Уроки нежности

Глава 17

ПЬЕР ДЕ ЛА ФОНН напыщенным индюком ходит по аудитории и пол-лекции рассказывает о своей причастности к аристократическому роду.

– Как вы понимаете, если бы не проделки моего прадедушки Габриэля, в моем распоряжении сейчас был бы замок в долине Луары, – посмеивается он и стучит несколько раз тростью по полу. – А мне досталась лишь трость, но и она прекрасна, не правда ли?

Мой взгляд падает на предмет в его руке. В свете ламп я замечаю, как дерево слегка переливается, словно темный перламутр.

– Это не просто трость, скорее исторический артефакт тысяча семьсот пятидесятого года. – Пьер выставляет ее перед собой. – Изучите ее внимательно, – просит он.

Старинная трость обвита тонкими деревянными лозами, каждая из которых, словно живой микрорельеф, создает уникальный узор. Замысловатые спирали, изящно выпуклые и утонченные, – мельчайшие детали создают впечатление тонкой, кружевной работы. В жизни не видела ничего подобного. Латунная головка трости образует гармоничную форму, искусно изогнутую и гладкую. На поверхности головки расцветают узоры в виде флористических орнаментов.

– Смотрите, как латунные детали отражают свет. – Профессор мечтательно вздыхает. – Словно старинные монеты, они создают эффект блеска, усиливая впечатление исторической ценности этого удивительного предмета.

– Она хорошо сохранилась, – произносит позади меня женский голос. – Получается, этой трости двести семьдесят три года…

По залу волной разносится возглас удивления.

– Да, вы совершенно правы! Двести семьдесят три года, и она до сих пор в моих руках и служит своему предназначению. – Профессор опускает взгляд в пол. – Мне всегда везло на учеников. В прошлом году наша невероятная Люси Ван дер Гардтс решила подарить мне полную реставрацию трости. – Он вновь выставляет ее перед нами. – Посудите сами, она теперь как новая! Конечно, я тоже ухаживаю за ней… у меня есть специальные сыворотки и…

Профессор замолкает, наверняка осознав неуместность своего рассказа. Он вспомнил Люси как бы между прочим. Но я заметила, как напрягся Шнайдер, услышав ее имя. Белая ткань рубашки в районе бицепсов разгладилась и натянулась. Неужели сказанное Ребеккой правда? Бен действительно был влюблен в Люси? Я изучаю его профиль, но на лице Шнайдера непроницаемая маска равнодушия.

– А как же так получилось, что вместо замка вам досталась трость? – интересуется кто-то с задних рядов.

Де ла Фонн фыркает и с тоской оглядывает зал:

– Тогда среди аристократов были приняты глупые затеи! – Он сокрушенно трясет руками в воздухе. – Как вам идея проиграть замок в карты? Целое поместье и несколько акров земли в придачу?

Шнайдер разминает шею, сбрасывая напряжение, и обращается ко мне:

– Вот так игрок. – Он присвистывает. – А я корил себя за проигрыш в споре, когда всему курсу был вынужден купить «Хэппи мил».

Я не знаю, что более сюрреалистично: проигранное в карты состояние или тот факт, что Бенджамин сидит рядом со мной на лекции и разговаривает так, словно мы старые друзья. Причем по кривым взглядам некоторых присутствующих дам я понимаю, что они, скорее всего, тоже отдали бы целый замок и все состояние, чтобы оказаться на моем месте.

– Так что, как видите, у меня есть титул. – Профессор выпрямляется во весь рост. – Я, кстати, барон де ла Фонн! Но, кроме вот этой вот тросточки, от моей большой семьи мне, к сожалению, не досталось ничего…

– Лекция об упущенных возможностях, – глухо шепчу я, и Бенджамин громко усмехается.

Я не думала, что произнесла это вслух. Устало тру глаза.

– Мне даже предлагали за эту трость несколько сотен тысяч евро. Это же не кто иной, как Жорж Дюпонт, – великолепный мастер, у него заказывал трость даже император России. – Де ла Фонн тяжело вздыхает. – Но продать ее было бы кощунством, – провозглашает он и крепко сжимает рукоять в руках. – Это единственное напоминание о моих корнях.

– И возможность подрочить свое эго, – бросает кто-то с задних парт, и весь зал заходится в смехе.

На моих губах тоже расползается едва уловимая улыбка, но я быстро прячу ее, почувствовав суровый взгляд профессора. Карие глаза, прикрытые тяжелыми веками, останавливаются на мне.

– Добрый день, мадемуазель Ламботт. – Он подходит ближе и высокомерно оглядывает меня сверху вниз. – Надеюсь, вы готовы обсудить искусство? – морщит он нос в отвращении, будто подчеркивает всем своим видом, что я далека от его высокопарного предмета.

– Да, конечно, – слышу я свой голос будто откуда-то издалека.

Пьер не делает замечания задним партам, он не обсуждает услышанную им грубость. Профессор всецело намерен выплеснуть свою злость на меня. Я вижу это по тому, как багровеет его лицо, а взгляд прожигает злостью.

– Ну, начнем с простого. Можете ли вы перечислить несколько ключевых черт романтизма, присутствующих в творчестве французских художников?

Я начинаю судорожно вспоминать все, что знаю об эпохах, искусстве, но знания столь ничтожны, что ничего не остается, кроме как глупо протянуть:

– Э-э… ну, романтизм включает в себя…

Я замолкаю. Точно знаю, что читала что-то об этом. Вспомнить бы. Закрываю глаза и представляю перед собой книгу. Бежевый лист энциклопедии, буквы, слова, предложения… Наконец я нащупываю на задворках памяти нужное.

– …возвышенные чувства, вдохновение природой и вроде бы стремление к свободе выражения? – заканчиваю я неуверенно.

Пьер поджимает губы:

– Интересно. А как, по вашему мнению, политические события в то время влияли на творчество?

– Политические события, – неуверенно лепечу я, – часто имели отражение в искусстве. – Прекрасно сознаю, что не дала ответа на его вопрос.

Пьер де ла Фонн закатывает глаза:

– Неужели?

Звучит издевательски.

– Мы же говорим о конкретном времени, моя дорогая Ламботт. Какое событие стало спусковым крючком для всех французских художников эпохи романтизма?

Я стыдливо опускаю голову.

– Не знаю, – тихо срывается с губ.

– Это должен знать каждый образованный человек, – сокрушается профессор. – Какой пробел, немыслимо!

– Французская революция, – слышу я уверенный голос Этьена, который, очевидно, пытается спасти меня от экзекуции.

– Правильно, месье Гойар. Но мне все же любопытны мысли Ламботт. – Он встает перед моим столом и презрительно спрашивает: – Не думаете ли вы, что художники могли использовать свои картины, чтобы выразить политическую позицию?

– Возможно. Но, наверное, это не единственное, что волновало их в искусстве, – пытаюсь оправдаться я.

Де ла Фонн кивает и, будто ему все со мной понятно, начинает вышагивать по залу, громко стуча своей тростью:

– Вы правы. Но вы видите, как важно учитывать контекст? – Он задумчиво трет подбородок. – Давайте перейдем к конкретным произведениям! Можете ли вы назвать несколько характерных картин французских художников эпохи романтизма и обосновать их влияние на искусство того времени?

Французская революция звенит в голове. Я точно знаю…

– «Свобода, ведущая народ», – шепчет Бенджамин.

Я настолько ошарашена тем фактом, что Шнайдер подсказывает мне, что теряюсь. Сижу как последняя идиотка – с разинутым ртом. Он наступает мне на ногу.

– Повтори, черт бы тебя побрал, – цедит он сквозь зубы.

– Так что, мадемуазель Ламботт, у вас есть идеи? – ехидно переспрашивает профессор.

Бен опускает ладонь на мое голое колено и слегка сжимает его. От неожиданности я подпрыгиваю на месте и чуть ли не ору на всю аудиторию:

– «Свобода, ведущая народ»!

Профессор замирает где-то в проходе между третьей и четвертой линиями столов.

– Сядьте! – рявкает он.

Я послушно сажусь и вижу, как Шнайдер, прикрыв ладонью лицо, давится от смеха. Ему смешно! Вот гад.

– И кто написал эту картину? – доносится голос учителя.

Это легко. Я, может быть, и не знала, что она относится к эпохе романтизма, но Французскую революцию мы проходили в далеком пятом классе, и я тогда вызубрила все наизусть.

– Эжен Делакруа, – отвечаю я.

Биение сердца ускоряется; оно будто находится где-то в горле.

«Больше не смей трогать меня», – пишу на листочке и тычу ручкой, чтобы Шнайдер прочитал. Этот нахал сильнее прижимается ко мне своим бедром и, забрав ручку, пишет ответ: «Я подумаю…»

Бросаю на него уничтожающий взгляд, чем заслуживаю очередную порцию смеха. Этот придурок неисправим!

Пьер де ла Фонн тем временем спускается и вновь направляется к нашему столу:

– А имя Теодора Жерико говорит вам о чем-нибудь? – Напыщенный аристократ даже не думает прекращать свою пытку.

– «Плот „Медузы“», – слышу едва уловимую подсказку от Шнайдера.

Не могу отделаться от мысли, что мне подсказывают впервые за все годы учебы. И кто? Чертов Бенджамин Шнайдер. Сглатываю ком в горле.

– «Плот „Медузы“», – неуверенно повторяю я.

– Очень хороший пример! – недовольно бормочет де ла Фонн. – Скажите, пожалуйста, эти картины имеют равноценное влияние, по вашему скромному мнению?

Я не знаю, как выглядит «Плот „Медузы“». Не имею ни малейшего понятия, что на этой картине изображено. Но понимаю: у меня нет других вариантов, кроме как кивнуть и надеяться, что лекция скоро закончится, а вместе с ней и эта публичная порка.

– Да…

Глаза Пьера де ла Фонна загораются, и я понимаю, что совершила ошибку.

– Подождите-ка. Вы действительно утверждаете, что эти произведения имеют равноценное влияние? – Он громко хохочет. – Вам, наверное, необходимо более глубоко изучить искусство того периода. Слышал, Джоан Мак-Тоули хотела забрать вас на свой курс по истории. – И вновь громкий смешок, а за ним начинают посмеиваться и некоторые в аудитории. – Наверное, Джоан никогда в жизни не ошибалась так сильно, как в тот момент, когда решила, что вы потянете ее курс.

Я сжимаю губы и высоко поднимаю подбородок. Он унизил меня, как только мог. Мне больше нечего терять. Поэтому со всей твердостью, на которую способна, я произношу:

– Постараюсь более детально исследовать все необходимое.

Смотрю ему прямо в глаза. Пусть у меня и комплекс самозванца, но я точно знаю, что способная и далеко не глупая.

Профессор де ла Фонн поджимает губы и отворачивается от меня.

– Я на это надеюсь, – говорит он. – Не забывайте, что дьявол часто кроется в деталях, особенно когда мы говорим о таком важном периоде в истории искусства. А чтобы вы наверняка заполнили эту брешь в своей общей культуре, я задам вам эссе на тему сравнения двух шедевров французского искусства девятнадцатого века – «Плота „Медузы“» Теодора Жерико и «Cвободы, ведущей народ» Эжена Делакруа. Вы наверняка даже не знаете, в каком музее они выставлены. – И его губы расползаются в гаденькой, ехидной улыбочке.

– В Лувре, – как гром среди ясного неба доносится голос Уильяма Маунтбеттена. Он стоит в проходе, старинная деревянная дверь позади него распахнута настежь.

– О дорогой мой монарх, – спохватывается профессор, – как же вас не красят подобные опоздания.

– Перепутал лекционный зал, – бросает на ходу Уильям и подходит к нашему столу.

Он переводит задумчивый взгляд с Этьена на Шнайдера. Не знаю, что тут происходит, но последний словно отклеивается от своего места. Раз, два, три – и я чувствую, как тепло, которым накрыл меня Шнайдер, потихоньку исчезает. Парни плавно передвигаются, освобождая место рядом со мной. Маунтбеттен садится и открывает чистую тетрадь. Без понятия, как это работает, но с его появлением я испытываю две противоположные эмоции: волнение начинает с новой силой бурлить в крови, и вместе с тем спокойствие, абсолютное и несокрушимое, охватывает душу.

Профессор непонимающе моргает и затем всматривается в первую парту. Мне интересно, насколько странно мы смотримся со стороны. Этьен Гойар, Бенджамин Шнайдер, Уильям Маунтбеттен и я – стипендиатка Селин Ламботт. Я здесь явно лишняя… Маленькая стипендиатка в списке аристократов.

– Да, на чем я остановился… – впопыхах тараторит де ла Фонн. – Конечно, жду вашу работу, Ламботт. У вас три недели. Не спешите, разберитесь в материале.

Профессор больше не смотрит на меня, не оглядывает ехидно. Уильям же, напротив, провожает его своим свинцовым, как пули, взглядом, не мигая и не меняя задумчивого выражения лица. Темные брови собраны на переносице, губы сжаты в тонкую линию.

Цербер, шепчет внутренний голос.