В большом чуждом мире

VI. Ушедший

Он шел на юг, против ветра, против судьбы. Ветер, старый товарищ, освежал его дубленую кожу; судьба, необъезженный конь, не давалась ему, и он все шел и шел, стараясь ее обуздать. Возвращения он боялся, словно рока, и все же любил о нем думать, особенно в ту пору, когда видел маис и спелые колосья пшеницы. Он представлял себе, как молотят, как поют и пляшут у них в общине. Община тоже по нему скучала и, собрав урожай, толковала о том, что никто на свете не знает, где Бенито Кастро. И ему и ей было нелегко. Он страдал от одиночества, и в долгом пути конь, старый общинник, был ему утешением.

— Судьба, судьба!.. Терпеть надо, лошадка…

Аврам научил его объезжать коней. Ему нравилось, что у него — свой конь, да еще такой понятливый. Конь был белый, смирный, но не ленивый и звался Белолобым. Когда он трепал его по холке, конь терся головой о его плечо. Они много проехали вместе, а долгий путь сближает.

Пересекли несколько провинций и осели в горах Уаманчуко, где Бенито нанялся в поместье погонщиком. Шел, шел, а пришел к тому же, к той же бедности — но это ли важно? Делать что-то надо, он и делал. Когда наступили карнавальные дни, пеоны устроили праздник и с утра разукрасили «унше», то есть увесили дерево всякими плодами: апельсинами, манго, мамеями и еще флаконами одеколона, цветными косынками, зеркальцами, даже ножами. Народ, взявшись за руки, водил вокруг унше хороводы, а плоды медленно качались, и сверкали зеркальца. Красота, не дерево! Один пеон с зеленым флажком в руке кружился и громко пел веселые куплеты:

Это и есть танец силуло. После каждого куплета шел припев:

Тут певец поворачивался в другую сторону, и хоровод за ним.

непрестанно повторял певец, а хоровод тревожно и радостно ждал, пока он выкрикнет:

Тогда танцоры разбивались по двое, и, поскольку их всегда было нечетное число, кто-то оставался один. Ему полагалось взять топор и разок-другой ударить по унше. Первому это выпало Бенито, У него не было подружки, но, когда он ударил по стволу, к нему подошла красивая девушка к сказала:

— Я вам буду парой, дон Бенит. Что ж вы один-то?

Хоровод двинулся снова, и певец запел:

Люди смеялись и гадали, в какую сторону рухнет унше. Иногда девушки шутки ради бросали своих партнеров и тем проходилось браться за топор. Тот, кто свалит унше, должен ставить через год новое. Наконец дерева упало, и все, толкаясь и хохоча, ринулись к нему. Ловкий, Бенито добыл одеколон, два платочка и большой нож. Одеколон и платочки он преподнес своей партнерше (ее звали Хулиана), и она рассказала ему, что одинока и живет у замужней сестры, а он ей — что- холост и бродит в поисках счастья.

— Жены у вас нет, присмотреть за вами некому, вот вы счастья и ищете! — сокрушалась она.

Все шло хорошо, и вечером затеяли новую игру — в петуха. Какой-то человек пообещал триста солей тому, кто на скаку сорвет корзинку с петухом. Участников и зрителей собралось немало. Пеоны запрудили всю улицу. Между двумя высокими столбами натянули веревку, конец которой продели в кольцо, укрепленное на одном из столбов, а к веревке привесили крепкую плетеную корзинку, плотно закрытую толстым рядном, из-под которого выглядывал петух. У столба стоял человек и, дергая за веревку, двигал корзину вверх и вниз. Владелец петуха шнырял в толпе и кричал:

— В корзиночке триста монет! Эй, кто желает!

Вызвалось человек десять. Бенито крикнул: «Триста монет? Что ж, попробуем». Индеец у столба дергал веревку, корзинка тряслась, монеты заманчиво звенели, петух испуганно кричал. Всадники гоняли копей для разминки и примерялись, как им ехать. Путь был нелегкий: надо было сорвать корзинку, взлететь по склону, обогнуть вершину холма, доехать до эвкалиптов, спуститься и снова доскакать до столбов. Тут явился помещик с семьей поглядеть па игру. Одна из его дочек посмотрела на Бенито и, улыбнувшись, сказала: «Ты победишь». Что ж, хорошо бы, но Бенито не был в этом уверен. Высокий чоло на горячем и крепком гнедом копе переглянулся с человеком у столба. Тот подал знак. Всадники пустились вскачь меж двух рядов зрителей. Корзинка висела совсем близко, но как только кто-нибудь протягивал руку, человек дергал за веревку, и сокровище взвивалось вверх. Видно было, что он просто хочет продлить игру — поднимет и снова опустит. Чтобы сорвать такую корзинку на полном скаку, нужно большое искусство и верный глаз, хотя ручка ее привязана к веревке некрепкой тесьмой. Всадники проносились меж столбами, копыта стучали по твердой земле, петух взвивался в небо, зрители вопили и заново заключали пари: «Три монеты за белого коня!» — «Идет». «Восемь за гнедого». — «Идет». Кое-кому удалось коснуться корзинки, а чоло чуть не схватил ее. Когда он несся к столбам, все кричали: «Сейчас сорвет!» Наконец он и впрямь сорвал корзинку и поскакал дальше, другие рванулись за ним, только двое совсем отстали. У выбоины чоло сбавил было скорость, приналег, потом снова поотстал. Соперники в облаках пыли приближались к нему. Зрители кричали, хотя всадники не могли их слышать: «Эй, белый!», «Гнедой!», «Быстрее!» Чоло обогнул холм, но его настиг всадник на вороном коне и выхватил корзинку. С минуту они боролись на полном скаку, и второй всадник вылетел из седла. Но и чоло отстал — почти все уже достигли эвкалиптов и начали спускаться. Три коня стремглав ринулись вниз, зрители замерли, но всадники вовремя спрыгнули. Другие поняли, что дело проиграно, и тихо поехали обратно. Остались трое: чоло, Бенито и всадник па светло-гнедом коне. Спускались они с одинаковой скоростью. Не желая упустить случая, Бенито покрепче уселся в седле и дернул корзинку.

Чоло метнул в него острый взгляд. Оба были сильны, а в ту минуту сила их удесятерилась. Тяжело дыша, раскачиваясь в седле и упираясь ногами в стремена, они вырывали друг у друга добычу, а копи бок о бок неслись вперед. Вдруг Бенито резко натянул узду, конь остановился, и чоло, не ожидавший этого, вылетел из седла. Он встал было па ноги, но Бенито рванул с места и ускакал со своей добычей. Тут подоспел и третий всадник, по корзинку отнимать не стал, и Бенито гордо проскакал меж столбами под восторженные крики толпы. Петушиная голова свисала набок. Все признали, что игра удалась на славу, и сам помещик, подойдя к Бенито, вручил ему чек на целый фунт и сказал: «Такие руки мне нужны». Хулиана поднесла ему чичи, и они вместе распороли рядно. В корзинке было ровно триста солей и дохлый петух.

Неспешно приблизились проигравшие. Взглянув на чоло, Бенито понял, что бой еще не кончился. Глаза у соперника были красны, как сгустки крови. Ссору затеять нетрудно — хотя бы вечером, на танцах, но Росендо когда-то говорил: «Если хочешь отблагодарить меня, помни: никогда не вмешивайся не в свое дело». Бенито пообещал, а нынче ему придется драться, и никто не знает, чем это кончится. Быть может, к тому он и добыл себе нож. Его снова станут преследовать, и на сей раз он и вправду будет виноват… Что ж, пока главное, чтобы конь отдохнул. Он отвел его в усадьбу, где жил, расседлал и пустил попастись, а потом нашел Хулиану и сказал ей: «Пошли, мне тут надоело». Она все поняла женским чутьем и спросила: «Драки боишься?» Бенито хотел бы победить соперника при ней, но подумал, что не стоит так рисковать ради девичьей причуды. Когда стемнело, он оседлал коня и уехал, зная, что его сочтут трусом. Он ехал на юг, все дальше и дальше.

Много лет с ним ничего не случалось, и работы выпадало много. Он искал счастья, но всюду находил одно и то же: во всех поместьях можно было прожить кое-как, а жизни настоящей не было. Иногда ему поручали объездить коня и платили двадцать солей, но это случалось редко, его считали чужаком и боялись, как бы он не оказался конокрадом. Так пересек он Анды в департаменте Ла-Либертад, и в памяти его запечатлелись красивые пейзажи, а в сердце неотступно жила тупая боль. Иногда где-нибудь на ярмарке он сходился с женщиной и тут же ее забывал. Зато он помнил склон горы, который едва удалось одолеть, хотя они с конем нередко спускались по склонам. Он и назывался Попробуй Сойди. Помнил он и деревушку Мольепата, где была хорошая глина и все поголовно гончарничали. Во двориках, на площади, на окрестных лужайках сушились кувшины, миски, тарелки и горшки всевозможных форм и размеров. Все там было гладкое и круглое. На галереях сидели мастера перед гончарным кругом и большой кучей черной глины. За околицей посуду обжигали, и она становилась рыжей, а потом ее складывали в корзины, на солому, и везли на ослах в другие места. Еще он помнил… да что там, все это ерунда.

Однажды совсем неожиданно он очутился у знаменитого ущелья Уайлас в департаменте Апкаш. По одну сторону были Черные Кордильеры с острыми пиками и металлической утробой, по другую — Белые, они повыше, увенчаны сверкающими шапками снега и так круты, что едва ли какой-нибудь конь провезет там человека. Парит над ними неприступный Уаскаран. Одна американка, мисс Пек, как раз тогда взобралась па вершину поменьше, которую и назвали в ее честь. Ну и женщина, посмелей мужчины!

А между двумя бесконечными грядами гор лежит длинное ущелье, которое и за месяц не пройдешь. Это и есть Уайлас. В нем разместились и долины, и поместья, и деревни, и города, и просто хижины, и сотни индейцев. Все там очень красиво, а жить невесело. Индейцы говорят на кечуа, испанский мало кто знает. Все работают на помещиков или на других хозяев. Работа тяжелей, чем на севере, платят — меньше. Но что ж ему, Бенито, оставалось! Он рубил тростник в одном поместье, сеял пшеницу в другом, в третьем был конюхом. Хорошо хоть копь кормился сочным клевером. Но вот как-то ушло стадо коров, и подозрение пало на двух индейцев-колонов. Их посадили в каморку с каменными стенами, сырую и грязную, а ночью пять надсмотрщиков и сам хозяин вывели их под навес. Бенито спал там рядом и все видел. Ночь была светлая, звездная, только вот сердце у хозяев — чернее тьмы. Надсмотрщики вынули револьверы и стали тыкать ими прямо в зубы перепуганным индейцам: «Признавайтесь!» Те и так еле говорили, а тут еще дуло мешало. «Мы в деревне были, тайта, — лепетали они, — мы не крали. Другие украли!» Помещик сказал одному надсмотрщику: «Добром не хотят — покрути-ка им пальцы!» Надсмотрщик этот, жирный, с заплывшими глазками, вынул какое-то кольцо с палочками, надел индейцу на руку, засунул палочки между пальцев, а другую руку привязал. «Крути!» — приказал помещик. Тот крутанул со всей силой, и индеец взвыл от боли, словно взревела сама тьма. Наконец руку выпустили, и другой, дрожа от страха, протянул свою. Казалось, камни кричали, по палачи не дрогнули. «Скажешь? А то хуже будет». «Мы не крали, тайта», — стонали индейцы. Вдалеке лаяли псы. «Что ж, подумайте до завтра». Индейцы повторили: «Тайта, мы тут не были, мы ходили ткани продавать. Не крали мы». И помещик повторил: «Подумайте хорошенько. Не признаетесь — хуже будет!» — и удалился, злобно ворча, а надсмотрщики запихали индейцев в ту же каморку и заперли ее па засов и па замок. Когда шаги затихли, Бенито бесшумно подкрался к двери. Индейцы все стонали. «Больно тебе?» — «Да, вся рука распухла». — «И у меня…» — «Вот беда; денег у нас нет…» — «А теперь ворами прославят!» Больше Бенито не думал. Он отыскал железную палку, поддел засов, сорвал его. И звездная ночь указала путь всем троим.

Он шел на юг, против ветра, против судьбы и вот снова увидел спелые колосья, будившие память о доме. Перед ним был городок, называвшийся Свободным Селением. Там он купил клеверу и примостился в углу площади покормить коня, как вдруг вдалеке послышались крики. Они становились все громче, звучали все ближе, и наконец из проулка повалила орущая толпа.

— Кто это? — спросил он одного метиса.

— Пахуэло со своими…. Он тут уже с месяц. Хочет собрать народ и бороться против неправды.

— Дело хорошее, — сказал Бенито.

Он пошел к толпе, ведя в поводу копя. Перед префектурой столпилось много народу, и, когда он приблизился, какой-то смуглый человек лет тридцати, в черном потрепанном костюме, но при галстуке, влез на ящик, чтобы сказать речь. Оглядев толпу, человек остановил взгляд па своих — все они были индейцы или чоло — и начал:

— Дорогие братья! Простите меня, я плохой оратор. Я просто говорю от сердца то, что думаю, униженному и угнетенному народу, к которому принадлежу и сам. Ведь и сам я индеец, испанского во мне немного, и родился я здесь, в Уейропампе, в бедном доме шахтера и швеи.

Когда я стал хоть что-то понимать, я понял прежде всего, что повсюду царит неправда и народ мой, хоть и живет в Свободном Селении, нищ и беззащитен. Кто ж в этом повинен? Попросту говоря, дурные власти. Неправду порождает злоба и хитрость наших исконных угнетателей — губернаторов, алькальдов, мировых судей и сборщиков налога. Это — волки в овечьей шкуре, в личине-законной власти, и по их вине парод наш с каждым днем становится все беднее и темнее. Те, кто властвует здесь у нас, — слепые и злые орудия других, еще худших властей. Во всех округах зреют зародыши зла. Если мы искореним- это зло в каждом селении, мы, я в это верю, искореним его повсюду и установим повсюду свободу и справедливость.

— Верно! — закричала толпа. — Да здравствует Пахуэло.

Человек в черном четко выделявшийся на фоне беленой стены подождал, пока стихнут аплодисменты и крики.

— Повторяю: с самого детства несправедливость глубоко оскорбляла и меня, и мою семью. Я не мог защищаться сам и защитить своих братьев и покинул эти края, где я стал бы лишь посмешищем для хозяев. Но. в сердце я поклялся вернуться, когда смогу бросить вызов врагам моего народа, и эту клятву я выполняю, странствуя по селениям. У меня ничего нет, я всегда со слабыми, никогда — с сильными, вот почему в столице провинции я не связался с властями, хотя они меня и пытались приманить. Я предпочел остаться бедным и бороться за бедных. Предупреждаю вас: берегитесь предателей! Они столковались с хозяевами и стали их покорным оружием, они угнетают своих, забыв о том, что сами, как и мы, были изгоями и вылезли наверх лишь лестью и подлостью. Замечайте их, не допускайте в наши ряды. Вам они известней, чем мне, я ведь здесь давно не был…

— Верно, верно!

— Смерть предателям!

— Не потерпим хозяйских прихвостней!

А Пахуэло продолжал еще тверже и уверенней, как и всякий поддержанный народом трибун:

— Дорогие братья! Я с вами и я готов сражаться до конца за восстановление наших попранных прав. Главная наша забота — это вода, земля и шахты, в которых таятся огромные богатства. Начну с воды. Здесь у вас воду распределяют нечестно: соседнее поместье Маема пользуется ею полмесяца и всем остальным остается тоже полмесяца, причем в, свои дни они там, в поместье, нагло выжимают все до капли, поят скотину, а вам почти ничего не остается, хотя без воды жить нельзя. Ничтожнейшие интересы помещика ставятся выше самой жизни крестьян!

— Верно! Верно!

Грянули аплодисменты. Народ прибывал. Услышав о воде, приблизились и скептики, стоявшие в сторонке, и тоже зааплодировали. Бенито со своим конем оказался в самой середине толпы. У Пахуэло сбился набок галстук, растрепались черные волосы, но он все говорил, энергично взмахивая сжатой в кулак рукой:

— Из-за наглости и злобы помещиков вам приходится пить воду из никуда не годных колодцев, в которых кишат микробы. Вот почему тут столько народу болеет и умирает. В этом виноваты хозяева из Маемы. Поместье присвоило себе не только воду, но и землю и не дает расти селению. Более того…

Раздался выстрел, и Пахуэло упал лицом вниз в первые ряды слушателей. Толпа закричала: «Его убили!» — «Кто это?» — «Кто?» — «Он умер!» — «Нет, он ранен!» Все в страхе разбежались, лишь немногие остались с раненым. Из его груди, пятная рубашку, текла кровь. «Отнесите меня к моей матери, — проговорил он. — Да здравствует народ!»

В эту минуту появился местный губернатор в сопровождении вооруженных людей, и всех увели в тюрьму, кроме Пахуэло, которого понесли домой под присмотром часового. Взяли и Бенито.

На другой день арестованных повезли в главный город провинции и обвинили в подрывной деятельности. В пути их стерегли специально вызванные жандармы и какие-то вооруженные штатские. Вскоре всех отпустили, и только Бенито, у которого не было ни денег, ни заступников, просидел три месяца. К тому же он был нездешний. Его допрашивали много раз, а однажды вызвал сам супрефект и спросил:

— Значит, ты не здешний?

— Я из Мольепаты.

Мольепата была далеко.

Супрефект долго глядел на пего. У Бенито были черные глаза, сильные челюсти, толстые губы, щетинистые темные усы, широкая грудь и большие руки. Шляпа с лентой и пончо, переброшенное через плечо, придавали ему бравый вид.

— Вообще-то ты ничего, только очень уж смел.

— Сеньор, я с людьми не ссорюсь…

— Ты знал Пахуэло? Говорят, ты с ним приехал…

— Нет, сеньор, я кормил коня и спросил одного человека, кто это, а мне сказали — это дон Пахуэло.

— А ты с ним согласен?

— Не знаю, сеньор, я в этом не разбираюсь. Он про здешние дела говорил.

— Однако ты прыткий… А что ты там делал?

Супрефект был еще молод и не из индейцев. Он облачался в костюм для верховой езды, чтобы всем казалось, будто он день и ночь преследует подрывные элементы или, вернее, страшные полчища преступного Пахуэло, и ему непременно хотелось изловить человека, у которого нет покровителей, чтобы представить начальству хоть одного виновного.

— Я ждал дона Мамерто Рейеса, чтобы гнать его стадо в Косту.

Бенито только однажды видел этого торговца, но он знал: скажи он правду, справятся в поместье, где он выпустил индейцев, и уж тогда наверное сочтут его приспешником Пахуэло.

— Что-то не похоже, чтобы ты бывал в Косте…

— Я до самого Уармея доходил, сеньор… Там всюду песок… Когда мы грузили скот, чтобы везти в Лиму, одна корова упала в море и поплыла, переплыть хотела, а потом одумалась и повернула назад…

Он слышал это от пеона-погонщика и рассказывал не совсем уверенно.

— М-да… — сказал супрефект и уставился в стол, а затем перевел взгляд на шкаф, набитый делами.

— Сеньор, — просительно заговорил Бенито, — мне есть нечего. Деньги вышли, не на что купить. Тут один жандарм, он еще ничего, дает мне объедки, и еще один индеец иногда даст мисочку каши… А то совсем голодный сижу…

— Будешь знать, как в мятежи ввязываться. Ну, сейчас мы с тобой разберемся… Рамирес!

Вошел молодой человек в дешевом костюме — секретарь супрефекта.

— Проверь, есть ли телеграфная связь с Мольепатой. Если есть, вызови губернатора и справься об этом вот… Говорит, что он оттуда… Как тебя? А, Мануэль Касерес!

Секретарь вышел, супрефект углубился в бумаги, а Бенито стал клясть себя за глупость. И чего он вспомнил Мольепату! Наверное, из-за горшков. Надо бы назвать какое-нибудь поместье подальше, да что уж теперь…

Вернулся секретарь.

— Нету, сеньор. Ближайший от Мольепаты телеграф — за десять миль.

— М-да… Ну, спроси жандармов, есть ли тут где такой торговец Мамерто Райес.

Секретарь снова вышел. Бенито помрачнел. Ясное дело, он запутался. Сейчас откроется все, что с ним было.

— Сеньор, — сказал, входя, секретарь, — они говорят, дона Мамерто нигде нету… Уехал, наверное…

— Везет тебе, вруну! — воскликнул супрефект.

— Сеньор, — добавил дотошный секретарь. — Лучше бы подождать… В Мольспате народ сидит крепко, они там гончары, дело свое не бросают… Он лжет. И потом, дон Мамерто вернется…

— Да, я бы тоже…

— Надоело мне горшки лепить! — пылко вмешался Бенито. — Их у нас полно, никто не берет. А повезешь далеко — все перебьются… Я хотел как лучше, а попал в тюрьму и голодаю…

Супрефект и секретарь задумались. Бенито видел сквозь решетки площадь и голубое небо, которое сверкало, без сомненья, и над иными местами. По мощеной улице шли люди. Там была свобода…

— Что мне теперь делать? — с новым пылом начал он. — Дон Мамерто непременно другого нанял. Работу я потерял, денег нету. Голодаю тут у вас…

Представитель власти выказал истинную тягу к справедливости;

— Ну что ж… Отпущу тебя, но ты пообещай исправиться. Мне тут смутьянов не нужно…

— Сеньор, — не унимался Бенито, — у меня жандармы коня увели… Вы прикажите, чтоб вернули…

Супрефект ударил кулаком по столу.

— Какой еще конь? Кто я тебе, конюх? У них и спрашивай. И пошел отсюда, пока я терпение не потерял…

Бенито вышел и спросил о коне у жандарма, который был «еще ничего». Тот захохотал: только сумасшедший может спрашивать про коня у супрефекта.

Бенито вышел на свободу. Идти пешком особенно трудно, если ты голоден. Улицы сменялись улицами, но он не знал, куда идти. И очень хотел есть.

Долго и тяжко Бенито работал в поместьях, горевал, вспоминая Руми, и еще больше горевал, вспоминая своего единственного друга — коня. Работать в поместье — совсем не то, что в общине. Там, в Руми, индейцы все делали споро, смеялись и пели, радуясь труду, а тут они были печальные, медлительные, словно земля приходилась им мачехой. Сил у них еще хватало, а душу они видело не вкладывали.

Время шло, и, не зная, что случилось в Руми, Бенито вместе с сотней индейцев трудился под упорным зимним дождем на хозяйской земле. Хижины располагались далеко друг от друга, и, пока шли работы, индейцы спали под навесом. У Бенито вообще крова не было, он всегда там спал и перезнакомился с индейцами из самых разных краев необъятного поместья. Они говорили на кечуа, а чаще молчали. Бенито учился у них словам, похожим на ветер и на подземный ручей, и вскоре стал понимать их печальные речи.

Притч они почти не знали, говорили все о работе, а иногда — о мятежах. Собрав вокруг себя кружок, самые старые рассказывали о мятеже Атуспарии.

Тысяча восемьсот восемьдесят пятый год. Стонут индейцы под непосильным игом. Они платят по два соля налога четырежды в год и даром работают — строят казармы, церкви, кладбища, прокладывают дороги. Власти уничтожают общины. Индейцы работают, чтобы им разрешили жить. Индейцы все терпят молча. Нет, друзья, не все!.. Они обратились с требованиями к префекту Уараса. Их не захотели слушать, а вождя их, Педро Пабло Атуспарию, алькальда общины Мариа, посадили в тюрьму, высекли и всячески над ним издевались. Четырнадцать алькальдов возроптали, их тоже посадили в тюрьму, тоже высекли. Нет, друзья, индейцы терпят не все…

Народ как будто бы сдался, первого марта направился в Уарас со снопами соломы, чтобы даром крыть крыши «на благо республики». Вдруг все выхватили из снопов острые мачете и ножи и начался бой.

Поначалу их атаки отбили. Эскадрон кавалерии прорвал их ряды и, окрыленный успехом, атаковал Пумайкаян, древнюю крепость инков, с крутыми рвами. Ее стены, украшенные высеченными в камне любовными сценами из жизни пум, префект приказал разобрать, а камень пустить на постройку кладбища и разных зданий. Защищали ее индеец Педро Гранадос и несколько храбрецов. Один Гранадос убил из пращи огромными, с голову, камнями шестьдесят человек. Эскадрон отступил. Началась осада Уараса. Через день Уарас пал. Индейцы пили кровь храбрых воинов, чтобы придать себе мужества. Они решили покончить со всеми богачами и их семьями, и те заперлись в своих домах. Атуспария, вождь мятежа, не согласился. «Не хочу убийств, хочу правды», — говорил он. Мятеж ширился. Индейцы, накрывшись коровьими шкурами, на четвереньках поползли к Юнгаю, чтобы захватить его врасплох. Все ущелье Уайлас восстало. Все деревни сдались индейцам. Кое-где богатые образовали «городскую гвардию» и смело сражались. Появились новые народные вожди: Педро Кочачин, шахтер, прозванный «Учку Педро» («учку» по-здешнему — шахта), человек свирепый, вечно споривший с великодушным Атуспарией; Хосе Оробио, «Белый Кондор»; Анхель Байлон, зять Атуспарии, предводитель зачинщиков мятежа; Педро Ноласко Леон, потомок касиков Сипсы, и еще другие. Вожди были сильны, отважны и яростны, как пума, а великодушный Атуспария смягчал их гнев, требовал щадить женщин, детей и пленных. Они побеждали, хотя у индейцев было мало ружей, всего сорок ящиков динамита и восемь бочек пороху, который добыл Учку. Он защищал важные переходы в Черных Кордильерах. Учку был сильнее всех, у других — лишь ножи и мачете. В департаменты Ла-Либертад и Уануко послали людей за подкреплением. Но вот нагрянули правительственные отряды с ружьями и пушками. Индейцы гибли, как мухи. Чтобы не тратить лишних пуль, пленных расстреливали в ряд по шесть человек. Захватили и вождей, и тоже казнили. Когда расстреливали Оробио, он насмешливо сказал: «Что ж так мало, тайта, мне еще причитается». Страшный Учку Педро с презрением повернулся к палачам спиной. Атуспарию ранили в ногу при Уарасе, он упал, и его бойцы повалились на него, прикрывая своими телами. Один белый подобрал его по доброте и спрятал у себя в доме. Позже совет индейцев приговорил вождя к смерти за измену и дал ему отравленной чичи. Он спокойно выпил ее, поклонившись на все четыре стороны, призвал в свидетели время и умер. А время, праведный судия, поведало всем, что он был не изменник, а добрый и храбрый человек.

Так вечером, под навесом, толковали индейцы, наработавшись за день, или, вернее, — за много тяжелых дней. Они вспоминали чаще победы, чем поражения. И во мраке являлись и радость, и горе, и легендарные герои, сильные и храбрые, которых победить нельзя. Когда-нибудь мятеж начнется снова…

Потом приходил сон, а там наступал новый день. Снова кричали надсмотрщики, герои исчезали, а с ними — и эпические битвы. Под ударами жизни рушилась вера, рассеивались видения, индейцы шли гуськом в поле и низко склонялись к земле. Склонялся к ней и Бенито, такой же бессильный и бедный, как все…