В большом чуждом мире

XX. Сумальякта и странные сеньоры

Праздничный город буквально кишел индейцами. Деметрио Сумальякта, проходя несколько навеселе мимо какого-то дома в предместье, вдруг остановился: в шуме и гаме он расслышал голос, не достигавший его слуха уже много лет и все же знакомый ему. Амадео Ильяс досказывал какую-то историю, а обступившие его люди в пьяном возбуждении просили поведать им что-нибудь еще.

В узкий просвет ночи вплыл воздушный шар из разноцветной бумаги, яркий и легкий, похожий на странную рыбу. Двое пьяных чоло закричали:

— Держи!

— Лови его на крючок!..

Чоло шли в обнимку и громко смеялись, клялись, что они друзья до гроба. Где-то бил барабан, где-то играли на аккордеоне…

Перед домом, где стоял Амадео, светил небольшой фонарь, но света было мало, разглядеть ничего не удавалось. Все же Деметрио заметил, что на лице, ясном и чистом в былые времена, пролегли морщины и появилось выражение усталости. Амадео как-то осел к земле, чуть сгорбился и в старом пончо и расплющенном сомбреро казался малорослым. Прежде, в хорошие годы, он, бывало, рассказывал свои истории, свободно расправив плечи и отбросив сомбреро за спину. Правда, он и сейчас начал новый рассказ неторопливо и просто, с мудрой уверенностью. Проходившие мимо трое сеньоров с сигаретами в зубах остановились послушать. Кажется, и они подвыпили. Знакомый голос рассказывал старую и вечно новую сказку: «Лис и кролик».

— У одной старухи был огород, в котором каждый день безобразничал кролик. Старуха эта, конечно, не знала, кто ей вредит. Вот она и говорит: «Поставлю-ка я капкан». Поставила она капкан, и кролик в него попался, потому что пришел ночью и его не разглядел. Когда стало светать, кролик заплакал: «Сейчас придет старуха, она злая и, наверное, меня убьет». Тут мимо пробегал лис и увидел кролика. «Что с тобой?» — усмехнулся лис. Кролик отвечает: «Старуха мужа ищет для дочери и поставила капкан, а я и попался. Но ведь беда в том, что жениться я не хочу. Может, ты займешь мое место? Дочка у нее красавица». Лис подумал и говорит: «Да и кур у нее много». Выпустил он кролика и сам залез в капкан. Кролик и убежал. Вскоре старуха вышла из дома и сразу к капкану. «А, так это ты?» — говорит, и опять пошла домой. Лис думает: «Наверное, сейчас приведет дочку». Через немалое время старуха вернулась, но без дочери, а с раскаленной кочергой. Лис решил, что это ему грозят, чтобы он согласился жениться, и стал кричать: «Я женюсь на твоей дочке! Женюсь!» Старуха подошла к нему и давай его колотить: «Ишь чего надумал! Рябую курочку съел, огород разоряешь, да еще хочешь жениться на моей дочке… Вот тебе, вот тебе!..» И знай прижигает ему то морду, то хребет, то хвост, то лапы, то брюхо. Дочь выбежала на шум и ну хохотать. Старуха выпустила лиса, лишь когда остыла кочерга. «Чтоб я тебя больше не видела!» — пригрозила она. А лис проворчал: «Вот уж кролик точно не придет!..» И поплелся восвояси.

Много ли, мало ли дней прошло, в одну прекрасную лунную ночь встретил лис кролика у колодца. Кролик там пил воду. «Ага! — обрадовался лис. — Теперь ты попался. Уж больше меня не обманешь. Я тебя съем…» А кролик отвечает: «Так и быть, только помоги мне сначала достать сыр, который лежит на дне. Я уж тут пью, пью и никак не могу выпить всю воду». Лис посмотрел и забеспокоился: «Какой хороший сыр!» И принялся пить. Кролик только вид делал, что пьет, а лис глотал воду вовсю, пил, пока брюхо не раздулось до самой земли. Кролик его спрашивает: «Двигаться можешь?» Лис попробовал и видит, что не получается. «Нет», — говорит. Кролик и убежал. Наутро луна зашла, и лис понял, что никакого сыра не было, и еще больше рассердился на кролика.

Много ли, мало ли дней прошло, и вот лис увидел кролика, который смотрел на летящего кондора. «Ну, теперь уж я тебя съем». А кролик ему в ответ: «Ладно, только подожди, пока кондор меня летать научит». Лис загляделся на кондора и позавидовал: «Как это он красиво! Мне бы тоже хотелось полетать!» Кролик крикнул: «Эй, кондор, друг кондор!» Кондор спустился, и кролик разъяснил ему, что лису хочется полетать, и подмигнул при этом. Тогда кондор приказал: «Принесите мне два крыла». Принесли два крыла, две большие половинки тыквы, и кондор с кроликом пришили их лису, а потом кондор велел лису сесть ему на спину. Лис взобрался, кондор взлетел, и, чем выше они поднимались, тем лису становилось страшнее, и он все спрашивал: «Мне уже лететь?» А кондор ему отвечал: «Подожди немного, повыше поднимемся». Так они поднимались, пока не оказались выше самой высокой горы. Тогда кондор сказал: «Лети». Лис бросился, а лететь не может, кувыркается в воздухе. Кролик и кричит ему: «Крыльями махай! Крыльями махай!» Лис стал махать крыльями, а они стучат друг о друга: тук да тук, тук да тук, и больше ничего. «Крыльями махай!» — все кричит кролик. В конце концов лис упал прямо носом на дерево, потому и остался жив, хотя сильно исцарапался. На дереве он увидел гнездо с птенцами и решил: «Я их съем». Прилетел дрозд и стал умолять его: «Не убивай их! Это мои детки! Проси у меня, что хочешь, только их не убивай». Тогда лис попросил снять с него крылья и научить свистеть. Дрозд крылья снял, а насчет свиста посоветовал: «Тебе бы пойти к сапожнику, он зашьет тебе рот и оставит маленькую щелочку. Принеси ему что-нибудь за это в награду. Тогда я тебя научу…» Лис спустился с дерева и на лугу нашел куропатку с выводком. Схватил двух птенцов и пошел в деревню. Сапожник, который жил у околицы, принял плату и дело сделал, дрозд тоже все исполнил, что обещал. Вот лис живет, посвистывает и очень этим гордится. Про кролика он и думать забыл, потому что счастливым не до мести. Питался лис медом из сот. А кролик увидел его и говорит: «Ну, теперь он посвистывает, с зашитым-то ртом где ему меня съесть!» Однако хорошее не длится вечно. Куропатка возненавидела лиса и отомстила ему за своих бедных птенчиков. А дело вот как было. Шел лис по дороге, свистел: «Фюить, фыо, фью…» — и радовался жизни. Вдруг куропатка откуда ни возьмись запищала у самых его ушей: «Пи, пи, пи, пи, пи!..» Лис перепугался, разинул пасть: трах! Шов и разошелся. Теперь он уже не мог свистеть и сразу вспомнил, что надо съесть кролика.

Много ли, мало ли дней прошло, встретил он кролика у скалы. А тот, завидев врага, сделал вид, будто подпирает скалу, чтобы она его не раздавила. «Ну, теперь ты не спасешься», — сказал лис. «И ты не спасешься, — ответил кролик. — Скала рухнет и задавит нас обоих». Лис подскочил к скале и тоже стал ее поддерживать. «Тяжелая», — говорит и еле дышит. «Да, — говорит кролик, — боюсь, скоро мы ослабнем, и она нас раздавит». А рядом лежали бревна. «Потерпи-ка, я схожу принесу одно». — «Ладно», — согласился лис. Кролик ушел, нет его и нет. Лис весь измучился, скалу держал-держал и решил отпустить. Отпрыгнул подальше, а она стоит. Тут он понял, что его еще раз обманули, и сказал: «Ну, уж в другой раз не дам себя провести».

Много ли, мало ли дней прошло, никак лис не мог изловить кролика, тот был настороже. Тогда лис решил схватить врага в его собственном доме. Расспрашивал он, разведывал и наконец добрался до кроличьего жилища. А домик этот был плетеный из хвороста. Хозяин в тот час толок перец в каменной ступке. «Ага, — говорит лис, — перец мне пригодится, вкуснее будешь!» Кролик и отвечает: «Я перец толку потому, что ко мне придут певцы и плясуны, и надо будет их угостить. Если ты меня съешь, они огорчатся и не захотят ни плясать, ни петь. Лучше помоги мне». Лис согласился: «Помогу, плясунов посмотрю, а потом съем». И начал толочь. А кролик вытащил головню из очага и подпалил дом. Хворост, как известно, горит с большим треском. Лис спросил, что там за шум, а кролик объясняет: «Это плясуны хлопают бичами и пускают шутихи». Лис все толчет и толчет. Кролик и говорит: «Подброшу-ка я соли в перец». Взял он вместо того горсточку перца и швырнул лису в глаза. Пока лис ничего не видел, кролик и убежал. Огонь разгорелся, и лис, пока тыкался туда-сюда, всю шкуру опалил, несколько дней мучался, и глаза горели от перца. Потом оправился и сказал: «Найду его и съем на месте». Искал он кролика, искал, и наконец удалось ему на него наткнуться. Кролик лежал посреди луга и загорал на солнышке. Заметил он лиса, да бежать уже поздно, и остался лежать, а лис подумал, что кролик спит. «Ах ты мой кроличек! — говорит. — Сейчас-то уж я тебя съем. У кого есть враг, тому спать не след». Тут кролик возьми и пукни. Лис понюхал и разочаровался: «Да он скверно пахнет! Не иначе как давно умер!» И ушел. А кролик зажил счастливо и спокойно. Выстроил себе новую хижину и без страха гулял по лесам и полям.

Много ли, мало ли дней прошло, лис как-то увидел кролика издалека, когда тот щипал травку, и подумал: «Это не он». Так и пошел своей дорогой…

Когда Амадео Ильяс кончил сказку, слушавшие поднесли ему вина и похвалили. Один из сеньоров подтвердил:

— Хорошая сказка! Я впервые слышу ее с такими подробностями… Пойдемте-ка куда-нибудь, где есть стол, я запишу, пока не забылось…

И они, слегка пошатываясь, пошли дальше по улице. Вдали в центре города взлетали сверкающие шутихи, взрываясь с громким треском, отдававшимся в горах.

Деметрио Сумальякта растрогался, глядя на старого друга. Он хорошо помнил, как они вместе сгоняли скот в Норпе и как Амадео рассказал одну из своих последних историй под луной, серебрившей солому на току. Теперь около него стояла маленькая бутылочка спиртного. Наверное, он не прочь выпить, а больше купить не на что… Но повеселиться надо. В кошельке у Деметрио лежали три соля, вырученные за хворост, а неподалеку в кабачке продавалось каньясо. Ом купит две бутылки, и еще один соль останется, чтобы можно было сказать другу: «А деньги тебе не нужны?» И даже не подойдя к Амадео, чтобы поздороваться — ведь он сейчас вернется, — Деметрио нетвердым шагом направился к кабачку, вспоминая, как свекор наказывал ему: «Смотри не задерживайся, сразу возвращайся! Не трать деньги попусту и принеси мне бутылку каньясо». Если разобраться, деньги-то были его, Деметрио, но свекор всегда к нему лезет. Он еще не старый, а ничего не делает, потому что вконец опустился п очень много пьет. Когда Деметрио приходит без каньясо, он ругается. «Не задирай», — просит отца жена Деметрио, но свекор ее не слушает, стараясь хоть в чем-то взять верх. И они дерутся, Деметрио его поколачивает… А сейчас… Ясно, что дорожной охране он не попадется. Чтобы никто не сказал, что беззаконно ничего не платить индейцам, правительство пошло на хитрость: индейцам стали платить, а на дорогах — брать пошлину. Получилось одно на одно. Деметрио хорошо знает местность и обходит улицы, на которых стоят жандармы. Нет, сейчас он все выпьет с Амадео, а свекра придется поколотить еще раз, если опять полезет. Тут он добрался до кабачка, который стоял за каменным мостком. Там, усевшись вокруг стола, беседовали те три сеньора, и один из них записывал что-то себе в книжку.

— За этой сказкой я и охотился, — говорил он, — это первоначальный вариант: лис, против обыкновения, выступает как жертва. Я бы даже осмелился утверждать, что она символична и что лис представляет в ней хозяина, а кролик — индейца. Так что (по крайней мере — в легенде) индеец берет реванш. Вообще говоря, эти сказки возникли на испанской основе. Но индеец видоизменил их, пропитав национальным духом. Вы просто не поверите, как тесно переплетаются индейские и испанские мотивы в мифах, легендах и народных сказках. Например, в истории исчезновения Кальяри, которую рассказывают индейцы в соседней провинции, упоминается василиск, а василиски — тварь чисто испанская. Даже в сельве заметно это взаимодействие. Мне известны шесть легенд об айаймаме, а есть, несомненно, и другие. Самая подлинная и автохтонная — та, которую записал Фернандо Ромеро. Кстати, он уверен, что айаймама это сова. В остальных есть элементы смешения. Мне, по правде сказать, всего больше нравится секойский вариант, в нем ощущается тайна сельвы…

Друзья не обращали на говорившего особого внимания. Один барабанил пальцами по столу, другой что-то напевал. Деметрио смотрел на них с любопытством. Он не знал, подлинную ли сказку рассказывал Амадео, но ему нравилось, что кролик иной раз побеждает хитрого и наглого лиса. Ну и чудные же эти сеньоры! Скажем от себя, что то были фольклорист, писатель и художник, путешествовавшие по Сьерре[36]. Все трое здесь родились, но долго жили в Косте и теперь вернулись «поохотиться за пейзажами и за сюжетами».

Деметрио подошел к стойке, чтобы попросить каньясо, и художник воскликнул:

— Э, да это же мой тип! Послушай-ка…

Не подозревая, что говорят о нем, Деметрио следил, чтобы хозяин кабачка налил бутыли доверху.

— Послушай-ка…

Хозяин сделал ему знак, и Деметрио оглянулся.

— Вы меня зовете?

— Да, поди-ка сюда…

У Деметрио на шее висела дудка. Цела была и флейта, но он оставлял ее дома, чтобы не сломать, и брал с собой в компанию лишь эту дудочку на толстом красном шнурке. Она свешивалась ему на грудь.

Художник поднялся, а за ним встали и его друзья.

— Хочешь мне позировать?

Художник положил руку Деметрио на плечо.

— А что это? — спросил Деметрио.

— Ну, позировать для картины. Ах, две бутылки… Ну, потом за ними вернешься, я тебе их дарю. Два соля? Получай и пошли, пошли в гостиницу, там все узнаешь… Ты будешь мне позировать… Ну, сидеть, пока я тебя нарисую…

— Тебе что, смешно? — спросил писатель.

Деметрио было совсем не смешно. Наоборот, он очень

удивился и не знал, что подумать. Слыханное ли дело, чтобы такие сеньоры говорили с индейцем сердечно и уважительно. И он согласился на любые условия.

— Хорошо, выпьем по чарке и пойдем, — предложил фольклорист.

Все четверо выпили здесь же, у стойки, и вышли на улицу. Художник взял Деметрио под руку и спросил:

— Как тебя зовут?

— Деметрио Сумальякта…

— Вот это имя мне нравится! — сказал писатель. — Золя признавался, что не может общаться с человеком, когда его имя не соответствует ему. Это не всегда верно, но мне приятно написать «Деметрио Сумальякта».

— Приятно или неприятно, а тебе давно пора написать что-нибудь о нашем народе, — проворчал художник, — а вы все… На днях меня поразила одна фраза у Монтальво[37]: «Напиши я книгу об индейце, вся Америка бы плакала!» Нет, я не хочу сказать, что он пишет ненужные вещи, но было бы лучше, если бы он писал эту книгу вместо своих изысканных «Забытых глав Сервантеса»…

— Конечно, лучше, — подхватил писатель, — но тому немало помех. У нас в Перу, например, всякого, кто не пишет изящных рассказов и новелл, а показывает человеческие беды во всей их неприглядности, называют врагом нации и развратителем. Как же, ведь он принижает и напрасно будоражит страну! Будто всему миру не известно, что в Перу пять миллионов индейцев живет в ужасающей нищете и подлом рабстве. Надо нам самим убедить себя, что проблема существует, и увидеть ее, как она есть. Так долго пытаясь обмануть других, мы обманываем и себя… Кроме того, индеец, несмотря ни на что, до сих пор сохранил и ум и дарование. По-видимому, он очень жизнеспособен. Я свой долг выполню, пусть называют меня как хотят, пусть преследуют и ставят мне всяческие препоны! Вот увидишь…

— Браво! — весело закричал художник, держа Деметрио под руку на удивление прохожим. Они вышли на более освещенную улицу, и все глядели на странную группу, приговаривая: «Все не перебесятся», «Богема». А Деметрио никак не мог понять: «Значит, эти сеньоры не презирают индейцев?» Что-что, а это он понял.

— Будет тебе, — воскликнул фольклорист, — погоди со своими высказываниями. Вечно ты шумишь и попадаешь впросак. Допустим, я могу сделать немного — отразить одну из сторон народной жизни. Но вы, художники, писатели… Враги нации? Почему же? В Соединенных Штатах, например, не считают врагами нации Драйзера, Синклера Льюиса, Дос Пассоса, Эптона Синклера и многих других, а ведь книги их просто полны острейшей социальной критики. Напротив, я думаю, своей суровой и мужественной правдой они повысили тонус жизни у соотечественников.

— И не только у них, — добавил художник. — Эти книги заслужили признание во всем мире. Вот это, по-моему, искусство! Я не был и не хочу быть художником только для перуанцев, индейцев, метисов или креолов. Пусть мне дают какой угодно титул, мне все равно, я не хочу быть, говорю вам, художником для одной улицы. Я не отказываюсь от корней и не отвергаю свою землю, но я считаю, что у искусства должен быть всеобщий смысл…

— Вернемся к индейцу, — сказал фольклорист. — Думаю, что наша первая задача — ассимилировать его, приобщить к культуре…

— Смотря что понимать под культурой, — перебил писатель. — Если говорить честно, с позиций человечности, нам придется признать, что культуру нельзя отделять от того, что мы называем справедливостью. Мы вправе думать о достижении гармоничной, во всех смыслах полной культуры лишь там, где справедливость будет действенной, а не пустым принципом. На борьбу за такую культуру можно призвать индейца, как и любого человека. Я считаю, что до сего дня все так называемые культуры не удались в своей основе. Наверное, человек будущего скажет о своем предке, жившем в наши темные века: «Он говорил о культуре, считал себя культурным, а мирился с несправедливостью…»

Они подошли к гостинице, которая размещалась в двухэтажном доме, и по красивой лестнице поднялись на второй этаж. Вспыхнула электрическая лампа, и Деметрио увидел большую комнату. На стене висели две картины, одна изображала молящегося индейца, другая — одинокую агаву. Деметрио засмотрелся на них. Сколько печали в лице индейца! Капли пота блестят на лбу, освещенном свечой, глаза светятся непомерной скорбью.

Лицо необыкновенное — страдающее и радостное. Деметрио разволновался, отступил на несколько шагов и оказался перед другим полотном. Здесь на переднем плане распластала ветви агава, словно выслеживая что-то сокровенное в переплетении троп, а синеватые листья ее вторили синеве неба. Деметрио вздохнул. Художник глядел на него с любопытством и волнением:

— Нравится?

— Да…

— Почему?

Деметрио ответил не сразу:

— Не знаю, как сказать, сеньор. Я это вижу все, понимаю, а сказать не могу… Вот тут чувствую, в сердце. Не в том дело, что он молится, а в том, что он — человек… И агава… у меня перед домом тоже есть агава, и я теперь вижу, что она похожа на эту. Да, мне нравится, сеньор…

Художник обнял его:

— И после этого их зовут скотами! По какому праву?.. Ну, ладно, вот что тебе придется делать: сядешь здесь, а я тебя буду рисовать. Прямо так, с дудочкой на шее. Приходи на следующей неделе, сейчас у меня есть работа… Два соля в день тебя устраивают?

— Хорошо, сеньор…

Деметрио собрался уходить.

— Нет, выпьем-ка еще по рюмочке…

Послали за вином. Потом Деметрио усадили в кресло, фольклорист сел в другое, а писатель и художник устроились на кровати, в углу. На мольберте было натянуто полотно с наброском пейзажа.

Фольклорист сказал:

— Не хочешь ли ты сыграть что-нибудь?

Деметрио взял дудочку, но не знал, что ему играть.

Художник шепотом сказал писателю:

— Лицо безобразное, но ярко выражен характер. Глаза полны страсти, а в складке у рта можно прочитать целую трагедию.

Наконец Деметрио сыграл уайно, и его попросили продиктовать слова:

— Да, — сказал писатель, — трава жестка и вынослива, как крестьянин. Неплохое сравнение.*. Все режут и жгут эту траву, но она все равно растет… Где ты выучил это уайно? От кого оно повелось?

— Я его выучил здесь, в городе, а от кого оно повелось — не знаю. У нас никогда не знаешь, от кого идут песни…

— Поют, как птицы, — заметил фольклорист.

Слуга принес рюмки, и все выпили. Деметрио Сумальякта, еще раз посмотрев на картины, согласился прийти во вторник на следующей педеле.

— Условились, — сказал художник. — Запомни хорошенько, где стоит гостиница.

Деметрио вышел на улицу и поспешил назад. На площади еще горели башни искусственных огней, но он не стал их смотреть. К счастью, кабачок был открыт, и ему вручили его две бутылки. Но Амадео уже не оказалось на месте, и никто не мог сказать, куда он отправился и где живет. Деметрио отпил несколько больших глотков, чтобы умерить досаду. В другой раз он остался бы в городе, но сейчас ему было хорошо лишь одному. Бог с ним, с праздником. Радость его стала глубже и весомей.

Домой он пришел наутро, и жена очень обрадовалась, получив обратно три соля, а свекор немедленно принялся за каньясо.

— Знаете что? — сказал Деметрио. — Я познакомился с тремя очень странными сеньорами. Они хорошо говорили об индейцах, а потом повели меня смотреть картины, чтобы я видел, где меня будут рисовать. На одной картине молится индеец, а на другой стоит агава… Ну, как вам объяснить?.. Я им что-то говорил, но забыл что, и потом… Индеец был такой, как будто это я сам… А эта агава — высокая, и глядела она точно, как наша… Разве вы не видите, как у нас агава глядит?

— Как же, глядит она! — сказал свекор. — Тебе хмель в голову ударил. А что они говорили?

— Ой, много чего! Я их почти не понимал, но они все время повторяли «индеец», «справедливость», «человек», и у меня сердце радовалось… По-моему, это хорошо, что сеньоры считают индейца человеком…

— Рехнулся совсем, — заключил свекор.

Деметрио не обратил на него внимания и принялся допивать каньясо, глядя на свою агаву. Опьянев и развалившись на земле, он все повторял;

— Агава, агава… — И больше ничего сказать не мог.

— Видишь, рехнулся, — смеялся свекор.

А между тем Деметрио этим словом хотел выразить многое.

Агава, только тебе ведомы наша вера в жизнь и ее терпкий вкус… Что знаем мы, индейцы, о розах?.. А ты, агава, глядишь на нас с холмов и радуешь своей листвой, которую золотит солнце и серебрит луна. Ты поднимаешься к небу, как рука в молитве, и мы узнаем пашу тщетную тягу к небесам, наше стремление вырваться, выйти из оцепенения куда-то туда, где жизнь течет в покое и тишине, а звезды закрываются, словно печальные глаза… Ты не знаешь пения ветра, птицы не вьют на тебе гнезд. Сердце твое трезво и печально нашей, индейской печалью… Ты живешь одной жизнью с нами, растешь перед нашими хижинами, и корни твои уходят в землю, хранящую семена надежды и горя… Как индеец, ты не ощущаешь ни гнетущего жара солнца, ни силы ливня, у тебя нет защиты, ты подобна безмолвной статуе… Ты, молчаливая дочь земли, ожидаешь, когда жизнь, словно облако, угонит ветром и она затеряется за горными вершинами… И в тебе есть сладость, агава, ты похожа на наших женщин, гладковолосых, простых, смиренных, радующих сердце… Ты стоишь на наших полях, как часовой, и видишь дороги, длинные точно наша жизнь. Когда-нибудь ты поднимешься выше… ведь мы все надеемся, надеемся, надеемся без причины… А пока ты стережешь печаль наших бесконечных дорог…

И, невнятно бормоча: «Агава, агава», — Деметрио уснул.