Ты бросаешь вызов?

ГЛАВА 23

Мэддокс

Я посмотрел на свой телефон, наверное, в сотый раз, ожидая ответного сообщения. Она не отвечала. Я ушел из школы сегодня рано, когда Лила пропустила первые два урока. Теперь я сидел в своей машине перед домом ее бабушки и дедушки, как проклятый сталкер. Беспокойство грызло меня, потому что Лиле было так не свойственно видеть меня призраком, и она никогда не пропускала занятия.

Я сделал такую же хрень несколько недель назад. Бросил ее и стал призраком для всех, кто пытался связаться со мной. Я не ожидал, что она повернется ко мне лицом, и мне это не понравилось, ни капельки. Теперь я понял, что она чувствовала, когда я не отвечал на ее звонки, и она нашла меня в ванной, замерзшего и пьяного в стельку.

Она была ранена?

Что-то случилось?

Какого. Хера. Она. Не. Отвечает. На. Сообщения.

Проклятье!

Я ударил кулаками по рулю, слегка расстроенный одной лишь мыслью о том, что Лила может пострадать.

Я ходил сегодня в их продуктовый магазин и узнал, что ее бабушка дома. Конечно, я мог бы поговорить со Свеном, ее дедушкой, но лучше бы я этого не делал. Я ему нравился, но он, похоже, не доверял мальчикам рядом со своей маленькой Лилой, даже тем, которые были ее друзьями и не хотели залезть к ней в штаны.

Ладно, это была гребаная ложь.

Я все еще хотел залезть к ней в трусики.

Может быть, он мог читать меня лучше, чем я думал. Я был настолько очевиден?

О, она была моей подругой, но я все равно хотел трахнуть вашу внучку. Вверх и вниз, боком, на коленях, во всех гребаных положениях.

Ну, да. Неудивительно, что он не любил меня.

Я позвонил в дверь, и бабушка Лилы открыла дверь с задумчивым выражением лица. Она выглядела усталой и утомленной. При виде меня она слегка улыбнулась.

— Мэддокс, что ты здесь делаешь?

— Здравствуйте, — сказал я, заглядывая ей за плечо, ожидая появления Лилы. — Лила дома? Я пытался связаться с ней, но она не отвечает, поэтому я забеспокоился.

Она на мгновение замолчала, ее глаза стали стеклянными.

— Ты не знаешь? — Она произнесла эти слова так тихо, что я чуть не пропустил их.

Мое сердце екнуло, и я начал потеть. Кровь бросилась в уши, а сердце стучало в ушах.

— Что-то не так? С ней что-то случилось?

Она покачала головой.

— Ты не знаешь, что сегодня? — спросила она, но затем ответила на свой вопрос прежде, чем я успел произнести хоть слово. — Она не сказала тебе. Я не удивлена. Моя Лила всегда страдает одна.

Страдает… одна?

Блядь, нет. Она бы никогда. Не одна.

У Лилы был я.

Правда, ей не нужен был герой, чтобы спасти положение, но чем больше я узнавал ее, тем ближе мы становились — я хотел, нет — мне нужно было защищать ее. Может быть, это было в ответ на то, что она заботилась обо мне, когда я был в самом слабом состоянии, или просто потому, что я… заботился. Я бы когда-нибудь признался ей в этом вслух. Она бы ударила меня по лицу, потому что ЛилаГарсия ненавидела жалость.

Кроме того, я не жалел ее.

Я просто хотел… защитить ее.

— В чем дело? Она ранена?

Ее бабушка улыбнулась мне с разбитым сердцем.

— Она уже давно ранена.

Это больно. Прямо здесь, в моей гребаной груди.

Миссис Уилсон прислонилась к дверному косяку, выглядя более изможденной, чем ее возраст.

— Знаешь ли ты, что Лила никогда не плачет? Никогда, кроме одного дня в году. В тот день она плачет одна; она прячет слезы ото всех. Это единственный день, когда она позволяет себе чувствовать боль.

Мое сердце чуть не выпрыгнуло, и я потер грудь, пытаясь облегчить боль. Это не остановило боль. Это проникло в мои вены и в мою кровь ради нее.

Ее плечи затряслись и опустились, как будто она наконец-то освободилась от тяжелой ноши, которую несла.

— Моя Лила сильная с хрупким сердцем, — прошептала она.

— Где она сейчас? Где я могу найти ее? — Даже я мог слышать настойчивость в своем голосе, отчаяние.

А я не был отчаянным парнем.

Но Лила заставила меня почувствовать многие вещи, которые я никогда раньше не чувствовал. Ни к одной другой девушке.

— Лила уехала сегодня утром. Она в Сансет-парке. Ты найдешь ее сидящей на скамейке.

Я кивнул в знак благодарности и сделал шаг назад, сжимая в руке ключи от машины. Сансет-парк, там я найду свою Лилу.

— Мэддокс?

Я остановился и оглянулся через плечо.

— Да?

— Ты друг Лилы?

В замешательстве я моргнул, и мои брови нахмурились. Бабушка прекрасно знала, что мы были друзьями; мы были ими уже несколько месяцев. Но она выжидающе смотрела на меня, как будто за этими простыми словами скрывался смысл ее вопроса.

И я понял, что так оно и есть

Этот вопрос был мощным, потому что заставил меня задуматься о том, насколько важна для меня Лила, насколько мы близки и как много она для меня значит. Один простой вопрос, и он расставил все наши отношения в перспективе.

Да, я чертовски уважал Лилу. Она была умной, веселой, дикой и… заботливой.

Да, я все еще хотел попробовать ее на вкус. Хотел ее с тех пор, как впервые увидел ее.

Но она значила больше.

Мы были друг у друга — она у меня, а я у нее.

Внезапно мысль о том, что мы можем быть не только друзьями, стала запретной. Потому что если мы когда-нибудь станем больше, чем друзьями, мы рискуем потерять то, что у нас есть сейчас. Молчаливое понимание. Дружбу, основанную на честности и преданности. Лила видела за всем моим дерьмом и не позволяла ему остановить ее. Она давила и давила, пока я не раскрылся перед ней. Мы с Лилой были похожи во многих отношениях, но все же… разные. Возможно, именно поэтому мы так хорошо подходили друг другу в качестве друзей. Мы уравновешивали друг друга.

Она была спокойствием в моей безрассудной жизни.

Я был хаосом в ее мирной жизни.

— Лила — моя лучшая подруга, — наконец признался я, скривив губы.

Бабушка задумалась на мгновение, прежде чем одарить меня меланхолической улыбкой.

— Позаботься о нашей девочке. Она отказывается позволить кому-либо из нас подставить ей плечо. Может быть, ты будешь другим.

Тридцать минут спустя я сидел в своей машине в Сансет-парке. Мой взгляд нашел Лилу в тот момент, когда я припарковался и выключил двигатель. Как и сказала ее бабушка, я нашел ее сидящей на скамейке в одиночестве. Милая Лила закуталась в свое зимнее пальто, пытаясь согреться от холода. Я не мог видеть ее лица с того места, где находился, но мне не нравилось то, что я видел.

Она сгорбилась над скамейкой, закинув ноги на сиденье и обхватив руками колени. Лила выглядела… потерянной.

Я остался в машине еще на несколько минут, дав ей время побыть одной. Я знал, почему она здесь. Парк кладбища Сансет.

Ее родители были здесь.

Ты знал, что Лила никогда не плачет? Никогда, кроме одного дня в году. В тот день она плачет одна; она прячет слезы ото всех. Это единственный день, когда она позволяет себе чувствовать боль.

И я знал, каким был тот день, каким был сегодняшний день и почему это было так важно для Лилы.

Милой Лилы — огненного дракона с хрупким сердцем.

Я вышел из машины, когда не мог больше оставаться в стороне. Холодный ветер сильно дул, и Лила крепче прижалась к себе. Между нами было магнетическое притяжение, и я пошел к ней, даже не осознавая, что мои ноги ведут меня к ней.

Она не шевельнулась, когда я уселся рядом с ней на скамейку, не подняла глаз, даже не заметила моего присутствия. Я молча схватил ее руку и убрал ее с колен. Она сжала мою руку, и я сжал ее в ответ, молчаливую клятву.

Я не отпущу, Лила.

Она не говорила, и я не смел нарушить молчание. Лила тихонько всхлипнула и вытерла слезы другой рукой, но она не могла сдержать плач. Она выплакала свое маленькое сердце, отчаянный всхлип, исходящий от человека, лишенного всех ее надежд и мечтаний.

Словно поняв теперь, что она держит меня за руку, она попыталась вырвать ее у меня. Я держал крепко, сжимая ее руку в комфорте.

— Уходи… уходи, — пробормотала Лила.

Я молчал, не желая произносить ни слова, но и не желая уходить.

Минуты, наверное, превратились в часы, пока я сидел с ней. Она плакала, пока я не подумал, что слез не останется, но она все равно плакала. Она больше ничего не говорила, и я тоже. Лиле нужно было скорбеть в тишине, но я буду рядом с ней. Я остался, и я буду драться с любым ублюдком, который попытается заставить меня уйти.

Каждый всхлип, сотрясавший ее тело, еще больше разбивал мое глупое сердце. Из нее вырвался всхлип, мучительный звук, и она сильнее сжала мою руку, ее ногти впились мне в кожу. Ее другая рука поднялась, и она схватилась за грудь, прерывистый всхлип сорвался с ее губ. Все ее тело тряслось, то ли от холода, то ли от силы ее слез, я не знал.

Звук ее изо всех сил пытающихся дышать через ее плач уничтожил меня.

— Это… больно, — захныкала она. — Это… больно… так больно, Мэддокс.

Ее дыхание было прерывистым, задыхающимся, и ее тело рухнуло вперед, как будто вся сила покинула ее тело. Она не должна была так сильно воздействовать на меня, но во мне бурлили дикие эмоции, когда я вдыхал ее боль и страдания.

Глядя, как Лила, которую я знал, сильная и уверенная в себе Лила, распадается вот так…

Сука!

В груди появилась фантомная боль, словно невидимый нож, злобно впивающийся в мою плоть, — боль становилась невыносимой.

Я схватил ее, прежде чем она успела соскользнуть со скамейки, ее тело ослабело от горя. Наши колени впились во влажную грязь, но мне было все равно, когда я притянул ее к себе. Она полусидела у меня на коленях, уткнувшись лицом в мою шею, а ее слезы промокли сквозь мою рубашку и на мою кожу.

— Почему это… не останавливается? Почему? Почему? Почему?! — Она плакала. Ее крошечный кулачок сжал мою рубашку. — Больно… даже больнее. Каждый раз… каждый год. Боль… просто никогда не уходит… прочь.

Я не знал, что сказать, не знал, что, черт возьми, делать, поэтому просто обнял ее. У меня никогда не было слов соболезнований, мне некого было утешить до Лилы.

Черт возьми, в тот момент, когда девушка начинала проливать слезы, я бежал в другую сторону, насколько мог. Девушки и слезы были единственным, чего я не делал, нет… никогда.

До Лилы.

Жизнь сломала ее.

Так же, как это сломало меня.

Может быть, поэтому мы и нашли друг друга.

Назовите это судьбой, удачей… а может быть, это дело рук Божьих…

Лила должна была скрепить мои осколки; точно так же, как я должен был держать ее осколки.

Нет, она не вылечила меня, и я не вылечил ее. Мы просто… держались друг за друга; это было так просто.

— Я держу тебя, — тихо сказал я ей в висок.

Она дрожала в моих объятиях.

— Они не заслужили… смерти. Они этого не заслужили!

Я шептал ей успокаивающие слова, пока она стонала в агонии.

— Почему они… умерли… и почему… я… почему я… здесь? Я хочу… поехать… к маме и моему… папе. Я не… хочу быть здесь. Не хочу!

Мне жаль, так жаль, малышка.

Боль, исходящая от Лилы, была так же ощутима, как холодный ветер вокруг нас. Такая агония и такая одинокая, разбитая душа.

Прошло больше времени, и в конце концов ее рыдания превратились в икоту и тихое всхлипывание. Лила все еще была у меня на коленях, ее лицо все еще было прижато к изгибу моей шеи, а ее пальцы все еще сжимали мою рубашку, как будто от этого зависела ее жизнь.

Я убрал ее волосы с ее лица, мой большой палец провел по дорожке ее слез.

— Держу тебя.

Она обняла меня крепче.

— Могу я познакомиться с твоими родителями? — спросил я.

Лила едва заметно кивнула мне. Она сползла с моих колен и встала на трясущиеся ноги. Я тоже так сделал, пытаясь не обращать внимания на покалывание в ногах после слишком долгого сидения в одном и том же положении. Она взяла меня за руку, и мы пошли к могилам ее родителей.

— Привет, мама, — сказала Лила надтреснутым голосом. — У меня есть кое с кем тебя познакомить.

Каталина Гарсия.

Солнце светит ярче, потому что она была здесь.

Любимая мама, жена и дочь.

Она указала на надгробие рядом с матерью.

— А это мой папа. Папа это Мэддокс, Мэддокс это папа. — На ее губах появилась легкая, слабая улыбка. — И нет, папа. Он не мой парень.

Захари Уилсон.

Нежный человек и джентльмен.

Любящий отец и любящий муж.

Какое прекрасное воспоминание ты оставил после себя.

У меня перехватило горло от эмоций, поэтому я кивнул в знак приветствия.

— Рад наконец познакомиться с вами, мистер и миссис Уилсон.

Лила опустилась на колени перед надгробиями. Она подтянула ноги к груди и снова обхватила руками колени. Теперь я понял, что она пыталась физически оградить себя от боли. Я присоединился к ней, пытаясь понять, что я чувствую. У меня на груди была тяжесть, и дышать было почти невозможно. Лила долго молчала, прежде чем наконец заговорила.

— Ты меня пугаешь, — прошептала она.

— Почему? — Ты меня тоже пугаешь.

— Потому что я тебе доверяю. Потому что я хочу сказать тебе то, чего никогда никому не говорила.

То же самое, Лила. То же самое, блядь.

— Знаешь, что больнее всего? — сказала Лила, фыркая. — Сожаление.

Я ждал, что она продолжит, чтобы рассказать свою историю.

Лила

— Я думаю, что всегда буду носить это сожаление в своем сердце, потому что последнее, что я сказала своим родителям, было то, что я их ненавижу. Я помню, как шептала это на заднем сиденье машины, но не знаю, слышали они это или нет. Потому что сразу после того, как я сказала эти слова, я услышала крик отца и крик матери. Затем… машина… я была в воздухе… и следующее, что я поняла, все болело. Так много боли.

Одинокая слеза вырвалась и скатилась по моей щеке. Я отшвырнула ее, почти сердито, потому что прямо сейчас гнев был горьким на моем языке, а боль тяготила мое сердце.

— Мне было всего тринадцать, ну… почти четырнадцать. Такая молодая, такая глупая, очень глупая, глупое отродье. Они не пустили меня на вечеринку по случаю дня рождения, на которой присутствовали все мои друзья. Мама сказала, что они не знают девушку, к чьему дому я иду, поэтому они не будут чувствовать себя комфортно, когда я пойду. Папа не думал, что это безопасно, потому что это было слишком далеко от нашего района, и они не знали родителей. Я хотела уйти. Я хотела повеселиться со всеми моими друзьями. Но они отказались, и я была так, так зла. Мы были в машине, и мы спорили. Тогда я сказала… Я ненавижу вас.

Воспоминания были яркими в моей голове, как будто это было только вчера. Я почти слышала голоса родителей, а если бы закрыла глаза, то увидела бы их.

Я отвела взгляд и смахнула жжение в глазах, но слезы не прекратились.

— Я не это имела в виду. Нет. Я сказала это только потому, что была зла, но я не хотела этого, Мэддокс. Я… нет. Это были последние слова, которые я сказала своим родителям. Это мое глубочайшее сожаление, — прервала я, болезненно всхлипнув. Я задохнулась от своего стыда. — Это… больно, потому что я никогда не смогу сказать своим родителям, как сильно я их люблю. Я больше никогда не почувствую ни маминых рук, ни теплых объятий папы. Моя мама никогда не будет петь мне с днем рождения своим дурацким голосом, а мой папа никогда не будет меня щекотать, потому что ему нравилось слушать, как я смеюсь. Он сказал, что мой смех похож на смех бурундука.

Я опустила голову, прячась за занавеской своих волос.

— Иногда я забываю, что значит чувствовать себя нормально, чувствовать себя собой, потому что меня переполняет… так много невысказанных эмоций.

Мэддокс молчал, и мне было интересно, о чем он думает. Он жалел меня? Мог ли он почувствовать мой позор? Но я не хотела, чтобы меня жалели… Впервые с тех пор, как умерли мои родители, я просто хотела, чтобы меня обняли.

Я отталкивала людей, которые заботились обо мне: моих бабушку и дедушку и Райли. Они пытались, но я всегда их закрывала, потому что ненавидела, когда меня жалеют, ненавидела сочувствующее выражение их лиц. Когда бабушка предложила терапию, я отказалась пойти к психиатру. Рассказывать о своих чувствах незнакомцу? Позволить им увидеть меня в моей самой слабой форме? Ни за что.

Меня осенило, и я подавила всхлип. Отталкивая их, я причиняла себе еще большую боль. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить.

Меня нужно было удержать.

Мне нужно было выплакаться и попросить кого-нибудь сказать мне, что все будет хорошо.

Сглотнув крик, я вытерла слезы. Мэддокс был здесь, и это было иронично, потому что я презирала его, когда мы впервые встретились.

— Знаешь, почему я так ненавидела тебя раньше?

Он издал сухой смех, без всякого юмора.

— Потому что я был мудаком?

Если бы он только знал правду…

Может быть, настало время.

Я глубоко вдохнула и выдохнула.

— Нет, я презирала тебя, ненавидела саму мысль о тебе, потому что ты напомнил мне убийцу моих родителей.

Его голова вскинулась, и я почти могла слышать, как его сердце стучит в груди.

Удар.

Удар.

Удар.

На мгновение наступила тишина, его губы приоткрылись, как будто он хотел что-то сказать, но он не мог произнести ни слова. Его глаза впились в меня, ища, и я увидела в его глазах соответствующую боль. Мои слова тяжело повисли между нами, и мы оба истекали кровью от невидимого выстрела, гнойной открытой раны.

Я сглотнула тяжелый ком в горле, все мое тело сотрясалось от дрожи.

— Мы бы не попали в аварию, если бы в ту ночь нас не сбил пьяный водитель.

Прошло четыре года, а воспоминания до сих пор преследуют меня.

— Ему было семнадцать, и он был очень пьян, намного выше нормы, особенно для несовершеннолетнего. Дорога была слегка обледенелой, поэтому он потерял контроль над своим автомобилем. Наши машины ехали в противоположном направлении, и он ударил нас спереди. Я до сих пор помню, как передо мной вспыхнули яркие фары, когда его машина врезалась в нашу.

— Он…

— Его давно должны были посадить в тюрьму. Он должен был быть наказан, верно? Мэддокс, верно?

Он кивнул, его глаза покраснели. Не смотри на меня так мучительно, Мэддокс. Мое сердце уже разрывается.

— Он этого не сделал, — сказала я, крепче прижимаясь к себе. — Он даже не провел ночь в камере; его не наказали, и он ушел от аварии невредимым. Ты знаешь почему?

— Почему? — прошептал Мэддокс, но он уже знал ответ.

— Он был богатым и избалованным сыном богатого и влиятельного адвоката, у ног которого был весь мир. Его отец заместил аварию под ковер и смог вытащить сына из беды. Несколько недель я была в коме, а когда очнулась… обнаружила, что дело закрыто и сдано в архив. Нам сказали, что шофер взял на себя вину и был помилован по закону; за исключением того, что в ту ночь за рулем был не он… был тот парень. Я знаю, потому что провела исследование после того, как проснулась. Бабушка и дедушка помогли, и мы снова попытались открыть дело.

— Лила, — выдохнул Мэддокс. Его голова упала на руки. — Проклятье.

— Я была в больнице, все еще восстанавливалась после травм, когда его отец вошел в дверь. Выражение его лица, Боже, я до сих пор вижу его так ясно. Не было раскаяния, Мэддокс. Ничего. Ему было все равно, что я только что потеряла родителей из-за его сына. Ему было все равно, что я практически искалечена на больничной койке, от боли, от такой гребаной боли. Он вынул чек…

— Нет, — выругался Мэддокс. — Блядь, нет. Лила, нет. — Он стучал кулаками по мокрой, грязной траве.

Я смеялась и смеялась, сухо, пусто и холодно. Да. Он предложил мне миллион долларов за молчание. Он сказал, что даст мне больше, если я просто заткнусь и оставлю его семью в покое.

Тогда я заплакала.

И плакала… и плакала.

— Мы… проиграли… дело, — я сдержала всхлип, но только захлебнулась собственной слюной. — Деньги, власть и слишком много связей, у него было все, и у нас не было шансов против него.

— Он заплатил судье? — Мэддокс зарычал, его слова были полны гнева.

— Я предполагала, что он это сделал, или ему не нужно было это делать. Они были приятелями.

Я пыталась дышать, пыталась остаться в живых, заставляла себя выживать. Вдох-выдох.

Мне хотелось кричать, пока я не потеряю сознание и не забуду обо всем, что произошло. Может быть, когда я проснусь, я окажусь в мире, где мои родители были еще живы, и мы жили долго и счастливо.

— Когда ты богат, ты можешь заплатить за чье-то молчание, купить жизнь и смерть, поиграть в бога и выиграть. Вот что он сделал. Я простой смертный… Я проиграла.

— Мне жаль.

Мне тоже.

— Я ненавидела тебя, потому что ты был напоминанием о мальчике, который погубил меня и украл у меня жизнь, — прохрипела я, моя способность говорить угасала. Я потерла грудь по шрамам. — Такой богатый, такой избалованный. Такой паршивец с таким высокомерием.

Мэддокс издал горловой звук; прежде чем он заговорил, это прозвучало почти как безмолвный крик.

— Прости, — сказал он снова.

Когда вся моя сила покинула мое тело, я больше не могла сидеть. Мое тело покачнулось, я упала на спину и закрыла глаза. Я была лишена всего, всей боли, всех страданий… моего прошлого и всех воспоминаний.

Я чувствовала себя… пустой.

И онемелой.

Мне не нужно было открывать глаза, чтобы почувствовать его. Мэддокс устроился на холодной траве и лег рядом со мной. Я чувствовала его теплое дыхание на своей шее. Он был очень близко.

Я вдохнула свежий воздух, и между нами воцарилась уютная тишина. Это длилось долго, и я впитала тепло его присутствия. Пока Мэддокс не нарушил молчание.

— Расскажи мне о своих родителях. Как они познакомились? — мягко спросил он.

Так я и сделала.

Я рассказала ему о невероятной истории любви.

— Моя мама была единственной латиноамериканкой в их районе, и все остальные дети придирались к ней. Мой отец, по-видимому, был одним из ее хулиганов, пока однажды она не схватила его и не прижалась губами к его губам, а затем отстранилась, посмотрела ему прямо в глаза и сказала ему: «Если ты не можешь заткнуться, я заткну тебя». Он сказал, что сразу же влюбился в нее. Мой отец всегда говорил мне быть с человеком, который заставляет твое сердце биться со скоростью тысяча миль в час, — сказала я Мэддоксу.

Мы смотрели на надгробия моих родителей, и мне было интересно, могут ли они чувствовать меня, раз уж я так близко к ним? Они наблюдали за мной?

В груди была тупая боль, но мне больше не хотелось плакать. Может быть, я, наконец, истратила все свои слезы; потому что, хотя это было больно, желание плакать пропало.

До следующего года, пока я снова не позволю себе сломаться. Я ненавидела быть уязвимой. В последний раз, когда я была такой, я лежала в больнице и не могла отдать родителям должное.

Я не знала, почему я позволила Мэддоксу увидеть меня такой, почему я позволила ему увидеть мою слабость… но все, что я знала, это то, что в тот момент, когда он сел на скамейку рядом со мной и взял меня за руку, я не хотела, чтобы он отпускал.

Я даже не плакала на похоронах родителей, пока все не ушли, и я осталась одна. За исключением того момента, когда Мэддокс коснулся моей руки — плотина прорвалась, клетка вокруг моего сердца разлетелась вдребезги, и я не могла перестать плакать.

Мы долго там сидели. Солнце начало садиться, небо окрасилось в ярко-оранжевый цвет. Я предполагаю, что это место назвали Сансет Парк не просто так; у него был лучший вид на закат.

— Ты веришь в любовь? — грубо спросил Мэддокс.

Какой странный вопрос в такой момент.

— Да. Но я давно решила, что это не для меня. Уже нет.

— Почему нет?

— Потому что я не хочу больше никого терять. — Я понесла достаточно потерь за всю жизнь, и я выжила, но я не хотела испытывать свою удачу.

Сколько боли может вынести человек, прежде чем полностью сломается?

Я была сильнее магии любви.

Я обхватила руками колени и подтянула ноги ближе к груди. Я положила голову на колени и повернулась, чтобы посмотреть на Мэддокса. Он задумчиво смотрел на надгробия моих родителей.

— А ты веришь в любовь? — Я спросила в ответ. Мои щеки сжались от холода и высохших слез. Мое лицо, вероятно, было покрыто пятнами и покраснело, но в тот момент мне было все равно.

Это был Мэддокс, мой лучший друг.

Он моргнул, словно не ожидая вопроса.

— Я не знаю.

Любопытно, я настаивала на большем.

— Что ты имеешь в виду?

— Раньше я думал, что любовь — это фальшивка. Ее не существует. Любовь — это слишком сложно и дерьмово. Никто не принадлежал мне раньше. Я никогда не был достаточно близок, чтобы полюбить кого-то или хотя бы понять, что это такое.

Дикие эмоции переполняли мое горло, а сердце металось, как птица в клетке, бьющая крыльями в поисках выхода.

— И что ты думаешь теперь? — Я прошептала вопрос.

Мэддокс повернулся ко мне, его голубые глаза смотрели в мои, глядя прямо сквозь мою холодную внешность, пробиваясь сквозь мои стены и стуча в мое запертое сердце.

Когда он снова заговорил, его голос был низким и грубым. Его слова были молчаливым признанием.

— Теперь мне есть кого терять, и я знаю, что это меня сломает. Я знаю, что значит бояться потерять человека, который значит для тебя больше всего. У этого человека есть сила, чтобы уничтожить меня.

На нас навалилась тишина, и я не могла найти слов, чтобы передать то, что я чувствовала. Я отвернулась от его испытующего взгляда и снова стала смотреть на надгробия.

Секунды превратились в долгие минуты, но мы сидели в уютной тишине.

— Мэддокс?

— Да?

Я глубоко вздохнула и дала свое первое обещание Мэддоксу.

— Ты не потеряешь меня. Никогда.

На мгновение он замолчал, и я подумала, что облажалась, пока его рука не попала в поле моего зрения, и он показал мне свой мизинец.

— Обещаешь? — мягко спросил он.

Я обвела его пальцем. Мэддокс был теплым и знакомым. Он казался твердым и безопасным. Мне хотелось прижаться к нему и никогда, никогда не отпускать.

— Обещаю.

Он согнул свой мизинец вокруг меня, а затем улыбнулся.

Сегодня впервые я тоже улыбнулась.

Клянусь мизинцем, я и ты… навсегда.