У нас особое задание

СПАСИБО УЧИТЕЛЮ

В молодости я прошел хорошую политическую школу в Кемеровской комсомольской организации. Став военным и решив посвятить жизнь службе в армии, я готовился поступить в академию. Но в 1928 году меня вызвали в окружной комитет партии и направили в органы Объединенного Государственного Политического Управления.

Мой отчим, старый коммунист Никита Сорвин, узнав, что я стал чекистом, приехал из деревни.

— Сам захотел там работать или заставили? — спросил он.

— Не заставили, а предложили. В окружкоме сказали, что в ОГПУ я нужнее…

Старик задумался, прошелся по комнате:

— Ну что ж, Ваня, быть может, навсегда тебе такой путь определили. Под гимнастеркой чекиста душа должна быть чуткая и тонкая. Загубишь невинного человека — проклинать будут… Подумай об этом, взвесь все…

Как и все в молодости, я не любил поучений, надулся и замолчал, а отчим, заметив мое состояние, сказал:

— Не серчай, Иван. Не думай, вот, какой нашелся ангел-хранитель! Много еще врагов вокруг нас, и бороться с ними надо. Ты помнишь, как гонялась за мной колчаковская контрразведка, как шомполами перебили колчаковцы ноги твоей матери. Я за то, чтобы карать тех, кто прячет в землю хлеб и стреляет в сельских активистов из-за угла. Я за то, чтобы вылавливать и уничтожать врагов. Но все это надо с умом делать, чтобы сгоряча не обрушить свой гнев и кару народную на людей честных и неповинных. Вот так-то, елки-палки…

Это была моя последняя беседа с отчимом. Он уехал в Томск повидать родного сына и там умер.

А заменил мне его и стал наставником и другом на всю жизнь один из старейших чекистов-дзержинцев Иван Александрович Писклин. Спокойный и уравновешенный, никогда не повышающий голоса, человек удивительной выдержки, деликатности и врожденной интеллигентности. Именно он преподал мне азбуку работы в органах ОГПУ.

— Ты обрати внимание, — говаривал мне его помощник Миша Дятлов, — товарищ Писклин даже самого Кузеванова допрашивает спокойно, не произнося ни одного бранного слова…

Слово «даже» значило много. Всем было известно, что колчаковский каратель Кузеванов уничтожил сотни невинных людей.

Писклин долго и кропотливо разыскивал по всей Сибири Кузеванова, скрывавшегося под чужой фамилией, наконец, с риском для жизни арестовал его и после многих допросов вывел на открытый процесс. Десятки искалеченных и чудом уцелевших жертв садиста Кузеванова выступали свидетелями на процессе.

Мое знакомство с Писклиным началось очень просто. Он положил передо мной на стол несколько папок со следственными делами и сказал:

— Приведете их в порядок, подшейте документы, а попутно изучите существо дел.

Спустя некоторое время он принес книгу воспоминаний о Феликсе Дзержинском.

— Читали?

— Нет.

— Советую прочесть.

Это был его экземпляр. Множество раз читанный и перечитанный, с подчеркнутыми строчками и пометками на полях. Я открыл наугад, прочел подчеркнутое и запомнил на всю жизнь:

После двух месяцев работы Писклин дал мне два следственных дела — бандита Круглякова и братьев Якова и Тихона Астанковых.

— Будем считать, что первый курс «академии» вы закончили, — дружески улыбнулся Иван Александрович, — пора приступить к самостоятельной работе.

Я смутился. Мне показалось, что еще не очень готов к самостоятельной работе, а главное, я хорошо знал Астанковых, они были из одной деревни со мной. Сказал об этом Писклину.

— Тем лучше, — ответил он, — я сознательно даю вам это дело, изучите его и разберитесь. Доказать виновность — это еще не все. Нужно установить причину совершенного преступления. Изучение жизни человека и его окружения — вот ключ к раскрытию сути дела.

С бандитом Кругляковым было все ясно. Сын кулака, пойман с оружием в руках, на его счету убийство сельского активиста и поджог колхозных построек.

Куда более сложным оказалось дело Астанковых.

Авторы нескольких заявлений, подшитых к делу, утверждали, что братья Астанковы выступают против Советской власти, отговаривают мужиков вступать в колхоз, угрожают активистам, и что вообще они эксплуататоры и «прочая гидра».

Вызываю на допрос Тихона Астанкова. Мужик двухметрового роста, большой физической силы и тем не менее в деревне не было смирнее и скромнее человека, чем Тихон. Я знал его с детства. Мне было двенадцать, когда я стал управлять лошадьми, запряженными в лобогрейку. И великана Астанкова я называл тогда «дядя Тихон».

Он вошел, поздоровался, осторожно сел на стул. Разговор не клеился. Все мои попытки вызвать Тихона на откровенность не увенчались успехом. И тогда я спросил:

— А помните, дядя Тихон, как мы с вами лобогрейкой подрезали крыло перепелке? Вы перевязали ее и отпустили.

Тихон оживился:

— Как же, Иван Яковлевич, помню. Ведь она — перепелка — слабое создание. Кто ее может защитить? Только человек.

— Ну вот видишь, что получается, — сказал я, — перепелку жалко, а активистам угрожаешь. Бить их собираешься.

Тихон встал во весь свой гигантский рост, замахал руками, как будто на него обрушился рой пчел.

— Да што ты, бог с тобой, да разве ты мене не знаешь? Я никому худого слова никогда не сказал.

— Что же было на самом деле? Садись и рассказывай по порядку.

Тихон немного успокоился.

— Пришли ко мне Окунев и Гулебич. Стали меня и братьев Якова и Игната за колхоз агитировать. Я не супротив, но вот беда — с бабой сладу нету. Скажешь, в колхоз пойдем, а она ревет, как корова, да еще норовит схватить скалку или ухват.

Махнув безнадежно рукой, Тихон добавил:

— Тебе этого не понять, жена-то у тебя, наверно, антилигентная и пользу колхоза понимает…

Я поверил ему. Пришлось поехать в деревню и допросить авторов заявлений. И выяснилось, что они оболгали братьев. Так отпал вопрос о кулацкой сущности Астанковых.

Арестованные были освобождены. Однако я никогда не забуду заключительной беседы с Иваном Александровичем. Когда я доложил ему об итогах следствия, он задал только один вопрос:

— Кулаки?

— Нет, — ответил я, — они никогда не пользовались наемным трудом.

— Твое свидетельство — немаловажный факт, — сказал Писклин, — но тебя ведь к делу не приложишь. Письменно изложи все, что сам знаешь об Астанковых.

Постучав пальцами по столу, Писклин добавил:

— Нужно помнить, что мы живем в такое время, когда идет острая классовая борьба. Пройдет несколько лет, нас с тобой здесь не будет, возможно, найдутся еще ретивые писаки — и снова возникнет следствие. Следователи возьмут из архива дело и увидят, что мы с тобой уже занимались Астанковыми, продержали их под арестом три недели, установили невиновность, и не станут больше привлекать их к ответственности. Так-то, Иван Яковлевич!

Осенью 1942 года меня неожиданно вызвали из Новосибирска в Москву. Поезд шел долго, часто останавливался, пропуская эшелоны с грузами для заводов, переброшенных в Сибирь из центральных районов страны: «Как-то решится моя судьба, где придется работать?..»

На Ярославском вокзале меня встретил сотрудник наркомата и проводил на квартиру, а спустя несколько дней меня вызвали на Лубянку.

— Готовьтесь к заброске в тыл врага. Формируйте отряд, будете прыгать с парашютом, — сказал мне генерал.

Так я оказался в Отдельной мотострелковой бригаде особого назначения.

Сборы были недолгими, а подготовка к тренировочному прыжку ограничилась одним занятием.

— Это парашют ПД-41, — сказал полковник Пожаров. — Скорость падения такая-то, складывать парашют вот так. А приземляться на полусогнутых ногах…

Кто-то стал задавать вопросы, но Пожаров махнул рукой:

— Вам надо иметь крепкие нервы, а дальше за вас сработают карабины подвесной системы. Кто не падает, тот не может подняться, — заключил он.

Именно так мы закончили теоретическую часть. Тренировочным прыжком Пожаров остался доволен.