Тонкий профиль

Как это начиналось?

Я помнил фамилию — Телешов. Она ассоциировалась у меня с каким-то делом, интересным и важным. Но точно я бы сразу не смог ответить на вопрос — с каким же именно? Так бывает иногда: запоминается не сам факт или эпизод во всех деталях и подробностях, а то, что можно назвать исторической или психологической атмосферой вокруг него, так сказать, интуитивно угадываемый адрес события.

Телешов… Я услышал эту фамилию летом семьдесят третьего и после некоторых раздумий вспомнил "адрес события". Это был шестьдесят третий год, та знаменитая весна на трубопрокатном, когда шла здесь грандиозная битва за первую большую трубу, шел спор через границы с монополистами из ФРГ, наложившими эмбарго на экспорт труб большого диаметра, и тогда заводская многотиражка печатала на своих страницах хронику горячих строительных дней.

В газетной сводке за 2 марта была запись, всего две строчки: "За небывало короткие сроки смонтирован участок формовки трубы. Здесь отличился Б. Телешов". Две строки. А за ними — и месяцы работы, и поиски оптимальных решений, сложный монтаж мощного пресса, и то огромное напряжение, которое Телешов разделял со всеми своими товарищами.

В то время он монтировал участок формовки труб, а через семь лет взял на себя ответственность за генеральную реконструкцию всего стана "1220".

Как это начиналось на трубопрокатном? В марте шестьдесят девятого Осадчий провел необычную планерку. Меня не было тогда в Челябинске. Ну, а если бы и был, мог пропустить этот день и час или же просто не знать, что состоится такое совещание. Было оно сравнительно узким, проходило в кабинете директора, а не как обычно, в конференц-зале заводоуправления, где по понедельникам все собираются на оперативки. За длинным зеленым столом, который, как палочка в перекладинку буквы "Т", упирается в стол и кресло Осадчего, сидели начальники основных цехов и служб завода — Терехов, Вавилин, Телешов, секретарь парткома Иван Георгиевич Соболев, председатель завкома Крючков. Генеральная перестройка — дело всего коллектива. Да и как может быть иначе? Представьте себе всю махину трубопрокатного, его удельный вес, масштабы завода, производящего в год в два раза больше труб, чем вся Франция, в полтора раза больше, чем Англия, и всего лишь на одну четверть меньше, чем вся Федеративная Республика Германии.

Осадчий открыл совещание, сразу взяв тему за самую сердцевину. Словоизвержения здесь вообще не в моде. Слишком дорого время!

К тому же каждый знает, что любая серьезная, техническая идея не рождается мгновенно, как ослепительный разряд молнии в небе. Идеи вызревают постепенно — в умах и, я бы сказал, в сердцах. Они появляются, вызывая определенное умонастроение у тех, кто постоянно думает о будущем завода. А затем уже это умонастроение, этот творческий настрой на решение определенной задачи сам в свою очередь углубляет и расширяет идею.

Таковы эти взаимосвязи и взаимовлияния людей и новых мыслей на путях современного технического поиска. И когда говорят: "Идея уже носится в воздухе", имеют в виду именно состояние увлечения новой мыслью многих инженеров, конструкторов, технологов — людей, которые составляют действенный мозговой центр любого предприятия.

— Итак, берем курс на реконструкцию, — негромко произнес Осадчий и пододвинул к себе лист бумаги, чтобы записать вопросы, а возможно и чьи-то возражения. — Сначала наш цех № 2. Как известно, товарищи, он построен еще в войну. Оборудование в нем почти тридцатилетнего возраста. Для завода этот цех — старик!

Никто не возразил. Действительно, старик, но с военной выправкой и стойкостью — тянул все эти годы программу и ждал, когда волны НТР, мощно бушующие в других цехах, подкатят и к его стареньким воротам. Да и номер у него был — второй, номер ветерана.

Обозначения цехов цифрами привились еще со времен войны. Сколько лет прошло, а эти индексы, по сути дела лишь память о далеком прошлом, цепко держались в разговорном обиходе. Да и в самом деле, легче ведь сказать "шестой цех", чем произнести длинное, словно бы рокочущее от множества согласных, трудновыговари-ваемое "трубоэлектросварочный".

— Во втором, — продолжал Осадчий, — будем менять печь, трехваловый обкатный стан, прошивной стан, девятиклетьевой калибровочный, перечислять сейчас все оборудование не буду, — остановил он сам себя. — Важно обговорить общие принципы.

— Правильно, — одобрил кто-то.

Осадчий поднял голову: он не узнал сразу голос, что случалось с ним редко. Кажется, это Калинин, начальник шестого цеха.

— Общие принципы имеют особое значение для вашего цеха, Сергей Алексеевич, — сказал ему Осадчий. — Догадываетесь, почему?

— Как не догадаться, — не поднимаясь, а лишь изобразив желание подняться, сказал Калинин, и почему-то слегка покраснел. — Тоннаж нашей продукции, Яков Павлович, и проблема простоев…

— Вот именно, простоев, а простои надо свести к минимуму. Но об этом потом. Самое главное сейчас…

Тут Осадчий сам неожиданно вздохнул. Вздохнул, закашлялся и сделал продолжительную паузу. Не так-то легко было ему произнести то, что он собирался сказать, определить ту главную отправную точку, а точнее, генеральную линию, от которой и побегут в разные стороны все остальные, пока еще пунктирные линии для расчетов, графиков, планов, все наметки предполагаемых сроков и этапов работ.

Наверное, все или почти все представители "мозгового центра" знали или предполагали, в чем же состоит самое главное, но тем не менее напряжение, зазвучавшее в голосе директора, передалось и им.

— Наша традиция, — наконец, твердо закончил свою мысль Осадчий, — при любых перестройках завода не просить у правительства снижения государственного плана. Вы помните, так было и в шестьдесят седьмом, так было раньше. А если бы и попросили, дорогие друзья, вряд ли нам разрешили это. Но мы не будем просить…

— Безусловно, — сказал кто-то со своего места. Многие согласно закивали, кто-то не то поперхнулся, не то многозначительно покашлял, Калинин и Телешов, оба представители самого большого цеха, одновременно потянулись к графину за стаканом воды. Телешов же при этом скорее почувствовал, чем заметил, как дрогнули губы Осадчего в мимолетной улыбке.

— Итак, — в твердости голоса Осадчего чувствовалась решимость пресечь и малодушие, и слабость сомнений, если они проявятся, — итак, — повторил он, — пункт первый — идем в русле государственного плана, имея в виду всю годовую программу, а если нам по обыкновению и набавят план, то выполним его все равно.

Никто не возразил, хотя и одобрительных реплик никто не подал. Предложение можно было считать принятым. Конечно, вместе с молчаливым принятием первого пункта все присутствующие на совещании брали на себя серьезнейшую ответственность. Но потому, что так случалось не впервые, и оттого, что само понятие "генеральная реконструкция" и работа с удвоенным напряжением, с полной отдачей всех сил были, по сути своей, синонимы, попытка объяснять это кому-либо, а тем более самому себе, несомненно, показалась бы на подобном совещании странной, напыщенной и неуместной.

— Хорошо, с этим покончили. Теперь пункт второй — относительно этапов реконструкции. Главный инженер, прошу вас, — пригласил Осадчий.

Терехов поднялся. Вскоре после ухода Ольховича на пенсию Виктор Петрович стал главным инженером завода. Выдвижение его было воспринято как естественный процесс роста тех, кто в цехах и в заводоуправлении прошел по всем ступеням производственной науки и практики.

Немного опережая события, можно сказать, что в семьдесят четвертом Терехов отпраздновал свое двадцатипятилетие работы на трубопрокатном. Четверть века! Это что-то да значит! Виктор Петрович в полном смысле слова мог считаться воспитанником завода. В свои сорок восемь лет он ощущал в себе полноту сил и энергии, которые необходимы всякому, а, может быть, особенно главному инженеру такого завода-гиганта.

Итак, поднявшись за столом, Терехов кратко изложил план, предусматривающий три этапа работ. План этот, естественно, был согласован раньше с директором, начальниками производственного, технического, планового отделов. Кто и когда первым четко разбил программу действий на три части, сейчас уже трудно было установить. Однако направляющая идея и здесь вытекала из первого генерального решения, из формулы Осадчего: "Ни одного месяца без выполнения государственного плана".

Первый этап предусматривал проведение всех работ, которые возможны без остановки линий в цехах. Не надо быть специалистом, чтобы представить себе всю трудность и сложность этой задачи.

Второй этап — работы во время остановки всей линии. И третий — то, что можно сделать уже после пуска реконструированного оборудования: доделки, доводка на ходу и во время работы уже на новых режимах и с новыми скоростями.

Распорядок работ, предложенный Тереховым, не вызвал возражений. Присутствующие на совещании или одобрительно кивали, или же молча записывали что-то в блокноты, что тоже было признаком согласия. Видимо, в плане все выглядело разумным и опиралось на опыт былых перестроек.

Ключевым был, безусловно, вопрос о сроках второго этапа. Каждый день, каждый час простоя били по плану и в конечном счете по заработкам работающих. С другой стороны, понятно, что цеховые работники из боязни не справиться с жестким графиком заинтересованы в том, чтобы растянуть временные рамки второго этапа, руководители же завода хотят стянуть их до предела. Такая уж ситуация: задача у всех общая, а ответственность у каждого — разная. С кого что спросят? И есть еще разница между теми, кто ставит трудные задачи, и теми, кто их выполняет. Не только в мере личной озабоченности, а еще и в психологическом комплексе. Тому, перед кем ставят задачу, всегда кажется, что сказать легче, чем сделать. И одно дело на дороге стоять и дорогу указывать, а другое — самому по ней ходить.

Осадчий это понимал. Он хорошо разбирался в психологии людей, чувствовал их настроение и знал, как на них влиять. И вот затем, чтобы подготовить всех к принятию важного решения, он решил прежде всего показать, что он, директор, в данном случае лично возлагает на свои плечи.

— Объем предварительных работ огромен, товарищи, — сказал Осадчий, — новое оборудование придется заказывать десяткам заводов. А потом требовать, чтобы были выдержаны сроки поставок. Это я беру на себя. И определяю время, вот от сегодняшнего дня, от задумки нашей, до начала работ — полтора года.

Срок этот ошеломил всех своей краткостью. Кто-то тихонько присвистнул. Кто-то от растерянности хлопнул в ладоши. И трудно было понять — с восхищением ли, с удивлением ли? Ведь обычно полтора года уходит только на оформление рабочих чертежей. А сроки строительства крупных объектов растягиваются на несколько лет. Не авантюрны ли сроки, названные Осадчим?

— Яков Павлович! — секретарь парткома Соболев поднял руку, и Осадчий насторожился. Сначала все подумали, что Иван Георгиевич просит слова. Но он заговорил, не дожидаясь разрешающего кивка директора, заговорил о роли коммунистов, о том, что обком партии поддерживает идею реконструкции и обещает помочь, что именно там посоветовали завязать тесные и взаимотребовательные связи рабочих трубопрокатного с коллективами заводов-поставщиков.

— Письма напишем от рабочих коллективов в те областные газеты, где находятся заводы, на сами предприятия. В Минск, в Чувашию, в Сумскую область, в Оренбург, — говорил Соболев. — Может, своих людей пошлем туда, организуем там агитационные стенды. Чтобы на заводах все хорошо знали: зачем, кому и в какие сроки нужно оборудование! Один ты не справишься, Яков Павлович, хотя, как говорят на заводе: "Осадчий все может!" — Секретарь улыбнулся. — А мы придадим всему делу нужный поворот: интернациональная дружба рабочих коллективов, взаимопомощь должны проявиться в полную силу.

— Иван Георгиевич оформил идею политически — это залог успеха, — сказал Осадчий с удовлетворением. — Я думаю: намеченный срок станет реальностью, товарищи! Так же, как и второй наш срок. Я имею в виду второй этап. По стану "1220". Возьмем его вначале, — продолжал Осадчий, — полная остановка линии предусматривается только на пятьдесят суток. За это время надо сделать все возможное и невозможное. Пятьдесят суток! И для других станов — столько же.

Произнеся это, Осадчий впервые на совещании напряг и повысил голос. Он и цифру эту произнес резко, чеканно, сказал, как отрезал. И вдруг многим стало заметно, что директор волнуется.

Нет, он не ждал пока возражений. Не так-то просто мгновенно собраться с аргументами и оспорить Осадчего. Но Яков Павлович знал, более того, был уверен, что возражения явные или тайные, невысказанные, но тем не менее разрушающие веру в успех, эти возражения все же появятся. Внутренне он был готов к спору.

Но назвав цифру — пятьдесят дней, и начав говорить, Осадчий — то ли потому, что ждал возражений, то ли по инерции напряжения, которое ощущал в себе, — добавил резче, чем того хотел бы сам:

— Ни дня больше, товарищи! И только не говорите мне, что это жесткий и несправедливый, невыполнимый срок. Нет, это не волевое решение, как может показаться. Это сложный расчет. Я знаю, будет трудно, очень трудно. Знаю! И все же — пятьдесят дней!

Пауза была неизбежной, и она наступила. Директор расправил плечи, которые в напряжении, когда выступал, всегда немного сутулил. Поправил папки с бумагами на столе. Пододвинул ближе горстку карандашей и разноцветных фламастеров (фламастерами он любил подписывать бумаги — получалось четко, жирно, внушительно и красиво). Одним словом, отвлекся сам и дал людям собраться с мыслями.

А собственные его мысли обратились сейчас к прошлому, к тем событиям заводской жизни, когда успех дела решали не только цифровые выкладки и голые расчеты. За десятки лет своей работы руководителем он убедился в том, что, кроме сухой цифровой оболочки, у каждого дела есть живая, трепетная душа. А у людей есть воля, желание и еще то, что на казенном языке часто называют "внутренними резервами". Они, эти резервы — в силе человеческого духа, они велики у каждого и почти неиссякаемы у многотысячного коллектива. Осадчий всю жизнь проработал, веря в эти силы.

Да, бывало, что его упрекали в волевых решениях. Особенно в те годы, когда ругать за волевые решения стало модно. Но Осадчий всегда говорил себе и другим: "Тут надо разобраться!" В самом деле, легко, отдавая дань моде, окрестить жестким термином сложное и внутренне противоречивое явление. Куда труднее объяснить его сущность и… часто необходимость. Да и сколько есть людей, которые, произнося одни и те же слова, порою вкладывают в них совершенно противоположное значение. Волюнтаризм, голое администрирование без базы научной организации труда вредны. Это беда, порождающая грубые изъяны в руководстве любым предприятием. Осадчий был полностью согласен с этим. Но воля руководителя, смело идущего к намеченной цели, воля партии, воля рабочего коллектива — нет, это другое. Никто не может сбросить со счетов волевые качества рабочего, мастера, инженера как залог успеха любого дела на заводе.

У него, Осадчего, была своя формула, так сказать, для внутреннего употребления, для выверки собственных решений. "Хочешь получить предельно достижимое — потребуй невозможного". Он никому не навязывал этой формулы и не пропагандировал ее. Но сам так поступал и почти всегда выигрывал.

Осадчий невольно увлекся своими мыслями, благо все тоже пока молчали, думали.

"Кого ценят на заводах? — продолжал он размышлять. — Ценят работников, способных на многолетние, неослабевающие усилия, людей динамичных, ценят их особенно, если все это сопрягается с волей, с инициативой. А другие… Они волевых решений не принимают, но не принимают и никаких вообще, живут на заводе вяло, отрабатывают свое "от звонка до звонка", из них-то никогда не рождаются настоящие творцы, люди большого дела…

Вот Чудновский. — Осадчий попытался вспомнить и представить себе черты лица своего бывшего главного инженера. — Он упрекал меня в волевых решениях, но и сам был не размазня, человеком действия. Другое дело, что воля его, Осадчего, и Чудновского часто противоборствовали! Тогда речь шла о том, делать или не делать трубы большого диаметра. Сейчас этот вопрос решила жизнь. Необходимость же резкого увеличения производительности таких труб диктуют пятилетки. И окажись сейчас Чудновский на заводе, тут уж спорить он не стал бы.

Недавно пришло печальное известие — Алексей Алексеевич умер. Это известие опечалило всех на трубопрокатном, всех, кто работал с ним, кто помнил его в расцвете сил. Ну, а разногласия, споры, борьба за идеи, что хорошо, что плохо — эти споры тоже само время быстро относит к анналам истории отечественного трубостроения…"

Голос Гурского — заместителя начальника проектного отдела завода, однофамильца того мастера, которого когда-то уволил с завода Терехов, внезапно вернул Осадчего к текущим делам совещания. Гурский, видимо, просил слова, но Осадчий не расслышал. Сейчас инженер перечислял количество бетона, который надо взорвать, убрать из цеха и заново залить. Цифра солидная — четыреста кубометров. И земли надо вынуть из-под рольгангов триста кубометров. По логике рассуждений Гурского получалось, что сделать все это за пятьдесят дней очень и очень трудно!

— Трудно, это правильно. Но ведь ты, Аркадий Алексеевич, не утверждаешь, что невозможно? А? — спросил Осадчий.

Гурский замялся. Произнести слова: "возможно" или "невозможно" было ему сейчас, видимо, одинаково трудно.

— Чего это у вас поджилки вдруг затряслись? Мы-то с вами вроде бы обговорили все? — удивился Осадчий.

— А я все-таки выражу свои сомнения, потому что если бы я их не выразил, перед собою поступил нечестно, — сказал Гурский, покраснев, и с видом человека чем-то обиженного сел на свое место.

— Ну что ж, приплюсуем и ваши законные сомнения, — сказал Осадчий, чиркнув что-то в своем блокноте.

Он подумал, что сейчас первым пробным камнем выполнения всего плана реконструкции станут работы в трубоэлектросварочном цехе, на линии "1220", и когда слова попросил начальник этого цеха Калинин, стал слушать его особенно внимательно.

Главная мысль Калинина сводилась к тому, что в его цехе предстоит изготовить около ста тонн нового оборудования и еще, как он выразился по-военному, "задействовать" на реконструкции не менее восьмисот своих рабочих, превратив в монтажников и рубщиков бетона слесарей и сварщиков.

— На два месяца надо изменить профессию людям, Яков Павлович! Это задачка! Были у рабочих одни навыки, должны появиться другие. И программу еще цеху выполнять, силами тех же людей.

— Ты, Сергей Алексеевич, к чему клонишь? — спросил Осадчий. — Что забот будет много или же, что срок тебе не подходит?

— И то, и другое. Хочу обрисовать обстановку.

— Значит, цену себе набиваешь, а это уже признак того, что справишься, — усмехнулся Осадчий.

Затем Телешов, до сих пор молчавший, тот самый Борис Сергеевич Телешов, о назначении которого непосредственным руководителем работ на линии "1220" ужо знали присутствующие на совещании, значит, главный ответчик за все, вынес на обсуждение идею укрупненной сборки оборудования.

— Может быть, товарищи, нам сделать так: мы в седьмом пролете оборудуем специальный стенд, узлы здесь укрупним и на железнодорожной платформе сможем подвозить их к участку прессования. Получим выигрыш во времени.

— Я согласен в принципе, — кивнул Яков Павлович, — подробности уточним потом. Правильное направление выбираете, Телешов!

Разговор на совещании начал принимать деловой, конструктивный характер. Это успокаивало Осадчего. Если люди озабочены поисками конкретных решений, значит, они в сознании своем уже считают задачу выполнимой. Началась внутренняя мобилизация. А это очень важно.

В ту минуту Осадчий с удовлетворением подумал еще в о том, что он, конечно, мог бы ожидать куда больше сомнении и даже прямого сопротивления со стороны участников совещания, когда называл сроки. Верил ли он сам в них? Не колебался ли? Да, колебался. И его мучили тревоги, тяжкие раздумья. Но никто об этом не впал, да и не мог узнать. Есть неписаное правило. Для Осадчего оно было выверено многолетним опытом директора. Можешь раздумывать, сколько тебе угодно, сомневаться, взвешивать "за" и "против", но если ты руководитель и вышел с предложением к людям, будь тверд и решителен до конца. Иначе, кто тебе поверит?

Сам Осадчий, подписывая какой-либо приказ, принимая решение, почти никогда, за редкими исключениями, не отменял их. И старался не отменять решений главного инженера, хотя имел на это право. Почему? Тут была забота не о престиже, поддержании авторитета. Осадчий в этом не нуждался. А вот стиль работы надо поддерживать — стиль выверенных и решительных действий, в реальность и мудрость которых должны верить те, кому предстоит их осуществлять.

— Ну что ж, пора подвести итоги, — сказал Осадчий. — Главное решено, остальное по ходу событий будет корректировать сама жизнь и мы. У меня все! — И, поднимаясь из-за стола, добавил с легкой улыбкой: — Вспомнил сейчас, как это крикнул Юрий Гагарин перед полетом: "Поехали!" Так вот и мы — трогаемся, вперед, дорогие товарищи!