и снова идет. Не хотел поддаваться болезни. А сколько раз, бывало, при освоении нового цеха мы уговаривали его не ночевать в конторе, идти домой, ведь сон для него — все. Но ни разу не удалось уговорить. Вытащит из кармана, поглотает какие-то таблетки — и снова за работу.

Новый цех вошел в строй действующих. Наступила пора, пожалуй, не менее ответственная, чем строительство, пора творческого освоения стана. Усачев и Каган возглавили комплексную бригаду, и она последовательно устраняла недоделки, доводила, додумывала каждый технологический узел и узелок.

Предложенная научным институтом калибровка не оправдывала себя. Слишком часто лента трубы рвалась на стане. Тонкое это дело — калибровка валков. Здесь мало одних формул, нужен опыт, чутье, верная интуиция.

Калибровку переделывали Усачев, Каган, Терехов. Наступило время использовать предложенную Тереховым идею. Каган никому не передоверял ответственные расчеты. Умел и любил это делать, и ни один расчет калибровки не миновал его строгого контроля.

Новый цех не сразу вышел на рубеж своей проектной мощности. Прошел год, пока он, наконец, достиг запланированной производительности, а затем и намного превзошел ее.

Вскоре в газете "Челябинский рабочий" появились крупные портреты новых лауреатов Ленинской премии. Это были инициаторы создания нового горячего цеха — Осадчий, Усачев, Каган. В те же дни заводская газета "Трубопрокатчик" писала: "…Известие о присуждении Ленинской премии застало Н. И. Кагана больным. Сейчас Наум Иосифович поправляется после болезни. Скоро он опять с головой окунется в работу. А пока он по телефону отвечает на многие поздравления друзей и товарищей…"

Да, радостное известие, множество писем, поздравлений и приветствий застали Кагана в те дни, когда он, уже в который раз, собирался вновь лечь в больницу на исследование. Болезнь наступала. В последние месяцы произошел перелом к худшему, и с каждым днем борьба с недугом становилась все тяжелее, все более утомляла.

Однако те, кто видел и навещал Кагана в больнице, уходили из больничной палаты с уверенностью, что Наум Иосифович вовсе не думает о смерти. До последней минуты он не терял живого интереса ко всему, что происходило в мире. Просил рассказывать ему о заводе, о новом цехе, сам звонил туда, разговаривал с Усачевым, Корниловым. И никому из заводских товарищей Кагана не приходило в голову, что время уже отсчитывает последние часы его жизни. Может быть, потому свершившееся показалось совершенно диким, неожиданным и невероятным для всех. Даже для близких друзей, как гром с ясного неба, грянуло траурное извещение в газете.

Утро в день похорон выдалось солнечное, как-то особенно, по-весеннему, просветленное, будто обещавшее долгое и теплое лето, которое так любил Каган. В это утро тысячи рабочих, спешивших, как обычно, к главной проходной на дневную смену, и рабочие, уходившие через проходные после ночной смены, узнали из сообщения заводской многотиражки о том, что "вынос тела состоится из дома № 30 по улице Машиностроителей".

Улица эта примыкала к "заводу и тянулась вдоль его стены. Поэтому вся ночная смена, не растекаясь, как всегда, по улицам и переулкам, на трамвайные и автобусные остановки, а монолитной, печально молчаливой массой сгрудилась метрах в ста от завода, напротив трехэтажного дома с небольшим палисадником и балконами, украшенного траурными флагами.

Гроб вынесли из дверей и, хотя рядом следовало несколько машин с венками, его пронесли всю дорогу на руках. В числе тех, кто подставлял под гроб свои плечи, попеременно уступая друг другу место, были Усачев, Терехов, Корнилов. Никто из них потом не мог вспомнить подробности — истинная печаль и неподдельное горе притупляют память.

…Подробности об этой смерти я узнал только через несколько лет. Но тем приятнее мне было увидеть, что и через несколько лет инженера Кагана на трубопрокатном не забыли.

Технический прогресс, как и сама жизнь, непрерывен. Инженер, оставивший после себя любое, самое новейшее производственное усовершенствование, не может быть уверен, что через некоторое время оно не будет заменено еще более новым, лучшим. Но стирается ли от этого его личный вклад, его творческий след на пути бесконечного развития индустрии?

Конечно, нет, хотя бы потому, что суть всякого современного технического достижения — в его коллективности, в том, что каждый последующий шаг предполагает отправную точку, от которой он сделан. В этой неразрывной взаимосвязи и есть значение всякого усилия и награда тому, кто внес свой вклад в общее дело.

Вспоминая о Кагане, я частенько заходил и в старый, и в новый горячие цехи посмотреть, как со скоростью 400–500 метров в минуту (так движутся курьерские поезда) летит между валков лента штрипса, как шелестит быстротекущий по рольгангам раскаленный металл, как знаменитая на заводе двойная кагановская петля штрипса вьется над нагревательной печью и внутри ее, а затем лучше прокаленная, с большей, чем когда-то, скоростью, устремляется в обжимные клети стана.

Смотрел и думал, что если бы и не остались после Кагана эта зримая двойная петля, действующие по сей день расчеты калибровок и другие его усовершенствования, если бы и не стояли на заводской земле эти два огромных цеха — своеобразный памятник талантливому инженеру, все равно осталось бы людям ценное наследство — нравственный пример чистой и цельной жизни, с таким самозабвением и страстью отданной любимому делу.