Тонкий профиль

Тонкий профиль

Несколько лет назад мне довелось побывать на земле древней Эллады, увидеть ее постоянно ясные небеса, прозрачную глубь Эгейского моря, памятники глубочайшей старины и услышать шумный говор, кипение толпы на веселых в ту пору, солнечных площадях беломраморных городов Греции.

Знаменитый Акрополь, мраморы Парфенона — желтые, обветренные, шероховатые, а не белые и гладкие, как почему-то представлялось ранее, те самые камни, с которых, быть может, Сократ задумчиво смотрел на залив и Гераклит размышлял над тем, что все в этом мире течет и меняется. Многие начала были заложены на этой земле — в области философии, литературы, архитектуры, театрального искусства и… древнего производства труб. Да, и труб!

…Мы поехали осматривать остатки Пеллы — столицы древней Македонии. О четвертом веке до нашей эры в этом дворце родился Александр Македонский.

Туристские автобусы останавливаются около легкого, из тонкой проволоки забора с деревянной калиткой. За калиткой — небольшой каменный домик музея, слева — убогие служебные строения, но зато за музеем — камни, остатки колонн, ступени и плиты, нагретые солнцем, чуть желтоватые от старости, те самые плиты, по которым ходили люди две тысячи триста лет назад! Удивительно долговечен камень, мрамор и обожженная глина!

Мы рассматривали уцелевшие основания древних бань и ванн из серого гранита и то, что было когда-то жилыми помещениями, дворцовыми залами, военными арсеналами. Но самое интересное — водопровод! Он был проложен между фундаментами древних зданий, составлен из толстых керамических труб темно-серого цвета с более светлыми, свинцовыми соединениями. Кое-где трубы обернуты прозрачной нейлоновой пленкой — это уже дар современной цивилизации, способствующий сохранению древней реликвии от губительных влияний дождя и ветра. Хотя, как видно, не столь уж губительных, ведь эти трубы на пять-шесть веков старше тех, о которых Маяковский писал:

Присев на корточки, я долго щупал эту древнюю, шершавую керамическую плоть. Она отзывалась на постукивание пальцем глуховатым, но приятным звоном.

Я подумал тогда о трубопрокатном заводе и представил себе мысленно рядом многих своих челябинских друзей — Усачева, Терехова, Чудновского, Осадчего. Современный специалист-трубник, будь он в эту минуту на развалинах Пеллы, смотрел бы, наверное, на эти трубы с таким же трепетным волнением, как антрополог смотрит на череп неандертальца.

Трубы. Как только они появились на свет, сразу же возник вопрос не только об их применении, но и об их цене, экономичности, а значит, их весе, прочности, толщине стенок, об их профиле, как говорят ныне трубопрокатчики. И неважно, что тогда, много веков назад, они были не чугунные и не стальные, не хромоникелевые, не электросварные, не цельнотянутые, а просто из обожженной глины. Проблема тонкого профиля труб уже родилась.

Тонким профилем как темой для исследования Терехов заинтересовался еще в первые годы своей работы на заводе. И не он один, а и Усачев, покойный Каган, сотрудники из центральной заводской лаборатории. Тонкий профиль позволял не только экономить металл. Вводя его, необходимо было увеличивать обжатие, то есть давление валков на трубу, а это значило увеличить и скорости прокатки. Так что новшество сулило двойную выгоду, столь заманчивую для производственников.

Однажды Терехов пришел к директору поговорить о тонком профиле. Осадчий был занят, куда-то торопился. Как обычно, в кабинете его находились люди — секретарь принесла на подпись бумаги, в кресле сидел Чудновский, просматривал какие-то материалы. То и дело звонил телефон.

— Чего тебе, Виктор Петрович? — сухо спросил Осадчий, взглянув на Терехова. — Пришел с идеей?

Он обладал удивительным умением как-то интуитивно угадывать просьбу или желание, с каким приходил к нему человек.

— А с какой? — в свою очередь спросил Терехов, раз уж директор угадал наполовину цель его прихода.

— Какой-нибудь такой, заковыристой? Чтобы всем нам хлопот прибавить. Угадал, наверное? — Осадчий подмигнул.

— С этой точки зрения — правильно, — Терехов невольно усмехнулся.

— Ну, тогда — тонкий профиль. А усмехаешься ты тоже правильно, — уже без улыбки добавил Осадчий. — Если пришел просить в трубопрокатном резервную линию для опытов, то зря. Мне уже намекал Усачев и другие. Не выйдет. Алексей Алексеевич, — он повернулся к Чудновскому, — разве можем мы сейчас этим заниматься?

Чудновский как-то неопределенно хмыкнул в ответ.

— А почему не можем? — спросил Терехов.

— Потому, — уже жестче отрезал Осадчий, — что завод не может распылять силы. Бить надо кулаком, а не растопыренными пальцами. Вы же знаете, мы там, в этом цехе, будем продолжать реконструкцию. С тем чтобы вслед за трубой "1020" дать трубу "1220". В ближайшее время.

— Действительно, Виктор Петрович, не очень-то это ко времени, — поддержал Чудновский. — Мы и так в цейтноте. Сейчас не до профилей.

Ссылка на первоочередность каких-то больших задач, отодвигающих в сторону все менее важное, всегда кажется сильным аргументом в споре. И Терехов как-то сник, хотя ощущения своей правоты не утерял.

— А если в цехе печной сварки? — он смотрел уже на Чудновского, ожидая от него поддержки.

— Да там, конечно, легче. Но, милый мой, вам ли говорить, ведь мы уже пробовали и раньше! — Чудновский вытянул руку, подсчитывая начал поочередно загибать пальцы: — Рвутся трубы — раз. Мнутся при ударах о рольганги — два. Частые трещины — три. Сминаются концы труб — четыре. Так?

— Да, так, — ответил Терехов.

Он это сам знал отлично. Когда на большой скорости раскаленная и еще мягкая труба мчится по рольгангам, от динамических ударов происходят разные неприятности.

— Вы же знаете, при опытах на тонком профиле нам приходилось не увеличивать, а даже уменьшать скорости на стане чуть ли не вдвое, — Чудновский загнул пятый палец.

— Все это правильно. Но надо искать, откуда эти неполадки, Алексей Алексеевич, как же иначе?

— Естественно. Будем искать, — как-то неопределенно заверил Чудновский. — Будем, не теряя чувства реальности, — добавил он.

— Вы затеяли этот разговор не вовремя, Виктор Петрович! — сказал Осадчий, и в голосе его уже слышалось легкое раздражение.

Понимал ли тогда Терехов позицию директора? Да, в какой-то мере понимал. Но, с другой стороны, сколько можно оттягивать опыты с тонким профилем, ведь страна теряет металл на каждой трубе!

Менее всего в ту минуту Терехов понимал Чудновского. Главный инженер — вот уж кто должен был решительно поддержать заводских экспериментаторов. И, словно бы уловив этот мысленный упрек, Чудновский произнес:

— Мы тут не можем работать по многопольной системе, милый мой. И так засеваем слишком широко, только пока не везде всходит.

Шуткой главный инженер явно поддержал грубоватый окрик директора.

"Как странно, — подумал Терехов, — два таких разных человека, различных по своим активным побуждениям, вдруг на чем-то сходятся в своих слабостях. Разве нельзя, — рассуждал он, — совместить во времени два наступательных направления? И большую трубу, и тонкий профиль? Можно. Только нужно желание".

Он хотел сказать об этом и директору, и главному инженеру. Хотел, но не сказал. Что-то дрогнуло в нем, обмякло, исчезли решимость и твердость, с которыми он вошел в кабинет. И еще эта спасительная для слабости поговорка о том, что плетью обуха не перешибешь. Она тоже пришла на ум. Потом Терехов долго не мог простить себе этой слабости и того, что промолчал, отступил, смиренно распрощавшись, ни с чем ушел из кабинета директора.

Но часто то, что не могут сделать слова и доводы, делает само время. Прошло полгода. И хотя в трубоэлектро-сварочном полным ходом шли работы по реконструкции и расширению цеха, сам Осадчий подписал приказ о возобновлении опытов по тонкому профилю труб. Сразу в двух цехах — в горячем, непрерывной печной сварки труб, и в трубоэлектросварочном.

"Экономичные трубы" — это ныне ходовой термин на заводе. Хотя, если подумать, в этих словах заложена некая смысловая нелепость. Как будто есть правомерность в существовании труб неэкономичных — тяжелых, громоздких, с большими допусками запаса прочности. Все трубы должны быть предельно экономичными.

Как-то Усачев показал мне снимок, похожий на рентгеновский, пластического удлинения трубы. Научно это называется: удлинение труб между клетями при редуцировании с натяжением. Постепенно, под давлением валков становятся тоньше стенки непрерывно двигающейся трубы. Но вот опасный момент — слишком велико натяжение, и на трубе образовалась "шейка". Она тянется, как ириска, если позволительно такое сравнение, тянется, тянется и… бац! Обрыв! Я видел на снимке ось этого обрыва. Его изломанную линию.

Всякий обрыв при экспериментировании означал для Усачева, мастеров, рабочих цеха новые опыты, новую установку контрольных приспособлений и контактных роликов измерительного прибора с подключенными к нему осциллографами. Но еще прежде, в лаборатории, проводится работа со специальным прибором, в который закладывается моделька трубы из прозрачного полиэтилена, и там, в приборе, с помощью светового фильтра можно наглядно увидеть, как распределяются по модели напряжения при сжатии трубы. Зная модуль перехода от полиэтилена к стали, нетрудно подсчитать аналогичные напряжения, возникающие в металле труб при обжатии и прокатке.

Тонкостенные трубы рвались на стане. Порою часто, порою не слишком часто, и это обнадеживало. Усачеву и его товарищам обязательно надо было найти, доискаться, почему они рвутся и как в производственных условиях избежать обрывов?

Горький привкус неудач Усачев многие месяцы словно бы ощущал на губах. Горечь эта примешивалась ко всему, о чем бы он ни думал. Казалось, в сердце открылась ранка и зудела, зудела!

Но на стане продолжались опыты. Усачев упорно катал тонкий профиль.

…Я помню конец одной ночной смены. До пересменки оставалось минут десять. Обычно стан работает непрерывно, если все идет нормально, но в то утро Усачев Дал команду на полчаса зажечь на табло красный свет остановки, пока будут менять режим главной редукционной клети.

— Перевалочная бригада уже собралась, скоро начнем, — сказал он мне.

Рядом с Усачевым стоял работник научно-исследовательского трубного института. Научные сотрудники тоже проводили работы по утончению стенок труб. Усачев называл сотрудника — Алик. Это с ним познакомился Александр Гречкин в больнице.

Я заметил, что Усачев немного волнуется, зато Алик выглядел иронически-благодушным: шутил, рассказывал анекдоты. Он называл их "абстрактными".

— Вот послушайте: летит над Лондоном стая крокодилов, вожак оборачивается и говорит: "Что за черт, вот десять часов летим, и все среда!"

Усачев удивленно уставился на Алика, но чувствовалось, думает он о другом. Александр Гречкин из вежливости, видно, коротко посмеялся.

— Да ну вас к шутам с этими крокодилами! Пора, начинаем. Александр, вызывайте бригаду! — распорядился Усачев.

Гречкин пошел вслед за мастером, нагнал его, и потом они все вместе — Гречкин, мастер и члены бригады дежурных слесарей — взяли со склада и потащили на руках тяжелые верхние и нижние валки для редукционной клети.

Мастер, красный от натуги, пыхтел и шумно дышал рядом с Гречкиным. Бригада слесарей уже завела привычную:

— А ну, раз взяли! Еще раз, взяли!

Не хватало только: "Эй, ухнем!"

Дотащили валки до тележки, стало легче — повезли.

Но около стана снова пришлось браться руками, крюк мостового крана бесполезно плавал над головами рабочих. Руками, только руками можно было точно и аккуратно вставить эти большие цилиндрические валки в оправу клети.

Валки, освещенные ярким светом переносных ламп, весело поблескивали отполированной сталью. Зеркально светились ручьи калибров, места контактов с прокатываемой полосой, те самые места, где холодный и крепчайший металл с огромной силой давит на раскаленный и поэтому более податливый металл трубной заготовки.

Гречкин погладил ладонью холодный еще и скользкий валок и спросил у Алика:

— Ну, как вам наш механизированный ручной труд?

Рабочие перевели дыхание, снова взялись за ломы и крючья. Оба валка пришлось поднимать на уровень груди.

— А ну еще!.. Все вместе!.. Разом, дружно — взяли! — зычно на весь пролет командовал бригадир.

Стан не работал. Привычный слоистый шум, напоминающий низвержение потока по каменистому руслу, сейчас затих. Звонко разносились голоса рабочих, и где-то там, высоко под стеклянным потолком цеха, в переплетении стальных балок, рождалось ответное эхо.

Алик разговаривал с Усачевым. Я слышал, как он сказал:

— Теперь, Игорь Михайлович, в ученом мире не считается вовсе доблестью, так сказать, многостатейность, обилие мелких научных публикаций. Само по себе количество работ — уже не украшение ученого. Раньше у нас водились просто чемпионы в этом смысле, а теперь, извините, выглядит как халтура.

— Но есть работы и работы! — возразил Усачев. — А в целом, наверное, это правильно. Уж очень мы торопимся каждое наблюдение поскорее тиснуть на печатном станке.

— Правильно или неправильно, но так. Я здорово устал за год, теперь, знаете, в ученом мире принято отдыхать два раза: летом и зимой. Хотя бы по полмесяца. Иначе не хватает нервного заряда.

— Завидно. А на заводе так не выплясывается, — сказал Усачев. — То конец месяца, то квартала. План, план! Всегда напряжение.

— Угу! Все ясно! — кивнул Алик. — Поэтому переходите-ка к нам в науку, пока не укатали сивку крутые горки.

Усачев не ответил. Он забрался на клеть, сея там верхом на раму, чтобы еще раз осмотреть, как установлены валки. Привычный, проникающий во все угадки завода звук сирены возвестил начало утренней смены. Усачев спрыгнул на пол, отряхнул брюки и сделал рукой энергичный жест, точно стартер на беговой дорожке. Жест этот предназначался Гречкину и был понятен без слов.

Я поднялся на командный мостик операторов. Гречкин уже стоял за пультом. Двумя поворотами ручки он включил конвейер рольгангов. На табло загорелась красная надпись: "Внимание! Стан работает".

Гречкин работал спокойно, он мог наблюдать за станом и за Усачевым и Аликом, которые остались внизу и, кажется, о чем-то спорили. Алик размахивал руками, широко открывал рот, только теперь уже ни Гречкин, ни я не слышали их голосов и словно бы смотрели немой фильм.

Должно быть, только одного боялся сейчас Гречкин — обрывов. Я был уверен, что и Усачев в эту минуту думает о том же.

Прошло минут десять. Я хорошо видел с мостика, как готовые тонкостенные трубы, внешне, конечно, ничем не отличимые от обычных, скатываются с последнего рольганга по наклонной плоскости туда, где, охлаждая их, бьют в воздух сильные струи воды. От потемневшей массы металла все же продолжал излучаться жар, накалявший и балки пролета, и стропила потолка цеха, где дрожало в воздухе и плавало, как марево, серое облако испарений.

Хорошо! — неожиданно вздохнул Гречкин.

— Что? — не понял я.

— Порядок! Катаем нормально. А тонкий профи-лек — вот он! Труба за трубой!

— Выходит, не оправдывается пословица, — сказал я, — что где тонко, там и рвется?

Гречкин как-то смущенно пожал плечами. Боялся, что ли, порадоваться раньше времени, чтобы не сглазить? Мол, скажи с уверенностью "да", и тут же что-нибудь стрясется.

Внизу, около стана не торопясь прогуливались трое: Усачев, Алик и мастер участка. Они прошагали мимо редукционной клети, мимо маятниковой пилы, остановились в двух метрах правее, как раз над световым табло. Усачев что-то говорил, показывая рукой на пилу, Алик смотрел туда же, прикрыв глаза ладонью, ибо от пилы летели искры. В это мгновение и мелькнула в воздухе огненная полоса. Она рванулась из стана где-то рядом с маятниковой пилой, словно брошенная чьей-то сильной рукой.

Стан ударил лентой о стену цеха, согнувшись лента поползла вверх, уперлась в балку, повернула назад к стану, и только тогда упала на пол. Но здесь, извиваясь змеей, образовала нечто вроде огненного круга, внутри которого очутились Усачев, Алик и мастер.

А багровая лента все текла и текла, стан все мотал и мотал трубу, пока один конец ее не полез в потолок, а другой — на переходный мостик и запутался там в поручнях.

При обрывах полосы Гречкин как бы терял ощущение времени. Время растягивалось. Секунды казались минутами, хотя на самом деле счет шел на доли секунды. Гречкин сразу же дернул аварийный кран. Со стоном и скрежетом все клети начали замедлять вращение, но можно ли сразу остановить полосу, летящую по рольгангам с такой скоростью!

Пораженный, я наблюдал за тем, что происходит вокруг. Вначале Усачев, Алик и мастер пытались убежать от полосы, но когда Усачев понял, что это им не удастся, он схватил за руки Алика и мастера. Теперь им нельзя было двигаться, надо только спокойно стоять и ждать. Пусть сталь шипит у твоих ног, пусть даже коснется ботинка, прожжет штанину. Ни с места!

Но вот я увидел, что Алик все же метнулся в сторону. Да, заметался внутри огненного кольца. Усачев страшно, должно быть, закричал на него. Алик тоже закричал, широко открывая рот. Мы не слышали слов.

Что Усачев крикнул? II какое значение имели здесь слова? Алик, видимо, находился в том состоянии, когда уже слова не останавливают. Он отдался страху, и страх двигал его руками и ногами, тащил Алика прямо на раскаленную спираль ленты.

Вот тогда-то Усачев и сделал то единственное и возможное, что могло уберечь Алика от ожогов. Резким ударом он сбил его с ног. И всем телом навалился на него, прижав к полу…

Минут через десять все было кончено. Кружево металла на полу остыв почернело, пришли автогенщики и начали резать это кружево на части. Затем куски из ломанных, исковерканных полос, так и не успевших стать трубами, отнесли на склад лома. Мне показалось, что всем в этот момент захотелось пить. Во всяком случае, рабочие столпились у сатуратора. Спустившись вниз, я заметил на лбу Усачева большую ссадину. Мастеру насквозь прожгло брючину. Алик отделался, видимо, только испугом. Он стоял растерянный, мрачноватый, больше не шутил и не предлагал Игорю Михайловичу переходить в институт.

А в общем-то, как уверял меня Усачев, ничего особенного не случилось. Обычный обрыв ленты при прокатке, рядовой эпизод при новаторской работе в цехе, где упорно, творчески, с удачами и неудачами осваивается новый, экономичный, тонкий профиль сварной грубы.

После того как Саша Гречкин сбегал в медпункт и принес для всех йод и бинты, он снова вернулся к своему пульту. Усачев спокойно махнул ему рукой:

— Давай!

И на табло засветились ярко-красные буквы: "Внимание! Стан работает".

Когда Усачев стал начальником трубоэлектросварочного, он и в этом цехе продолжал работы по тонкому профилю. Но с другими трубами. По другой технологии. И еще с большими перспективами экономии металла. Учитывая размеры этих труб и тысячекилометровые маршруты газовых магистралей.

Штаб цеха, как и положено ему быть, расположился наверху, на пятом этаже пристроенного к цеху здания. Туда надо подниматься на лифте. От лифта ведет длинный коридор со множеством комнат — технические службы. В одной из них — кабинет начальника цеха.

Контора, как везде, с немного замасленными стенами (люди, что приходят, прислоняются в спецовках), со скрипучими полами (должно быть, рассыхаются оттого, что в цехе жарко), с характерным запашком окалины и дымка, проникающего сюда снизу от станов.

Кабинет Усачева — просторный, а стол у окна — маленький, на нем два телефона, селектор и телевизор, который может показывать пролеты цеха.

Вот около этого самого телевизора Усачев и Борис Буксбаум, старший калибровщик цеха, чертили для меня на узких листках бумаги маленькие схемки, выстраивали столбики цифр, помогая этим прояснить мысль, Типично инженерная привычка у обоих.

Из этих цифр и схемок вырисовывалась внушительная, объемная картина многолетней борьбы за тонкий профиль, борьбы, я бы сказал, многостадийной и многоотраслевой, ибо она вышла за пределы одного завода.

В самом деле, чтобы уменьшить толщину стенок трубы, надо увеличить прочность этих стенок. Следовательно, нужен другой, более жесткий металл. Челябинские трубники сделали такой заказ сталеплавильщикам Магнитки. А те сказали ученым: "Дайте нам слиток, отвечающий этим требованиям, и необходимые легирующие присадки".

Наконец, есть слиток, есть и сталь, прокатан лист, но более жесткий. Такой лист труднее формовать и сваривать самим трубопрокатчикам. Нужны новые приспособления на каждом участке, новый опыт и навыки.

В 1964-м здесь катали трубу "1020" с толщиной стенки 11,2 миллиметра, в 1965-м — 11 миллиметров, в 4967-м — 10 миллиметров. Миллиметры, даже десятые доли миллиметра. Но в переводе на размеры труб и километры пути — это сотни тысяч тонн металла, ранее без нужды загоняемого в землю. Какое славное, большое и важное дело в руках энтузиастов тонкого профиля! И чем шире трансконтинентальный шаг наших голубых дорог, тем все весомее и разительней выгода, экономия.

Но…

Вздохнул, порвав на мелкие кусочки исписанный листик бумаги Игорь Михайлович Усачев. А вслед за ним вздохнул и Буксбаум. Было препятствие, на преодоление которого уходило больше сил, чем на исследования, прокатку труб и творческие неудачи. Новому тонкому профилю давно стоял поперек "профиль" старых нормативных представлений плановиков и экономистов. Метры мало кого интересовали. Все брали обязательства в тоннах и в тоннах отчитывались. Сотни тысяч тонн лишнего металла уходили в землю.

Я случайно застал двух молодых инженеров в кабинете Терехова. Случай этот особый, в какой-то мере щепетильный, и я не буду называть фамилий.

Терехов только что зашел в кабинет, который отличался от других, похожих на него, как две капли воды, лишь висящим на стене электрическим табло. На табло схематически изображались все цехи и все станы. Зеленый свет выпуклых точек означал, что работа идет нормально, остановка стана немедленно отзывалась красным сигналом. Таким образом, живая, пульсирующая огоньками картина ежеминутной жизни завода всегда была перед глазами.

Терехов увидел входящих к нему инженеров, видимо, в тот момент, когда сам собирался выскользнуть из комнаты. Я сразу заметил, что вошедших людей что-то смущает и тяготит. Однако же это, видимо, был тот случай, когда смущение не убивает решимости высказать задуманное.

Речь зашла о том, что инженеры задумали варьировать толщину стенок труб в зависимости от давления газа на том или ином участке газопроводов. Величина эта неодинакова, где больше, где меньше.

Терехов тут же одобрил идею. Он сказал, что в ней заложено реальное, рациональное зерно и что метод этот сулит, безусловно, новую большую экономию металла.

— Так что, действуйте! — сказал он. — Ваша идея работает на тонкий профиль.

Тогда молодые инженеры вытащили из портфеля уже заготовленное ими письменное предложение и попросили, чтобы Терехов тоже поставил под ним свою подпись.

— Как?! Зачем? — Виктор Петрович от возмущения даже покраснел. — Что вы, товарищи! Это ваша идея, зачем же мне примазываться к ней! А помогать, помогать я буду и так.

Не знаю, может быть, эта сцена была задумана, как сговор без свидетелей, и я торчал тут непрошеным очевидцем, лишь усиливая общее смущение. Но меня удивило, в свою очередь, то, что инженеры пришли с открытым забралом, не скрывая своих намерений.

Все некоторое время помолчали.

— У меня хватает своих изобретений, — сказал после паузы Терехов, — и по тонкому профилю тоже. А вы предлагаете один из вариантов этой проблемы.

Собственно, это было замечание по ходу беседы, справедливое по своей сути. Но инженеры восприняли его по-своему. Оно словно бы подхлестнуло их.

— Вот видите, — начал один из них. — Совершенно верно. Одно вытекает из другого. При чем тут примазывание? Ведь вы, так сказать, разделяете…

— Разделяю, ну и что же? — Видимо, Виктора Петровича уже начинала раздражать эта настойчивость. — Нет, вы прекратите, — он решительно отодвинул от себя бумагу, которую ему положили на стол. — А то ведь рассержусь!

Когда инженеры вышли, он сказал мне с невесёлой усмешкой:

— Вот увидите, эти ребята еще раз придут просить меня в соавторы.

— Есть шутка, — сказал я. — А и Б решили написать сценарий, но дело расстроилось, ибо в их содружестве оказались два соавтора и ни одного автора. Так и в технике бывает. Может, вы и есть тот самый автор, которого им не хватает?

Терехов рассмеялся:

— Нет, тут другое! Ну скажите, откуда у совсем еще молодых специалистов этакая хватка? Откуда? Из каких наших грехов произрастает она? Не из тех ли, которые мы наблюдаем порой, когда дело делают одни люди, а потом к ним присоединяются другие, чье право на авторство сомнительно?

— Не без этого, — заметил я.

— И все-таки главное в другом, — продолжал Виктор Петрович. — В том, что эти молодые инженеры из трубоэлектросварочного думают о тонком профиле. Думают, ищут. Мы уже освоили и показали другим, что трубу "1020" можно катать толщиной в 10 миллиметров. Это утончение дает дополнительно только на одной линии станов десятки километров труб в год. Представляете? Бесплатных десятки километров трубопровода!

Летом, по утрам, Николай Падалко, рабочий трубоэлектросварочного, иногда бегает умываться к озеру. Дом его стоит на улице Машиностроителей, до озера пять минут хода, и вот она, темно-серая, как срез на металле, или зеленоватая, как бутылочное стекло, или зловеще черная, перенявшая цвет грозовых туч, озерная тихая вода. Извилистая линия берега по обе стороны уходит далеко-далеко и заканчивается зыбким узором гор.

Кто купается рано утром, когда еще холодноват воздух и солнце лишь слегка пригревает кожу, кто, входя в воду, не боится первого озноба, от которого замирает сердце, тот знает, какое это удовольствие и блаженство плыть, разогревшись в воде.

Падалко вылез на берег, вытерся мохнатым полотенцем, и, сделав несколько упражнений, принялся одеваться. Ему обычно хорошо думалось около озера. И, странное дело, иные вопросы, такие запутанные и сложные для уставшей к вечеру головы, здесь утром словно бы упрощались и прояснялись при свете солнца, всплывающего из озера, как на детских рисунках, громадным оранжевым пылающим шаром.

Если тридцатишестилетний человек уже больше двадцати лет на заводе — токарь, сварщик в разных цехах, если его знают тут все, от мала до велика, чем он гордится, не удивительно, что он еще долго остается для заводских товарищей просто Колей, а не Николаем Михайловичем. Даже если стал уже почетным металлургом страны и избран партгрупоргом на своем участке.

Падалко, приехавший в Челябинск из Днепропетровска в годы войны, прочно прижился на Урале, женился на уральской, ее зовут Людмила Петровна и работает она на флюсовом участке в одном цехе с мужем.

У этого человека всегда хорошее настроение, и собеседника своего он умеет зарядить флюидами бодрости, тем неподдельным ощущением полноты жизни, которое сильнее житейских огорчений — мелких или серьезных, преходящих или постоянных.

Завтракает он по утрам вместе с женой и сынишкой, который почти одновременно с родителями выходит из дома, отправляясь в школу. До завода Падалко минуты три хода. Вот и сегодня он вышел из дома перед самой сменой. Шагает одетый по-летнему, в полотняных брюках, в светлой открытой на груди рубашке, в сандалиях на толстой резиновой подметке, чтобы не скользила нога по размытым на бетоне лужам масла.

На площади перед трубопрокатным Падалко попадает в шумный, многоголосый людской поток, который взбухает, как кровеносная вена, когда его пережимают металлические вертушки в двух узких коридорчиках проходной. Порою народ тут скапливается такой плотной, шумной, веселой массой, какая бывает в колоннах на демонстрации. И хоть прижмет кто-нибудь локтем или толкнет ненароком, стиснет в проходе, это не портят настроения. Кому-то протянешь руку, кому-то кивнешь, третьему лишь успеешь подмигнуть, когда знакомое лицо, мелькнув на секунду, скроется в движущейся толпе. Чувствуешь себя кровной частицей потока, важной и нужной частицей силы, дающей жизнь заводу.

Тут же за проходной — шеренга портретов. На одном из них — темноволосый, темноглазый человек, с нежной, как у девушки, кожей лица, с прядью, сползающей на лоб. Знакомое лицо. Внизу подпись: "Герой Социалистического Труда". Это Николай Падалко смотрит на Николая Падалко, каждое утро они встречаются у проход-ной. И тот, что на фотографии, как бы спрашивает: "Как ты сегодня?"

"Да ничего, — мысленно отвечает ему Падалко, — ничего, браток, все движется своим ходом, сегодня опять буду варить тонкий профиль трубы "820". Трудновато с ним, но интересно".

Войдя в цех, Падалко отправился к своей третьей линии станов, подождал, пока по рольгангу прокатится труба, затем, резко согнувшись, нырнул под перекрытия к своей деревянной рабочей площадке, немного возвышающейся над полом. Мимо нее, как мимо маленькою полустанка, медленно двигаются эшелоны труб. Когда Падалко, устав стоять за пультом, садится на скамейку, он следит за ходом сварки, глядя в зеркало, в котором отражается внутренний шов. Шов ползет внутри трубы, а с внешней ее стороны кажется, будто движется огненная змейка с красной головкой, туловищем и темным, постепенно остывающим хвостом.

Трубы с утонченной стенкой требуют от сварщиков особого внимания. Пресс, формующий жесткую сталь, порой не сводит точно кромки трубы, и тогда случаются прожоги. Если шов хорош, корка флюса сама отпадает при легком постукивании ключа, обнажая ровную серебристую дорожку. Тонкостенную "сырую трубу" перед сваркой приходится прогревать сильнее, чтобы металл просох и был чуть теплым. В общем, возникает много дополнительных забот, но зато душу Падалко и его товарищей подогревает сознание, что они своими руками сохраняют стране тысячи тонн металла.

Но сегодня, едва Падалко сел за пульт и к нему подошла первая заготовка, он, к удивлению своему, узнал, что катать будет трубы с прежней, более толстой стенкой.

— Почему?! — С этим вопросом Падалко бросился к мастеру.

Мастер развел руками — распоряжение! Падалко — партгрупорг, позвонил в контору цеха. Ответ тот же: распоряжение! Цеховой диспетчер, уточняя сменное задание, позвонил главному диспетчеру завода. Тот сослался на плановый отдел.

— Ты что, Падалко, мальчик? — с укоризной сказал ему мастер. — Вчера работать начал? Не знаешь, что ли, катать тонкий профиль не очень-то выгодно! Выполнение-то плана в основном идет в тоннах! Правда, есть поправочные коэффициенты на трудоемкость и сложность работы. Ввели недавно. А все же наши заводские плановики все больше на тонны нажимают!

Падалко молча выслушал мастера, махнул рукой и пошел к своему пульту.