В большом чуждом мире

X. Радости и горести коки

Общинники, конечно, хорошо знали сладостную коку. Они покупали ее. Покупали ярко-зеленые пахучие листья в городских лавках, либо наезжали за ними в жаркие долины, где их выращивают. Если жевать коку с известью, она делается сладкой, немного возбуждает и приятно бодрит. Кока хороша от голода, жажды, от усталости, от жары, от холода, в горе и в радости — всегда хороша. С ней легче живется. На коке гадают; кокой одаривают горы, озера и реки; кокой лечат больных; с кокой в руках умирают. Кока мудра и благодетельна.

Амадео Ильяс обычно жевал ее для утешения и для здоровья. Теперь ему предстояло познакомиться с нею ближе, потому что он собирался работать в Кальчисе, где коку возделывали.

Они с женой прошли много лиг, добираясь туда. Надсмотрщик отвел их в двухкомнатный дом из земляного кирпича, расположенный против маисового поля. Половину этого поля тоже дали им. Кроме того, им дали десять мер пшеницы, десять — картофеля и пять — маиса. Надсмотрщик сказал:

— Это все осталось от пеона, который удрал тайком. Чтобы расплатиться, будешь работать в «теплице» каждые три месяца. Наловчишься, сможешь получать по пятьдесят сентаво в день…

Амадео Ильяс знал, что такое прополка, знал он и как собирают листья коки, но что называют «теплицей», ему было неведомо. Поколебавшись немного, он спросил:

— А что такое «теплица»?

Надсмотрщик усмехнулся:

— Неужто не знаешь? Это место, где растет кока. В нашем хозяйстве «теплицы» внизу, в долине, на берегу реки.

Он оглядел новичков и в свою очередь спросил:

— Из каких же вы мест и что у вас там растет?

— Мы из общины Руми, сеем пшеницу и маис, а сейчас, последнее время, — то, что растет в пуне…

— Ну это совсем другое… Ничего, привыкнешь!

Когда он ушел, Амадео Ильяс с женой осмотрели дом.

Комнаты были просторные, навес перед домом широкий, как в зажиточной общине. Потом пошли на маисовое поле, расположенное у склона горы. И оно было большое, на нем еще росли тыква, чиклайо, фасоль и бобы. Початки уже наливались зерном. Скоро будет молодой маис. Ильяс вернулся в дом, и жена принялась готовить обед в двух горшках, принесенных вместе с прочим скарбом. Она нашла и лист, чтобы жарить маис. Соли было мало, и Амадео сказал, что завтра сходит за ней в дом, где жили надсмотрщики. Там, за дальним склоном, они уже бывали раньше. Он туда и сходил и, кроме соли, принес из лавки перцу, зеркало, которое ему очень понравилось, иголок и ниток. Еще он принес две холщовых рубахи, потому что, как ему сказали, в шерстяных работать жарко. С новыми приобретениями и съестными припасами его долг сразу поднялся до тридцати солей. Это совсем немного, если он сможет получать по пятьдесят сентаво в день. Какой большой заработок! В других хозяйствах платят по двадцать пять. Потому они и выбрали Кальчис.

Прошло несколько дней, и надсмотрщик позвал Ильяса на работу. Жена наготовила полную котомку жареного маиса, и на рассвете Амадео отправился. Его подруга смотрела ему вслед с болью и беспокойством, понимая, что новая работа окажется нелегкой. Кроме того, ей впервые приходилось оставаться одной в доме. Но она ничего не сказала мужу, Амадео спустился в долину и скоро исчез за гребнем холма.

Сначала деревья немного напомнили ему равнину Норпы. Ниже скалы превратились в уступы, меж которых вилась и петляла тропинка, минуя отвесные обрывы. Наконец он набрел на какую-то реку и пошел вдоль берега. Тут ему повстречался другой индеец, шедший тем же путем, и они вместе направились вниз по реке. Амадео начал расспрашивать его.

— Так это, стало быть, и есть река Кальчис?

— Она самая…

— А «теплицы»?

— Это дальше. Тебе туда?

— Да, я коку собирать.

— И я тоже собираю…

Потом он добавил, что его зовут Иполито Кампос и что он в этом хозяйстве родился. На сбор ходит уже год. Приглядевшись, Амадео подумал, что спутник его молод, хотя и похож на старика. У него было бледное лицо, и двигался он как-то вяло. Река грозно шумела, перекатываясь через валуны, торчавшие со дна, и бурля меж каменистых берегов.

По обе стороны реки росли высокие горные клены, и в густой листве весело заливались птицы. Одна из них особенно выделялась громким и необычным криком: «Чей, чей, чей, чей». Ее так и звали «чейчей». Амадео сказал, что никогда раньше ее не слышал. Иполито посмотрел на него с удивлением и стал рассказывать об этой птице, повышая голос, чтобы перекричать шум реки. Тут в ветвях показалась и птичка. Огненно-желтая с иссиня-черными крапинками, она сверкала, как сгусток солнца и ночи.

— Хороша?

— Хороша.

Иполито поведал, что ему удавалось найти гнезда всех птиц, кроме этой. Она их прячет мастерски, хотя сама не пуглива. Даже в дома залетает, особенно на кухни, и клюет там сало и прочую еду. Еще Иполито рассказал историю, как некий сеньор шел этой дорогой, в дни сбора коки, с компанией индейцев. Никогда раньше он чейчей не слышал. Когда птица запела, он подумал, что это она его спрашивает, и ответил: «Свой, свой». Чейчей все пела, и тогда, решив, что его никак не могут опознать, сеньор закричал: «Да это я, такой-то, в черной шляпе!» Амадео и Иполито посмеялись. Потом Амадео вспомнил историю о цапле-судье. Смеялись меньше, но по какой-то безошибочной догадке оба почувствовали, что будут друзьями.

Ущелье становилось все глубже. По тропинкам, вьющимся вниз по склону, спускались люди.

— Это все сборщики, — пояснил Иполито.

Вскоре показались первые посадки коки. Через минуту путники приблизились к бараку, расположенному рядом с домом надсмотрщика. Это был просторный сарай из земляного кирпича, с широкой дверью и двумя окнами. Внутри собралось уже много пеонов. Приходили все новые и вешали пончо и котомки на колышки, вбитые стены. У каждого было свое, привычное место. Внутри все не помещались, и Иполито спал снаружи, под навесом. Здесь, с внешней стороны стены, тоже были колышки. Закрепляя дружбу, они повесили свои вещи па один колышек, а потом, чтобы убить время — работы начинались на другой день, — отправились погулять.

Посадки были огромные и тянулись по всей долине так далеко, что до конца их дойти не удалось, а в ширину — от обрыва к реке с одной стороны до скалистых выступов с другой.

Кока, пышное кустистое растение, поднималась в тени гуайяв, апельсиновых, кизиловых и лимонных деревьев, выстроившихся вдоль борозд, разбитых на участки. В ветвистых кронах пели лесные голуби. Если бы Деметрио был здесь! Стояла пора апельсинов, земля золотилась от них, и яркая их желтизна заглушала цвет травы. Кока грациозно покачивалась на ветру, а с отягощенных деревьев падали апельсины, мягко ударяясь о землю. Друзья принялись есть только что упавшие плоды, которые из-за жары казались еще слаще.

Иполито рассказал, что кока, такая пышная с виду, очень нежное растение. Ночью ее надо поливать, потому что корни за день высыхают в раскаленной солнцем почве. Иногда зеленая гусеница, питающаяся листьями, слишком размножается, и тогда нужно окуривать кусты, тоже ночью, чтобы гусеницы погибли. Апельсины и другие деревья посажены не для плодов: коке непременно нужна тень. Живет она лишь несколько лет и от ничтожнейшей причины высыхает, то и дело приходится подсаживать. Амадео изумленно смотрел на немудреное растение. Богу одному известно, какие секреты таят в себе тонкие побеги, которые извлекают из глубин жизни сок, превращающий их листья в главное богатство Анд.

Когда они возвращались, уже после полудня, зной усилился. Солнце сверкало па красных склонах ущелья, просачивалось сквозь ветви. Амадео дотронулся до камня, лежавшего под прямыми лучами, и обжегся. В горах, должно быть, жарко, как в печи. Снизу поднимался влажный пар, пахло нагретой листвой, гнилыми апельсинами, зеленой кокой, пышной травой. Амадео почудилось, что он попал в душную подмышку земли.

На следующий день, еще затемно, надсмотрщики велели пеонам построиться. Сто человек стали в ряд. Их белые рубахи, черные штаны, кожаные сандалии, плетеные сомбреро и бронзовые лица нелегко было разглядеть в предрассветных сумерках. Сделали перекличку, записали имена отсутствующих. Потом главный назвал нескольких пеонов, казавшихся совсем больными, велел им подрезать ветки деревьев вместе с Амадео, а ему приказал:

— Будешь выходить с ними, пока привыкнешь.

Остальных отправил на сбор коки, вручив им по большому куску брезента, а двоим надсмотрщикам поручил:

— Подите-ка приведите сюда всех лентяев. Больными притворяются, бездельники! Оставьте тех, у кого жар…

Амадео и другим дали ножи, и они приступили к работе, сначала — поближе к домам, чтобы не мешать сборщикам. Другие пеоны ушли далеко, растянувшись вдоль первого ряда посадок. Солнце уже припекало. Амадео со своей группой должен был обрезать нижние ветви деревьев, посаженных ради тени, чтобы над кустиками оставался простор для воздуха и света. Ну и баловали эту коку! Когда ветви становились слишком толстыми и пышными, их приподнимали веревками, чтобы они не повредили нежному растению. Мимо сновали сборщики с большими узлами брезента. На ровной площадке утоптанной земли, расположенной в солнечном месте против дома, где жили надсмотрщики, они высыпали коку, а сушильщики разгребали листья, располагая их равномерно, тонким слоем. Товарищи сказали Амадео, что листья надо высушивать очень тщательно, иначе они портятся, становятся бурыми с белой каемкой. И от дождя то же самое бывает, даже от маленького. Сушильщики должны следить за облаками, чтобы вовремя убрать коку в сараи. Ну и ну! Амадео подумал, что у коки уж слишком много капризов.

Как-то пришел «счетчик», высокий и крепкий метис с широкими ладонями, отсчитал девяносто борозд на участке, где обрезали ветви Амадео с товарищами, и стал обирать листья с девяносто первой. Амадео узнал, что другие пеоны идут сзади и что счетчиком называют всякого сборщика, который, благодаря своему опыту и вы-иосливости, вырывается вперед. Он отсчитывает борозды, чтобы оставить каждому пеону его долю, а сам идет дальше. Работа показалась ему легкой. Человек нагибал куст коки, брал ветки в кулак и проводил по ней, обрывая листья, а потом ссыпал их на брезент, расстеленный на земле. Закончив борозду, счетчик перешел на другой участок. На следующий день начали подходить самые ловкие работники, а через несколько дней и все остальные. Они работали медленно, вид у них был усталый. Все же Амадео думал, что дело у него пойдет. Он чувствовал в себе силу.

Иполито был среди тех, кто шел следом за счетчиком. Друзья спали рядом, но почти не разговаривали. Все приходили очень усталыми и сразу же засыпали, едва пожевав вареной пшеницы. Плохая еда мучила Амадео не меньше, чем москиты. Давали по три миски пшеницы в день. Апельсинов стало меньше, принесенный из дома поджаренный маис уже кончался, а пресное зерно надоедало ему. Другие пеоны не высказывали недовольства и молчаливо съедали свою порцию. Что касается ядовитых змей, из-за которых пользуются дурной славой речные долины, то он еще не видел ни одной. Зато Иполито до смерти боялся их. Он говорил, что брат у него на глазах умер от укуса змеи. Пеоны успокаивали его:

— Не бойся, Иполито, от страха хуже будет.

Но он все равно боялся. Для большей надежности Иполито стелил себе внутри круга, образованного длинным, цветным кушаком. Кушак был очень широкий, и Иполито устраивал из него нечто вроде ограды. Считается, что змея, наткнувшись на незнакомый предмет, например, на шерстяную ткань, дальше не поползет. Но, несмотря на все предосторожности, Иполито все-таки не уберегся. Однажды он проснулся от боли, разбудил Амадео, и они побежали к надсмотрщику. Там все были в сборе, и с ними хозяин, по имени Косме, который приехал в тот день поглядеть, как идут работы. Дон Косме зажег свечу и рассмотрел небольшую ранку на самой груди, за отворотом рубахи.

— Змея! — вскрикнул он.

Это куда хуже, чем скорпион. Иполито хрипло застонал, дон Косме схватился за веревку колокола, свисавшего с перекладины… Загорись сейчас дом, не было бы такого звона. Потом он надрезал рану крест-накрест.

— Брызнула кровь. Тем временем стали подходить пеоны, разбуженные колоколом, расслабленные от сна, жары и темноты.

— Змея, — только и сказал дон Косме, и вялость как ветром сдуло. — Полено из костра! — крикнул хозяин, забыв, что на дворе ночь, но тут же выругавшись, добавил: — Какое там полено… Раздуйте огонь в кузнице и раскалите два клейма! Быстро, быстро!

Все засуетились.

— Стойте… принесите лимонов, лимонов побольше.

Пеоны, бросившиеся было бежать, остановились, выслушали приказание и побежали дальше, исчезнув во мраке. Меж тем Амадео с замиранием сердца смотрел на своего друга, который то стонал, то взвизгивал от животного страха.

— Я умру, хозяин. Не дайте мне умереть, хозяин.

Дон Косме приказал ему:

— Иди к воде, живо.

Неподалеку от дома была прорыта канава, из нее брали воду для поливки.

— Войди в воду, — снова приказал дон Косме.

Иполито растянулся в канаве.

— Подержи ему голову, — сказал хозяин Амадео, и тот, войдя в воду, стал поддерживать лохматую голову. Вода была студеная, а может быть, действовал испуг, но Амадео чувствовал, как холод растекается по жилам. Дон Косме поставил свечу за камень, чтобы ее не задуло ветром, и разорвал окровавленную рубаху на дрожащем теле Иполито.

— А, черт, — пробормотал он, — уже распухает. Ущипни себя, чувствуешь?

Иполито ущипнул себя за грудь и чуть не взвыл:

— Ничего не чувствую. Я умру… Не дайте мне умереть, хозяин!

Ночь стояла непроглядная, душная, едва можно было различить прямоугольники домов и округлые контуры ближних деревьев. Пролетел светлячок, прошивая ночной мрак ниткой света.

— Не дайте мне умереть, хозяин.

Вдали громко запыхтели кузнечные мехи и показался язык пламени.

— Живее! — крикнул дон Косме.

Тут пришли посланные за лимонами. Ударом ножа рассекая золотистые плоды, дои Косме выжимал их в открытый рот Иполито. Осунувшийся, мертвенно-бледный, тот с трудом глотал сок, от которого у него сводило лицо…

— Успокойся, — велел ему дон Косме. — Вода охлаждает тело, и яд не распространяется. Лимоны тоже помогут. Сейчас принесут клейма.

Тут он вспомнил, что можно прижечь рану свечой, и попросил Иполито выставить грудь из воды, но только измазал его салом. На блестящем от влаги теле виднелась страшная опухоль. Тогда он достал спички и стал прижигать кожу вокруг раны. Яд уже сильно разлился. Иполито не ощущал и огня.

— Не дайте мне умереть… еще лимончика… Так…

Все головы склонились над несчастным, смуглые руки то и дело протягивались к нему, выжимая лимоны в раскрытый рот. Наконец подоспели с клеймами.

— Оставьте одно, а другое раскаляйте! — сердито крикнул хозяин, видя, что ему несут оба.

Пеоны повиновались, и дон Косме, взяв накаленный докрасна кусок железа, резко прижал его к груди Иполито. Запахло паленой кожей, и кое-кому невольно вспомнилась жареная свинина. Все искренне жалели бедного Иполито. Меж тем дон Косме приставлял брусок к разным местам.

— Так, так, хозяин… Помоги тебе бог… Прижги получше, хозяин, миленький.

Страдалец не чувствовал никакой боли. Брусок совсем остыл, и дон Косме потребовал другой. Снова раскаленное железо погрузилось в оплывшее, напоенное ядом тело.

— Прижги покрепче, хозяин, прижги.

Хозяин прижег все распухшее место до самых краев.

— Здесь не надо… ой-ой… жжется… Ближе к середине, прижги получше, хозяин, — стонал несчастный.

Яд уже не мог распространяться по сожженной, омертвевшей плоти, и дон Косме счел лечение оконченным. Амадео, Иполито и все те, кто спал под открытым небом, пробыли до утра у воды. Весело пробудились счастливые птицы, но голос их теперь казался необычным, словно они не могли остаться безучастными к людской беде. И все же их ликующий щебет наполнил собою мир, как и первые лучи солнца, и бедный Иполито радовался, что остался жив. Пеоны переворошили постели, но змею нашли лишь в зарослях кустарника. Она была красно-желтая с белесыми пятнами. Атункуйяна. Каждому хотелось убить ее, и скоро гибкое извивающееся тело превратилось в безжизненный лоскут.

— Сжечь! — приказал дон Косме.

На кончике палки змею подтащили к наскоро сложенному костру.

Дон Косме дал Иполито какую-то мазь. Амадео с ужасом смотрел на чудовищную рану. У самой забитой лошади он не видел таких ран. Иполито все еще не оправился. Он побледнел так, что казался прозрачным, и у него дрожали руки. Хозяин отослал его домой; все предсказывали, что он умрет.

Пеоны стали вспоминать о смертельных укусах змей. Самой печальной была история с французом Лафитом — дон Косме утверждал, что произносить надо Лафи, но пеоны худо в этом разбирались. Покойник был путешественником, ходил из одного конца страны в другой, делал какие-то расчеты, глядел в трубку и что-то выкапывал из земли. В Кондомарке он сошелся с одной девушкой, с которой прижил двоих детей, и все четверо иногда появлялись в Чумане, напротив слияния шумливого и бурливого Чусгона с более степенным Мараньоном. И вот однажды в зарослях ядовитая змея укусила француза. Что могла сделать молодая женщина да двое младенцев в безлюдном лесу? Только плакать над несчастным. Он их даже не видел. Бедный француз, умирая, стал говорить на своем непонятном языке и словно звал кого-то… Кому было слушать его, кому откликнуться? Женщина и дети плакали навзрыд, и только скалы им отзывались… Несколько лет спустя один пеон встретил ее с подросшими сыновьями в Ангашльянче. Там они поселились. И странно было видеть двух светловолосых мальчишек в туземной одежде.

Но рассказы о змеях в конце концов были исчерпаны, и ночи в бараке вновь стали тихими. Слышалось лишь гуденье москитов, порою тягостный вздох или шепот, а иногда — и попыхиванье трубки. Покрытую волдырями кожу сильно жгло, лихорадка просачивалась в кровь. Амадео боялся теперь змей и не мог крепко спать. Звон москитов раздражал его, он пробовал ловить их, но только зря размахивал руками в темноте.

Еще через неделю работы Амадео увидел на апельсиновом дереве змею интиуараку и рассек ее одним ударом ножа. В тот день ему сказали, что он должен пойти на сбор коки.

Вместе с десятью слабосильными пеонами его поставили рядом со счетчиком, дошедшим уже до середины посадок.

— Счетчик, оставь еще одиннадцать рядов для вот этих. Пусть спасибо скажут, что мы ставим их сюда, одного — потому, что он новенький, а других — потому, что они все равно никуда не годятся. Надо бы им дать особый участок, чтобы повытрясти из них лень…

Так говорили два надсмотрщика, а Амадео не знал, что недавно они обесчестили его жену. Когда они собирали недостающих, один из них сказал: «Сюда приехала красивая баба, а муж ее на сборе». Они спешились возле очага, на котором она готовила еду. «Вот хотим испытать тебя». Когда она разгадала их намерения и попыталась бежать, они уже держали ее за локти. Потом втащили в одну из комнат и там изнасиловали. Бедняжка, с которой первый раз в жизни обращались грубо, могла только оплакивать свое унижение: «Я женщина бедная, защитить меня некому… Трусы вы, трусы!» Надсмотрщики усмехались и приговаривали, что она дура.

Амадео расстелил брезент, как это делали другие, пригнул куст и стал быстро срывать листья. Всего и дела? Легкая работа. Надо немного наловчиться, чтобы не оставлять ни одного листика. Нашел он и знаменитую гусеницу, которая то сжималась, то вытягивалась во всю длину, словно измеряла расстояние.

За короткое время он закончил всю борозду. Счетчик был уже рядом, и Амадео пошел искать свой очередной ряд.

— Хорошо работаешь, — сказал ему счетчик.

Но на середине борозды он почувствовал, что ладони у него горят. Ветви были шероховатые, с плотной корой, из которой росли друг против друга овальные нежные зеленые листочки. Чтобы сорвать их все до одного, нужно было плотно сжимать руку. Стала уставать и спина. Солнце палило все жарче. Работа пошла медленнее. Скоро его догнали слабосильные пеоны. Они были очень бледны — их часто трясла лихорадка, а один сильно кашлял.

— Не очень-то спеши, — посоветовали они.

Вдали белели рубахи отставших. У Амадео брезент был уже полон, и надо было нести коку на сушку* Вернувшись, он увидел, что с ним поравнялись новые сборщики. Сгорбившись над кустом, они с легким шелестом срывали листья. Их лица блестели от пота, промокшие рубахи липли к спинам. Амадео снова взялся за дело. Когда он пошел по новой борозде, счетчик был уже на следующем участке. Кругом трудились другие пеоны, каждый на своем ряду. Амадео оказался в общей массе. Вскоре их перегнала большая группа сборщиков, и он вместе со слабыми остался позади, но еще не в самом хвосте. Ладони с каждым часом горели все сильнее. Посмотрев на них, Амадео увидел, что они покрылись водяными волдырями. К счастью, зазвенел колокол. Обед. Он подошел со своей миской к котлу и получил большой черпак разваренной пшеницы. Поваром был хронический больной, который уже не мог работать сборщиком. Молча поели, скатали по шарику коки и вернулись на места. Руки у Амадео жгло огнем, плечи и спина ныли. Начали лопаться волдыри, и кусочки омертвелой кожи оставались на шероховатых ветвях. Липкий гной покрыл ладони, но по-прежнему надо было обирать ветки, которые теперь казались шипастыми. Амадео очень отстал, даже от слабых. Руки у него кровоточили, от боли потемнело в глазах, и тогда он бросил работу, усевшись на каменном краю оросительной канавы. Какой-то усталый пеон плохо обрабатывал свою борозду — оставлял листья на кустах. Надсмотрщик увидел это и, незаметно приблизившись, ударил его палкой по спине. Тот упал.

— Сказано, целиком обирать! — орал надсмотрщик. — Поднимайся, а то останешься здесь навсегда!

Пеон поднялся, упираясь в землю руками, и снова принялся за тот же куст. Амадео тоже встал, чтобы продолжить работу.

— Что ты там делал? — крикнул надсмотрщик, направляясь к нему.

Амадео казалось, что к нему приближается палка, а не человек, и на душе стало худо. Надсмотрщик подошел вплотную. Амадео чуть не плакал от боли. На брезент сыпался зеленый дождь с красными крапинками.

— А, уже кровь пошла! Это бывает. Иди пока в барак, на сегодня хватит.

Амадео связал в узел собранную коку и ушел.

Высыпав листья на сушильную площадку, он стал думать, что делать дальше. Руки жгло все злее, а в бараке не было никого, кто мог бы ему помочь. Если бы Иполито был здесь! Ближе к вечеру пришел повар, чтобы помешать в котле, и, увидев, что Амадео держит руки на ветру, привалившись к груде тряпья, достал из ниши в стене сальную свечку:

— Потри. Неприятная штука… У меня это было, да и у всех, пока не привыкли. Сбора через три-четыре у тебя будут толстые мозоли. Много здесь мучений! Всего хуже, когда лихорадка треплет каждый третий день. Я этим болен, вот меня и держат на кухне. День трясет, а потом два дня еле хожу. Много здесь мучений…

Амадео натер руки салом, и ему стало полегче.

— А почему не уходишь? — спросил он.

— А кто за меня заплатит? Я в долгах по самую макушку, да еще за хинин вычитают. Хинин помогает только вначале. Потом — никакого проку…

Вялой поступью повар удалился. Лицо у него было желтое, как банан.

Сумерки этого дня казались особенно грустными. Амадео не прислушивался к пению голубей, ярко-сизых на фоне красного заката, в котором тонула зеленая листва. Он не мог ни поднять миску, ни расстелить постель, ни взять тыквочку с известью, ни скатать катыш из коки. Он даже москитов отгонять не мог. Допоздна ему не удавалось заснуть. Спина все ныла. Кто-то кашлял. Кто-то сказал вполголоса, что у него начинается лихорадка. Остальные спали тяжким сном. Наконец заснул и он.

На следующий день Амадео не вышел на работу. Не вышел и еще несколько дней. Счетчик за две недели дошел до края посадок, потом очищал свой участок и закончил всю работу за двадцать дней. Теперь он зарабатывал пятьдесят сентаво в день. Когда Амадео взялся за мотыгу, руки снова стали кровоточить. Здешние сорняки были совсем непохожи на те, что растут на пшеничных и маисовых полях. В богатой перегноем почве и при такой жаре они сильно разрастались, и приходилось глубоко загонять мотыгу в землю, чтобы перекопать ее и задушить траву. Как ни старались люди, мало кому удалось что-нибудь заработать. Ожидая, когда у него заживут руки, Амадео наблюдал, с каким напряжением приходилось трудиться другим и как страдали больные лихорадкой. Когда сбор кончился, земля и кустарник слились в одно серое пятно. А на складах высились зеленые горы ароматных листьев, связанных ворохами или уложенных в банановые корзины, готовые для отправки в город на рынок, где люди покупают коку, не ведая, какой ценою она досталась пеонам, как не ведал того в прошлые времена и сам Амадео.

Счетчик и несколько других самых здоровых и опытных пеонов получили в день расчета по пятнадцать или десять солей. У остальных едва сошлись концы с концами. Иные и об этом могли только мечтать. Больные и ослабевшие еще больше залезли в долги. Поскольку Амадео работал в основном на обрезке веток, его долг возрос на двадцать солей.

Он с трудом поднялся в горы. Жена встретила его грустным взглядом.

— Ну как тебе там было?

Он показал ей руки, ободранные и такие красные, словно из них сейчас брызнет кровь. И она ничего не сказала ему о надсмотрщиках.

Все следующие дни жена ухаживала за мужем и, как умела, утешала его. Конечно, он снова будет работать и заработает много денег. Он отработает за землю и сможет наловчиться так, чтобы не отставать от счетчика. Тогда и ему хорошо заплатят. Амадео знал, какая это тяжелая работа, и молчал — со стороны все легко. В довершение, его свалила лихорадка. Сначала начался озноб, стучали зубы, дрожало все тело, потом поднялся жар, словно удушливый дым. Пот лил ручьями, Амадео бредил. Приступ продолжался около трех часов. Жена сходила в дом надсмотрщиков и принесла бутылку хинина, которая обошлась в десять солей. Целый месяц кряду несчастный корчился и пугал жену галлюцинациями и бредом. Едва ему стало лучше, как начался нервный кризис; он не мог есть и слабел с каждым днем. Только кока немного усыпляла его и позволяла забыть о несчастье. Жена пошла в одну из хижин, видневшихся в отдалении, чтобы попросить курицу, и там ей сказали, что, если ее муж будет и впредь спускаться в долину, болезнь никогда его не отпустит. От лихорадки умер тот пеон, чье место занял Амадео…

Амадео решил поговорить с главным надсмотрщиком, попросить работу в горах. Но тот наотрез отказался, «чтобы другим не повадно было».

Снова приближалось время сбора коки, и надо было ожидать возврата болезни. Оставалось одно: уходить. А куда? Долг подскочил до шестидесяти солей, и, зная, что он из Руми, за ним пошлют в те края. Значит, надо податься в другое хозяйство…

Они добрались до поместья Ламас. Им не дали пи дома, ни земли, — свободных не было. Пришлось спать в овине и есть на кухне со слугами. Через несколько дней явились два надсмотрщика из Кальчиса. Новый помещик оплатил долг, и Амадео с женой смогли остаться, но опять оказались привязаны к месту. Что поделаешь!

Клочок земли им нужен был крошечный, а стоил он многого…