В большом чуждом мире

XXII. Несколко дней

На следующее утро Бенито почувствовал, сколько им пережито за последние два дня. Он выстрадал исход общины, прошел через годы ее борьбы, разделил с нею тревоги и горести и почерпнул новые силы в животворящей мощи земли. А теперь, под навесом, пока солнце завладевало пампой и тень жалась к горам, его ждали все оставшиеся в живых Маки и еще Чабела, Эулалия, Маргича, Порфирио Медрано, Доротео Киспе и другие общинники. Хуанача радостно угощала их. Потом вышел Бенито, без пончо, в красном шелковом платке, небрежно обвивавшем шею, и широкополой шляпе немного набекрень. Вид у него был хоть куда, и гости оживленно зашевелились. Он приветствовал всех и с каждым перекинулся словом.

— А, Порфирио Медрано!.. Наш дорогой Росендо тебя очень ценил. Он мне однажды сказал в шутку: «Порфирио не сдвинут с места и десять быков».

Порфирио отозвался:

— Да, Росендо был прекрасный человек, но для меня пришли дурные времена, мне перестали доверять… Мой сын Хуан пошел по свету искать свою судьбу, да так и не вернулся. Я уж поседел от горя, а больше всего от недружелюбия общины, ведь я так ее любил…

Бенито, приблизившись к Чабеле и обняв за плечи, сказал:

— Все мы натерпелись. Я не собираюсь произносить громких слов, но, думаю, кое-что можно придумать… Ну, а ты, Доротео? Я слышал, ты был молодцом…

— Кое-что сделали мы с ними…

Доротео кивнул на двух бывших бандитов, прижившихся в общине. Чабела заливалась слезами и вытирала их передником.

— Да, мне рассказывали, — подтвердил Бенито. — А это и есть знаменитый Валенсио?

Валенсио с удивлением смотрел на человека, одетого как надсмотрщик, но по всей видимости — своего. Бенито тоже оглядел его с ног до головы, и этот наивный и свирепый парень ему понравился. Потом заговорила Эулалия, как всегда многословно поведав о смерти Аврама и исчезновении Аугусто. Хуже всего, что Маргича осталась без мужа. «Горе и горе, одно горе». Маргича ничего не сказала и только смотрела на Бенито большими печальными глазами. Бенито вздохнул:

— Я очень скучаю по ним обоим. Ведь я их любил, одного — как брата, другого — как племянника. Аврам, из нас самый старший, научил меня объезжать лошадей, Аугусто уже тогда знал в них толк и сам хорошо ездил. Жаль, что Аврама и Аугусто нет!

Все просили его рассказать о себе, но он ответил:

— Как-нибудь потом, это целая история… В общем, пошел я вдоль горной цепи на юг и добрался до Хунина. Оттуда — в Лиму, из Лимы в Кальяо, потом в Трухильо, там поступил в армию. С войсками был в Кахамарке, стал сержантом, и вот я у вас… Еще бы мне не знать, что такое горе! А рассказывать слишком долго…

Поговорили и о делах общины. Гости приходили, уходили. Когда остались немногие, Бенито попросил проводить его на скотный двор. Пастухом был все тот же Иносенсио, который, надо думать, и родился с кнутом в руке. Он очень обрадовался Бенито и признался, что ему было худо без него, когда их согнали с родных мест. Бенито взял лассо и тут же доказал, что по-прежнему владеет им. Ликованию доброго Иносенсио не было предела, когда друг спросил у него имена всех коров, и он обстоятельно сообщил, что вот эту зовут Тростинка, потому что ей очень нравится тростник, а другую — Смирная, потому что она все сносит от него, а третью — Совушка, потому что как совы всю ночь кричат, так она всю ночь мычит; а вон ту — Краснушка, она ведь совсем рыжая. Бенито Кастро одобрил имена и пошел в пампу, провожал его старший сын Хуаначи, паренек пятнадцати лет, в честь деда названный Росендо. Неподалеку паслись кони, и Доброволец сразу завязал с ними знакомство. Дальше они встретили стадо овец, которых погоняли дети. Бенито подарил одному из них металлический свисток, давно припасенный для такого случая, и малыш засвистел, краснея от радости и смущения, а Бенито заверил, что у него это выходит на славу. С юным Росендо они дошли до самых развалин, потом пересекли всю пампу, до пруда. Солнце уже поднялось высоко. Бенито достал из кармана большие часы и сказал, что пора домой. Общинники смотрели на него из окон, а мальчик чувствовал себя очень важным, шагая рядом с таким замечательным человеком.

Когда Бенито обедал у очага вместе с Себастьяном Помой, юным Росендо, его младшими братьями и Хуаначей, которая подавала им еду в больших мисках, пришла Каше с матерью. У них было письмо. Мать сказала, что дочка вот уже несколько лет ходит в город справляться на почте, нет ли ей письма от мужа, Адриана Сантоса. В конце концов письмо пришло. Не смея открыть его сама, она принесла письмо к общинникам. Один из них с большими предосторожностями вскрыл конверт кончиком мачете, вынул открытку, завернутую в бумагу, и сказал, что открытка красивая, а бумага эта — кусок газеты, чтобы она не помялась, но не письмо, потому что письма пишутся от руки. Того же мнения были и остальные общинники. В то время никто не собирался в город, чтобы показать письмо Корреа Сабале, а священник появлялся в Янаньяуи только на праздники, так что они просят Бенито просветить их. Мать объяснила все с большой обстоятельностью и вручила конверт, добавив:

— Мы все уложили точно так, как было…

Бенито осмотрел с обеих сторон открытку и затем развернул бумагу.

— Это письмо, написанное на машинке. Есть такие машинки, пишущие…

Каше расплылась в радостной улыбке.

— «Трухильо, 27 августа 1925 года, — внятно читал Бенито. — Дорогая Касимира Лума, это письмо пишет для меня дон Хулио, который работает у нас, на канализации. Чтобы ты знала, что такое канализация, я тебе скажу: это такие канавы, куда кладут трубы, и по этим трубам должна идти грязная вода. Трухильо — большой город, никогда раньше я не видел такого большого города. Я работаю землекопом, рою канавы. Нас много на этой работе, и мы получаем один соль восемьдесят сентаво в день. Труд нелегкий, но и заработок приличный. Дон Хулио хотел писать на свой манер, как говорят сеньоры, но я ему велю все записывать, как я говорю, чтобы ты могла меня понять. Кормит нас одна сеньора по имени Николаса, берет немного, а дает фасоль, которую здесь все едят, рис и кусок мяса. Я накопил сорок солей, и было бы больше, если бы мой друг Пабло мне не сказал: «Пойдем в кино». Мы пошли, и я заплатил тридцать сентаво, как и он, за вход в задние ряды. На белом полотнище стали показывать фигуры, и это называется «картина». Люди куда-то идут, иногда дают друг другу пинка, а то скачут на конях и стреляют. Вот ловкачи! Но никто не ездит без седла и почти что голый, как Валенсио. Мне эта картина в общем понравилась, но я подумал про себя: а что же Каше? Надо вернуться с денежками, пока все не растратил. И я больше в кино не пойду, хотя Пабло говорит, что есть другие картины, очень хорошие. Работы здесь кончатся через две недели, и я поеду рубить сахарный тростник, чтобы там что-нибудь заработать, и потом вернусь. На днях мне понравилось зеркальце с каемкой, она совсем как серебряная, и я купил его за один соль, пусть пока лежит, привезу в подарок. Дома я оставил свое кожаное лассо с хорошим кольцом, оно висит на гвозде за дверью. Попроси отца или кого другого размотать его и смазать жиром, а то кожа затвердеет и испортится. Я хочу сохранить это лассо — мне его дал тайта Росендо, когда позволил в первый раз гнать скот в Норпу. Свой барабан я тоже оставил и думаю вот, как он там? Лучше отдай его тому, кто умеет играть, послушаешь и меня вспомнишь. Я тебе больше ничего сказать не могу, днем я на работе, а как иду домой, тут и думаю про общину. Припоминаю, как я расседлывал коня, и от чепрака несло потом, и овцы заходили в загон одна за одной, и у пруда в Янаньяуи так красиво. Ночью я сильно скучаю по тебе, но на все говорю одно: вернусь, мужчина должен иметь терпение. А пока надо работать больше. Так что ты знаешь, что я еду рубить сахарный тростник. Начну с мачетеро, но говорят, что можно подняться до перевозчика или помощника на сахарном заводе и получать два соля в день… Не плачь, Касимира, я вернусь. Привет всем. Пишет тебе твой муж, который тебя любит и по тебе скучает. Адриан Сантос».

Бенито рассмотрел штемпель:

— Это письмо сдали уже больше года назад. Может быть, его не сразу отправили или на почте задержалось…

— Конечно, он вернется, — обнадежилась Каше, которая, несмотря на совет мужа, немного прослезилась.

— Да, — согласился Бенито, не желая ее опечаливать, — и как только узнаете что-нибудь о нем, велите ему приезжать. Все мы из этой общины, и надо нам работать на нее.

Обе женщины долго благодарили, и мать, уходя, радовалась, что вот и в общине теперь кто-то умеет читать.

Бенито сообщил алькальду, что намерен поехать в город к Корреа Сабале. Он мог это сделать и так, но сказал Яку, чтобы тот не подумал, будто он вмешивается в его дела. Яку одобрил. «Ну и счастливая у меня рука!»— бормотал Бенито, выходя из конторы адвоката.

Домой он добрался до темноты. Стремительный топот Добровольца привлекал всеобщее внимание, белый конь летел точно облако.

— Община победила! Община победила! — кричал всадник, скача вдоль домов.

Он резко остановил коня возле жилища Клементе и вошел к нему. Доброволец хрипло дышал, изо рта у него валил горячий пар. Общинники столпились перед дверью, и тогда Клементе сказал:

— Выйди и сообщи им, в чем дело…

Бенито Кастро вышел, и его встретили радостные крики. Сняв шляпу, он громко объявил:

— Я привез вам хорошую новость о нашей общине. Верховный суд провинции вынес приговор, признающий наши права на эти земли. Адвокат Корреа Сабала уверен, что Аменабар подаст апелляцию в верховный суд страны, но мы выиграем и там… Вот все. Теперь мы можем работать спокойно.

Все снова закричали, и даже послышалось «ура». Этим вечером кока казалась необыкновенно сладкой, и медленные языки пламени еще сильнее согревали собравшихся у очага людей.

Бенито Кастро и Порфирио Медрано затемно выехали на охоту. Птицы запели, когда они были уже посреди пампы на пути к Вершине, и протяжная, пронзительная песня пронизала пространство, как свет. Порфирио был со старым кремневым ружьем и ехал впереди потому, что знал местность, Бенито, с винтовкой на плече, следовал за ним в нескольких шагах. Когда дорога стала ровнее, пошли рысью.

— Не думай, Бенито, что я пригласил тебя только пострелять. Ты должен меня выслушать. Я не буду ничего говорить о себе и о своих обидах. Есть другое, поважнее. Несколько лет назад я понял, что пампу легко осушить, если мы пророем несколько каналов и углубим русло, по которому течет вода из озера. Надо подложить динамита. Тогда нам отойдет часть земли, которая теперь под водой. Куда там! Этот Чауки и другие вспомнили старую историю про женщину, которая выходит из озера, и другие сказки. Остальные, как водится, и уши развесили. Я не спорю, верят они искренне, но ведь все равно это глупость… А по-твоему как?

— Да, конечно, дурь…

— Так вот, вообрази, что будет, если этот участок засеять. А теперь начинаются дожди, и там все затопляет, одни коровы туда заходят тростника поесть.

— Еще, мне кажется, глупо вышло с этим злым духом Чачо. Дома надо было строить здесь, а не на том склоне, где постоянно дует ветер…

— Это верно. Валенсио не верит ни в косматую женщину, ни в Чачо, а с ним ничего не случилось. Я не могу и пальцем пошевельнуть, они снова скажут, что я собрался погубить общину, но ты… Откровенно говоря, я и еще кое-кто хотим сделать тебя рехидором. На днях созовут совет. Остальные согласятся, ты всем понравился — ты и по свету походил и грамотный… Согласен?

— Так и быть, — ответил Бенито.

Рассвело. Солнце золотило скалистые ребра Вершины. От росы намокли ноги и края пончо. Друзья молчали, глядя по сторонам. Вскоре они потеряли из виду селение и углубились в лабиринт скал и отрогов. Свет уверенно и властно проникал в ущелья. Порфирио и Бенито залегли за скалой. Вдали, из-за каменного выступа вышло небольшое стадо голов в двенадцать. Высокие, темно-рыжие, поджарые олени шли спокойно — ветер дул в другую сторону, и запах людей не доносился до них. Временами олени срывали клок-другой травы — в утреннем свете казалось, что они подбирают солнечные блики, — а детеныши тыкались мордами в живот матерям. Стадо приближалось, но вдруг вожак стал выказывать признаки беспокойства, выгибая шею и втягивая подвижными ноздрями воздух. Бенито прицелился, но Порфирио удержал его — надо еще подождать. Наконец он выстрелил с пятисот метров и свалил вожака. Эхо долго раскатывалось по горам. Олени, как безумные, заметались взад и вперед, потом столпились вокруг подстреленного. Так всегда бывает, когда они теряют вожака. Бенито стрелял и стрелял, под раскаты эха, одни олени падали, другие носились из стороны в сторону и опять возвращались, словно верили, что вожак поднимется. Когда наконец живые в ужасе кинулись к выступам скал, лежать осталось восемь. Один олененок все ходил вокруг матери и бросился было прочь, завидев людей, но одиночество испугало его, и он вернулся. Порфирио накинул ему на шею кушак. Взвалив на плечи по оленю и таща за собой олененка, они вернулись в селение. За остальной добычей сходили другие общинники. Охота оказалась на редкость удачной.

Девушки с нежностью смотрели на Бенито. Крестьяне выбирают себе подругу просто, и он остановился на Маргиче. Она повзрослела за эти годы, а задумчивость только красила ее. Связав свою судьбу со здешней женщиной, Бенито еще больше сроднился и со здешней землей. Он узнал все, что можно было узнать о жизни общины, даже то, как однажды собака Свечка ушла искать Росендо. Много дней она выла с утра до ночи и потом исчезла. Двое общинников, возвращаясь из города, видели в пуне бегущую собаку. Больше о ней никто не слышал. Должно быть, она так и искала хозяина, пока не одичала.