Тонкий профиль

Отъезд

Чудновский уезжал поспешно, и это немного походило на бегство. В институте хотели организовать ему торжественные проводы, но Алексей Алексеевич отказался, ссылаясь на то, что он вроде бы уезжает пока не насовсем, а только чтобы приглядеть себе домик на юге, в городе Жданове, — одним словом, на разведку.

Однако эта отговорка не могла изменить общего мнения, что Алексей Алексеевич хочет уйти тихо, спрятав от лишних глаз нелегкий груз усталости и недовольства собой.

Уходить так на пенсию обидно, но товарищи из института, как ни старались, не могли переломить настроения своего директора. Осадчему это тоже все было неприятно. Однако контактов с Чудновским он не искал, не видел в этом смысла и душевной потребности. Раздумывал, поехать ли ему на вокзал. Решил не ехать, ограничиться прощальным телефонным звонком.

Ирина узнала о непреклонном решении отца уйти на пенсию и уехать за несколько дней до того, как он заказал билеты. Алексей Алексеевич предложил дочери ехать с ним. Она пыталась отговорить отца, убеждая, что моральный износ, о котором он говорит, есть категория субъективная, человек всегда может найти в себе душевные резервы.

— Нет, нет, хватит, — не согласился Чудновский. — Надо уметь уйти вовремя, не дожидаясь, пока тебе это предложат.

И снова звал дочку с собой.

— Боже мой! — вырвалось у Ирины. — Есть сила в каждой слабости, отец, если эта слабость переходит в атаку.

Отец помолчал, должно быть, обиделся. А что она могла противопоставить его просьбе, его одиночеству, болезням? Свои дела в больнице? Больницы есть повсюду. Диссертацию о службе здоровья? Эта проблема всеобща. Было только одно, чему не найдешь замены, только одно, на что она могла опереться в споре с отцом. Это ее привязанность к заводу, к людям, которых она знает много лет, к свой "больнице. И надежда именно здесь найти счастье.

— Я не знаю, папа, может быть, я приеду потом, но пока мне сразу трудно бросить все. Я буду навещать тебя, — пообещала Ирина.

Отец помолчал. Подумал, должно быть, понял и смирился.

После долгой паузы сказал, что звонил директор, обещал, что сам он, лично, поможет Чудновскому устроиться в Жданове, там у него много друзей.

— Я думаю, помнят еще в Жданове и Чудновского, — добавил Алексей Алексеевич.

— Ну вот и хорошо, папа, — поспешно сказала Ирина. — Худой мир все-таки лучше доброй ссоры.

На вокзале провожающих было немного. Ирина, сослуживцы Чудновского, соседи по дому, Терехов. Стоя у мягкого вагона, Алексей Алексеевич вымученной, вялой улыбкой приветствовал их появление на перроне, благодарил за то, что не забыли старика, почтили вниманием.

Обычная томительность последних минут на перроне как-то особенно тяготила. Все слова и пожелания уже высказаны, а время еще есть, и вот сам отъезжающий нетерпеливо, а те, что стоят у вагона, украдкой поглядывают на циферблат часов, где короткими прыжками движется минутная стрелка.

— Каков, товарищи, возраст настоящей человеческой жизни? — спросил вдруг у провожающих Чудновский. И вначале все подумали, что он спрашивает серьезно. Только когда Алексей Алексеевич сам ответил: — Возраст такой — семь лет до школы и два после пенсии. Итого девять, — поняли шутку и рассмеялись.

— Нет, это все-таки мрачновато. Надо двадцать после пепсин по меньшей мере, — заявил, улыбаясь, Терехов.

— Да, конечно! — поддержала Ирина.

Она подошла к отцу и обняла его седую голову. Впервые Терехов увидел, как в расширившихся ее глазах стояли слезы.

— Теперь, Алексей Алексеевич, вы уж всласть займетесь своей астрономией. Телескоп-то берете с собой? — поинтересовался он.

— Как не взять, Виктор Петрович! Как не взять! Теперь мне одна дорога, — Чудновский задумался и добавил тихо, — к звездам.

Ирина хотела, видно, что-то сказать, чем-то утешить отца, но вагоны дернулись, и все зашумели, задвигались.

Чудновский вскочил на подножку, выпрямил спину, плечи, согнал улыбкой с лица серый налет отчужденности, помахал шляпой. Он словно бы помолодел в эти минуты. И прощался со всеми взволнованно, со стариковской своей грацией, с той особенной, всегда исходившей от него эманацией изящества.

А Ирина заплакала…