Тонкий профиль

К новым рубежам

В Москве шел дождь. Когда "ИЛ-18" приземлился и с последним сердитым чиханьем заглохли моторы, вдруг стало слышно, как звонко, словно дробью по стеклу, барабанит ливень по дюралевой обшивке. "Прилетать в дождь — хорошая примета", — подумал Осадчий.

Пассажиры, натягивая дождевики, торопливо тянулись к трапу, словно бы белольдистое здание аэровокзала, окутанное дождевой сеткой, могло, подобно автобусу, отъехать от них куда-нибудь.

На площади перед аэродромом Осадчий поманил такси, коротко бросил:

— Площадь Ногина!

Вот и знакомый поворот на главное шоссе и транспарант, выглядывающий из леса: "Счастливого полета!"

"Надо бы дописать еще: после счастливого завершения дел", — подумал Осадчий.

Машина шла по гладкому, словно отполированному асфальту с роняющими слезы елками на обочине. А впереди, в дождливом тумане, первые белые квадраты и башенки новых зданий. Москва!

На довольно крутом спуске от Старой площади к площади Ногина какой-то парень в шляпе ринулся перед самой машиной через улицу. Не сработай мгновенная реакция у шофера, зажегшего фары и круто повернувшего Вправо, угодил бы человек под колеса.

Парень изобразил почти балетное движение, поднялся на цыпочки, и Осадчий заметил его ошалелые от напряжения и страха глаза, в то время как такси, лишь обдав его грязью, "с ветерком" пронеслось мимо.

— Уф! — вырвалось у шофера.

Осадчий оставался спокойным. Он только внимательно посмотрел на шофера, молодого парня, сообщившего, что у него это сегодня второй случай.

— А случись, некуда было бы свернуть? — вопрошал водитель, все еще возбужденный. — Тогда все, этот парень пахал бы мордой асфальт…

— Отсюда вывод, — заметил Осадчий. — Всегда имей место для маневра. Иначе тоже будешь пахать этот самый асфальт. А когда к нему прикладывают — больно бывает, друг!

— Точно, — согласился таксист.

Через несколько минут Осадчий уже поднимался в лифте и шагал по гулким, темноватым коридорам старого большого дома, давнего штаба тяжелой индустрии (еще со времен Серго Орджоникидзе) — дома, который всегда оставался этим штабом, как бы ни менялись вывески у парадного подъезда: наркомат, министерство, комитет…

Сейчас в этом доме происходила очередная перестройка, во всяком случае, внешняя: менялась мебель в кабинетах, с дверей снимались старые таблички и укреплялись новые, где-то рубили перегородку, расширяя комнату. В коридоре пахло стружкой, масляной краской, влажным цементом, как на новостройке.

Запахи эти живо напомнили Осадчему о перестройке нового цеха, которую он уже мысленно представлял себе во всех ее последовательных этапах. И вспомнив разговор с таксистом, он подумал, что у него-то самого не так уж пока много пространства для маневра.

В комитете не говорили окончательно ни да, ни нет. Тянули, взвешивая доводы "за" и "против". Есть у нас такие работники, люди неплохие и знающие, для которых самое мучительное — принять решение. Всегда удобнее, если ответственное решение примет кто-либо другой. И будет за него отвечать. Потом эта привычка к многоступенчатым согласованиям. Конечно, согласовывать нужно. Но в том-то и дело, что порой дьявольски трудно найти человека, с кем можно согласовать решение. Да, именно так.

Осадчий пробыл в комитете несколько часов. Положение не прояснилось. Яков Павлович чувствовал, что вызревает все определеннее, все более властно стучится в сердце решимость сделать еще один важный и ответственный шаг. Вернее, несколько десятков шагов от площади Ногина к Старой площади.

Чтобы обдумать все окончательно, Осадчий решил погулять по городу.

Когда приезжий выходит на шумный асфальтовый пятачок площади Ногина, куда он свернет отсюда? Направо, на Солянку? Вряд ли! Можно подняться к Старой площади и бывшей Маросейке, ныне улице Богдана Хмельницкого. Осадчий хотя и не москвич, но названия московских улиц с запахом старины знал и, привыкнув к ним, даже любил. Эта дорога идет по красивому бульвару. Слева — здание ЦК КПСС, в конце бульвара — старинный, в виде маленького бастиона, памятник гренадерам, павшим под Плевной.

Но скорее всего приезжий пойдет налево. Так сделал в Осадчий. Он шел по Варварке, ныне улице Разина, что тянется по склону покатого кремлевского холма. Отсюда видна темно-серая, как срез свинца, вода Москвы-реки, и Зарядье, и Замоскворечье. Каждый шаг приближал его к знаменитому спуску от Красной площади к Кремлевской и Москворецкой набережным.

Когда бы ни попадал в Москву Осадчий, летом или зимой, в мирные годы или военные, а уж Красную площадь не обходил никогда. О многом здесь думалось, многое вспоминалось.

Как-то зимой, в военный год, вызвали Осадчего из Первоуральска в Москву получать орден Ленина в том самом большом кремлевском здании, зеленый купол которого и всегда трепещущее на ветру знамя хорошо видны с площади.

Осадчий помнил, что очень нервничал, ожидая вызова, хотя что же могло случиться? Указ-то ведь уже был опубликован. И все же он волновался, как мальчик, и успокоился лишь тогда, когда Николай Михайлович Шверник мягко пожал ему руку, негромко и доверительно, как бы ему одному, пожелал успехов в работе и здоровья.

И хотя Шверник примерно то же самое говорил каждому, Осадчий чувствовал себя растроганным, и эти слова привета прозвучали для него с какой-то особой интонацией. Так казалось ему, наверное, казалось всем. Чтобы понять это, надо было пережить военное время, нести его бремя, не отделяя себя от народа, от его труда и подвига.

В день награждения Осадчий вместе с другими сфотографировался рядом со Шверником в Андреевском зале. Они сидели вместе — группа металлургов и двое летчиков, Герои Советского Союза, и группа партизан, и женщины-текстильщицы, молодые и старые, в скромных кофточках, ситцевых платьях той суровой поры.

Человек, проживший на свете шестьдесят, приобретает в дар двойное временное зрение, когда настоящее легко опрокидывается в прошлое, а прошлое высвечивается резким светом настоящего. Сейчас Осадчий подумал о том, что та военная, вспомнившаяся ему на Красной площади битва за трубы, ныне в иных условиях и формах все же остается битвой за новые рубежи и свершения. И нечего бояться таких определений — да, битвой!

С Красной площади Осадчий вернулся на площадь Ногина и оттуда поднялся вверх по бульвару, на Старую площадь, к зданию ЦК КПСС.

В Центральный Комитет он обратился, предварительно собрав все необходимые материалы — расчеты, проекты, суждения, порою противоречивые, — заинтересованных организаций: Госкомитета, Гинромеза, Госплана. Вопрос серьезный. И решение, которое может быть по нему вынесено, должно иметь принципиальное значение. Оно предопределит во многом характер развития нашей трубной индустрии. Хотя речь пока идет только об одном цехе.

Так был поставлен вопрос в отделе Центрального Комитета.

— Подготовьтесь основательно, — сказали Осадчему. — Возможно, вас будут слушать на заседании.

— Что же надо мне сделать? — спросил Осадчий.

— Вы опытный человек, Яков Павлович, и знаете, что надо для такого случая быть во всеоружии фактов, расчетов и вашей непоколебимой внутренней убежденности.

— Это я понимаю, — ответил Осадчий, — это ясно, по, может быть, мне следует вызвать украинских ученых из сварочного института? Пусть тоже защищают свое предложение.

Речь шла об украинских ученых, выступивших с новой идеей. Они предлагали формовать большие трубы не из цельных листов, как раньше, — тогда понадобились бы листы более чем трехметровой ширины, ими страна не располагала, — а сваривать трубу из двух полуцилиндров, раздельно сформованных на прессе.

Это было новшество мирового масштаба. Нигде никто так не варил большие трубы. Вокруг нового предложения возникли горячие споры. Выйдет — не выйдет? Осадчий поначалу тоже колебался. Но потом решительно склонился к поддержке нового, смелого метода. И не просто склонился, а начал активно помогать украинским и местным, уральским, энтузиастам. Он готов был предоставить им для экспериментов в заводском масштабе свои линии, свои станы.

Теперь на эту новую идею тоже следовало получить добро. А она подтверждала реальность смелой формулы Осадчего: сначала — станы, потом — лист.

— Ученых мы вызовем сами, — сказал Осадчему ответственный работник отдела. — А вот как насчет вашего главного инженера? Он нам писал.

— Знаю, — ответил Осадчий.

— И то, что вы не единомышленники, тоже знаете?

— И это знаю.

— А как Чудновский относится к идее украинцев? — спросил собеседник Осадчего.

— Как относится? По пословице — отрубив голову, по волосам не плачут. Я хочу сказать, — пояснил он, — что если человек отбрасывает целое, то его уже не интересуют частности. Он-то ведь против реконструкции.

— Понятно. А все же, как он, крупный специалист, относится к самой технической идее, к самой мысли, она ведь заманчива?

— Как относится к самой мысли, не знаю. А к возможным хлопотам по внедрению, наверное, прохладно. Хлопоты-то лягут на его плечи. И на мои — тоже, — добавил Осадчий.

— На то вы и руководители завода. Так вызывать или не вызывать Чудновского?

Яков Павлович только неопределенно пожал плечами, что могло означать примерно следующее: прямых возражений у него нет, но и свидание в ЦК с Чудновским не кажется ему необходимым. Однако поняв, что от него ждут прямого ответа, после паузы сказал:

— На нашем заводском уровне мы, вообще-то говоря, уже четко определили наши разногласия. Был такой разговор. Размежевались вполне определенно.

— И надежд на достижение согласия во взглядах не питаете?

— Нет, — подтвердил Осадчий хмуровато.

— Тогда, может быть, и не стоит отрывать Чудновского от дела, — заключил собеседник. — Посоветуемся в Москве с работниками Гипромеза и Госплана. А вы, Яков Павлович, поживете немного в Москве?

— Надо бы на завод, но что делать — поживу. Да и дела есть разные — в том же Гипромезе, и в плановых организациях, — ответил Осадчий.

Приезжая в Москву, Осадчий всегда останавливался в гостинице "Москва". Гостиница — тот же дом, к которому можно привыкнуть. Яков Павлович старался выбрать себе номер на этаже повыше, с окнами, выходящими на Красную площадь и Кремль.

Особенно приятно было летом постоять у открытого окна, наблюдая за потоками экскурсантов, которые всегда стекаются на эту главную площадь страны.

В то лето темп бурной и строящейся Москвы проник за кремлевские стены. Осадчий хорошо видел из своего номера, как заезжали в Кремль грузовики со строительными материалами, а там, вблизи здания Верховного Совета, где Яков Павлович получал орден Ленина, поднимались в небо стальные конструкции Дворца съездов.

Может быть, взгляд с высоты сам по себе психологически настраивает человека на более широкие, смелые, дерзкие мысли — во всяком случае, Осадчий не раз ловил себя на том, что здесь в гостиничном номере, стоя у окна, он с удовольствием думает о своих планах, о будущем завода. И часто после этих раздумий он звонил домой, в Челябинск, в киевский институт, чтобы снова и снова посоветоваться со своими работниками, с учеными. Иной раз для людей, уже принявших смелое решение, очень полезны вот такие беседы для самоутверждения в своей правоте.

Вскоре Осадчего пригласили в ЦК партии. Запомнилась большая уютная комната приемной, в которой сидели вызванные на совещание.

Осадчему сказали: "Ваш вопрос — тридцать второй", а это означало, что надо подождать своей очереди.

Он прошел в соседний с приемной буфет, где можно было подкрепиться, по обнаружил, что волнение, если не убивает совсем аппетит, то ухудшает его. Волнуясь Осадчий все время спрашивал у товарищей, какой по очередности вопрос уже "прошел", хотя и был предупрежден, что, когда подойдет время, его вызовут.

Сообщение, которое делал Осадчий, заняло не более получаса. Затем выступили представители Госплана, Гипромеза, украинского института. Председательствующий на совещании задал Осадчему несколько вопросов относительно сроков реконструкции, стоимости нового стана, поинтересовался, действительно ли смогут на заводе провести реконструкцию таким образом, чтобы не останавливать трубоэлектросварочный цех.

— Да, конечно, — подтвердил Осадчий. — Мы не будем его останавливать.

— Вы это твердо обещаете? — переспросил представитель Госплана.

— Безусловно! — сказал Осадчий.

Как это часто с ним бывало, он волновался лишь в преддверии какого-либо важного дела, доклада, выступления на ответственном совещании, но едва начинал говорить, как волнение уходило, он успокаивался, однако не расслаблялся, а, наоборот, внутренне собранный, острее реагировал на замечания, быстрее думал, больше запоминал. Вот и сейчас он запомнил все реплики, брошенные в его адрес, несколько вопросов, таящих в себе нотку недоверия. И, конечно, слово в слово то, что в заключение сказал секретарь ЦК.

Секретарь ЦК вначале коснулся общих проблем развития трубной индустрии, перед которой сама жизнь ставит сейчас большие задачи. Потом сообщил, что есть все основания надеяться в ближайшее время на громадное увеличение добычи нефти и особенно газа на вновь открытых месторождениях в Средней Азии, на Кавказе, в Западной и Восточной Сибири. От этих месторождений к промышленным районам, к различным городам страны будут прокладываться тысячекилометровые газо- и нефтепроводы. И не только по нашей стране, их протянут далеко за рубежи Советского Союза. Вот тут-то и понадобятся трубы большого диаметра.

— Поэтому идея создания таких труб на Челябинском заводе с точки зрения наших перспектив — идея назревшая и по направлению своему современна, — сказал секретарь ЦК.

Услышав эти слова, Осадчий вздохнул с облегчением, может быть, даже слишком шумно и заметно, обнаружив таким непосредственным образом свою радость. А председательствующий продолжал говорить о том, что наше плановое хозяйствование вовсе не исключает, а, наоборот, предполагает смелую инициативу снизу, которая служит побудительным толчком к изменению или усовершенствованию тех или иных народнохозяйственных планов.

— Так вот и в нашем конкретном случае, — подчеркнул он. — Строительство новых станов для больших труб побудит металлургов выдать необходимый стальной лист или же, используя предложение украинских ученых, трубопрокатчики пока обойдутся с помощью того листа, которым располагает наша промышленность. Возможно, это и есть лучшее решение вопроса.

— Пока лучшего нет, — подтвердил Осадчий.

— Таким образом, — заключил председательствующий, — если нет возражений, будем считать, что решение о строительстве стана "1020" состоялось. Мне бы хотелось только подчеркнуть, и вам, Яков Павлович, надо об этом помнить, что этой реконструкцией мы делаем еще один шаг к освобождению от импорта труб большого диаметра. Только я хочу, чтобы меня правильно поняли, — добавил председательствующий. — Мы можем делать любые трубы, но это вовсе не означает, что в интересах международной торговли мы не будем у кого-то покупать, кому-то продавать определенные сорта труб. Тогда, когда это диктуется интересами и экономики, и политики.

— Мы об этом помним, — сказал Осадчий.

Конечно, в тот день, когда было принято решение о строительстве стана "1020", ни Осадчий, ни другие работники, присутствовавшие на заседании, не могли предположить, что вскоре правительство ФРГ объявит эмбарго на поставку труб большого диаметра. Политиканы из Бонна поторопили события. Но зато в свете этих событий инициатива челябинцев и решение, принятое в Москве, оказались безусловно дальновидными, они стали составной частью научного предвидения громадного разворота отечественной нефтяной и газовой промышленности.

Осадчий покинул памятное ему заседание в доме на Старой площади с чувством огромного душевного подъема и сознанием несомненно одержанной победы. Теперь предстояло выполнить обещания, не уронить чести завода, доказать на деле свою правоту. И едва Яков Павлович вошел в свой гостиничный номер и стал собирать вещи, готовясь к отъезду, как к радостному его настроению стало примешиваться ощущение деятельной озабоченности, даже тревоги, заставившее торопиться в Челябинск: надо немедленно браться за дело.

Вечерний "ИЛ-18" приземлился в Челябинске уже близко к полуночи. Для встречающих время неудобное, да Осадчий и не любил, чтобы его встречали. Обычно ждала только машина.

Вот и сейчас он быстро шел от самолета к ограде аэровокзала, обогнав растянувшуюся по летному полю цепочку пассажиров, шел прямо к дверям, где его всегда ожидал Петрович — шофер. Чудновского Осадчий и не заметил бы, если бы главный инженер не окликнул его сам.

— Вы? — удивился Яков Павлович. — Добрый вечер! Кого-нибудь встречаете, Алексей Алексеевич?

— Уже встретил, вас, — ответил Чудновский и, как показалось Осадчему, немного смутился.

Раньше он никогда не приезжал на аэродром, да и на заводе сам первым не шел к директору, ждал, когда тот позовет, чтобы сообщить московские новости. И если бы Осадчий не заметил на лице Чудновского непривычную тень смущения, он бы решил, что случилось что-то чрезвычайное. Все же встревожась он спросил:

— Что-нибудь на заводе?

— Нет, нет! Все нормально, — поспешил успокоить Чудновский. — Просто… Да что там! Просто захотелось поскорее узнать подробности совещания. Не утерпел, грешным делом! — признался он.

— Это уже в машине. Хорошо? — предложил Осадчий.

— Согласен!

Ночное, почти пустынное шоссе на пути от аэродрома, быстрая езда и разгорающиеся на горизонте огни города обычно настраивали Осадчего на мечтательный лад, хотелось ехать молча. Но на этот раз он должен был рассказывать Чудновскому о совещании.

— Много подробностей, Алексей Алексеевич, я вам не обещаю. Устал после Москвы и полета, — начал Осадчий. И это была правда лишь наполовину, дело, конечно, не в усталости: хотел пощадить уязвленное самолюбие Чудновского и решил пока опустить некоторые детали. — Я только самое главное, — предупредил он.

— Хорошо, — покорно согласился Чудновский.

Но даже рассказ о самом главном Осадчий закончил, когда "Волга" уже вкатилась на улицы города.

— Вот так, в общих чертах, — сказал Осадчий. — Добро получено, дело за нами.

Он мог бы добавить: "И за вами", ибо ему не было безразлично, как воспримет принятое решение главный инженер.

Чудновский молчал всю дорогу. Откинувшись на спинку сиденья, он слушал, прикрыв веки. Минутами казалось, что он дремлет. Осадчий же говорил, почти не поворачивая к нему головы, пытаясь отгадать настроение Алексея Алексеевича, не вглядываясь в его лицо.

После долгой паузы, которую теперь уже умышленно Осадчий не хотел прерывать первым, Чудновский, волей-неволей вынужденный ответить, сказал:

— Мое мнение вы знаете, Яков Павлович, но теперь это уже не имеет значения…

— Почему же не имеет значения? Это неверно. Мне сейчас даже ваше настроение важно. Идти-то нам одной неторной дорожкой. Плечом к плечу.

— Решение состоялось, Яков Павлович, а я человек дисциплинированный. Значит, будем вместе работать. Вот все, — заявил Чудновский, но голос его прозвучал тоскливо и невесело.

— Что ж, принимаю и эту формулу. По-моему, это разумно и по-деловому. А за встречу еще раз спасибо, — сказал Осадчий, уже вылезая из машины. Он помахал рукой Чудновскому и шоферу, когда "Волга" тронулась от подъезда и повезла Алексея Алексеевича к его дому.