В большом чуждом мире

XIII. Что бывает на руднике

Калисто Паукар идет по пуне Гальяйяна к Навильке. Завтра он увидит рудники, где добывают золото, медь и серебро; последний рудокоп получает там по солю в день. Во всяком случае, так ему сказали. В широкую дорогу вливаются сотни тропинок, вьющихся меж отрогов Анд, и сейчас по одной из них надсмотрщики и жандармы гонят каких-то людей. Стражи едут верхом, ружья сверкают, плащи и пончо особенно ярки на сером фоне пожухлой травы; узники же бредут, спотыкаясь, попарно скованные цепью. Калисто испугался было, но решил, что ни в чем не виновен, никому ничего не должен, и пошел дальше. Свернув на большую дорогу, всадники поравнялись с ним.

— Стой! — крикнул один из надсмотрщиков. — Имя? Фамилия?

— Калисто Паукар.

Другой вынул длинный список и принялся читать про себя, а узники тем временем с жалостью глядели на Калисто.

— Беглый, не иначе, — сказал первый надсмотрщик. — Вон как перепугался!

— Я и не знаю, что такое беглый, сеньор…

— Не знаешь?

Второй дочитал бумаги и сообщил:

— Есть Калисто Парра.

— Видишь? Фамилию поменял!

— Вроде бы я его помню, — сказал третий.

— Взять! — скомандовал главный.

Один из узников возмутился:

— Черт знает что! Я этого парня ни в одном поместье не встречал, а его берут, потому что имя совпало. Да по одежде видно, он с гор. Люди мы или кто? Возьмете его — я лягу, и никто меня с места не сдвинет, хоть стреляйте. И все мы ляжем, а, ребята?

Стражам не хотелось задерживаться в этом холодном краю, и они двинулись дальше. Кроме того, им надо было довести до места побольше работников. Калисто подошел к человеку, который и в цепях решился отстоять его свободу.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Зовут? А на что тебе? Я — беглый, убежал с сахарной плантации. Все мы рабства не вынесли. Мы там кругом в долгу, все берем в долг, а расплатиться не можем, и лихорадка нас извела, и работа хуже некуда, и бьют смертным боем. Не ходи туда, парень. А ты куда собрался?

— В Навильку, на рудники…

— Я там не бывал. Ну, дай тебе бог… А про имя мое не думай, больше меня не встретишь. На хозяев управы нет, надсмотрщики нас ловят, власти с ними заодно. И все за долги, черт бы их подрал… Так и подохнем на плантации, покоя не узнаем… Иди, парень, ступай поскорее от этих псов.

Калисто проводил взглядом несчастных, оборванных узников, но думал о них недолго, ибо перед ним возникли вдалеке огромные трубы Навильки. Дорога здесь раздваивалась, и он пошел к рудникам, а узники — в другую сторону. Вдруг над его головой появилась вагонетка, скользившая откуда-то с вершин.

Дорога резко свернула, и Калисто оказался в том самом месте, где какие-то черные люди сгружали уголь с вагонеток. Пониже стояли жестяные домики, крытые соломой или черепицей, а кругом, на холмах, разевали черную пасть старые и новые шахты. Плавильные печи были дальше, за оврагом и за мостом, и Калисто направился туда. Его пугало и радовало, что здесь столько народу, столько нового: рельсы, вагонетки, груженые платформы, вагоны с окошками, набитые людьми. Шум стоял страшный, стучали колеса, а вообще-то Калисто не очень понимал, что это так гремит. Мост ему очень понравился. В самую Навильку он вошел уже под вечер, увидел у лавки человека с кожаным мешком, спросил его, где тут нанимаются, и тот показал дверь по другую сторону улицы. По тротуарам и по мостовой шли рабочие со странными железками в руке, у некоторых была на голове лампа. Калисто перешел дорогу, открыл дверь и сообщил какому-то человеку с книгой, что хочет здесь работать.

— В самое время пришел! — сказал человек, и усы у него почему-то задрожали. — Мученье у нас с людьми… Явишься в понедельник, запишем в любую бригаду. А пока располагайся в бараках, в третьей секции…

Он подошел к двери и показал:

— Завернешь за угол, пройдешь квартал и еще свернешь направо.

Калисто все это запомнил, но не знал, добрался ли он до третьей секции, ибо не умел читать. Кто-то крикнул изнутри:

— Заходи в каюту!

— А это третья секция? — спросил Калисто.

— Третья, третья…

И Калисто очутился в длинной, узкой комнате. От пола до потолка шли нары. На одних спали люди, другие были кое-как застланы, третьи так и стояли пустыми. Он не знал, что ему делать, пока откуда-то из-под потолка не послышался смех, и какой-то человек слез к нему по железным ступенькам.

— Не спится, — сказал он. — Ты кем, откатчиком?..

— Наверное…

— Ну, залезай на полку, где нет белья. Не сюда, тут спал бедняга Кавас, он вчера умер, кровью и гноем исхаркался. А, печи проклятые! Тут хлоркой побрызгали, но все ж не ложись, опасно. Вон там — ничего, можно, разве что Руфас покойный явится. Наш Рикардо-зверюга говорит, это бывает…

Калисто подумал, что не стоило бы с первого раза поминать столько покойников, но голос у его собеседника был приветливый и незлобивый. Он забрался не слишком высоко (собеседник слез чуть ли не из-под крыши), вынул из котомки два пончо, одеяло и постелил себе постель. Сам он тоже был в пончо и надеялся, что не замерзнет, да и посреди барака стояла угольная печка. Новый его знакомый, отрекомендовавшийся Альберто, был одет не по-деревенски и оказался весьма словоохотливым.

— Неделя как поставили, — сказал он про печку. — Обольщают нас. Раньше уголь шел в печи да на гринго, а сейчас вот на нас не пожалели, только ничего из этого не выйдет.

— Что не выйдет?

— Все равно забастуем. Завтра и начнем.

— А что такое «забастуем»?

— Не будем работать, пока наших требований не выполнят.

Калисто управился с постелью и собирался спросить, что такое требования, когда сверху закричали:

— Спать не даете, попугаи!

Альберто спать не хотел, и они вышли на воздух. Уже стемнело, но улицы освещал ровный свет. Калисто узнал, что это за свет, и еще многое другое. За домами высилась бело-красная плавильня, из трубы ее валил дым. Приятели прошли мимо окон, за которыми кто-то гнусаво пел, и Альберто объяснил, что это граммофон. Калисто вздумалось было зайти, но Альберто сказал:

— Тут девки. Хочешь сразу сифон подцепить?

Опять новое слово! Альберто смеялся и долго объяснял, что к чему.

— И я такой был, а сейчас вот все мерзости знаю, и газу до черта наглотался, образованный стал.

Подальше плясали и пели под гитару.

— Заучи, дома споешь. Вот какие у нас шахтерские песни.

Время было позднее, и бывалый Альберто предложил пойти к «Принцу». Приятели вошли в большую залу, уставленную темными деревянными столами, за которыми пили, ели и разговаривали люди. Калисто застеснялся своих грубых сандалий и деревенских штанов, но Альберто его подбодрил:

— Иди, не бойся, никто ничего не скажет! — взял за руку и повел в самый угол. Народ ему не удивлялся, и Калисто осмелел. Альберто заказал выпивку и вынул пачку сигарет.

Стены здесь были грязные, столы — изрезанные ножом и заляпанные жиром. Люди непрестанно входили и выходили, пили, беседовали. Дым тут стоял такой, что с непривычки не продохнешь.

Вдруг появился человек, на вид очень старый, и все закричали:

— Дон Шеке! Дон Шеке!

За ним вошли два каких-то сеньора. Они сели недалеко от Калисто и заказали выпивку.

— Это дон Шеке, — объяснил Альберто, — а с ним газетчики. Они тут со вчерашнего дня из-за нашей забастовки. У нас всего два старика, он и еще один. Дон Шеке — нищий, он попрошайничает…

— Хорошая виска, — сказал, причмокнув, старик. — Да, сеньоры, я самый и есть Эшекиэль Ургойтиа, а в этом краю меня прозвали дон Шеке… Назовут, и пристанет, как американская жвачка! Вы люди новые и мало чего знаете, да и кто теперь знает, — нас, стариков, только двое осталось! Я вот еще хожу, а Баррено, здоровый был человек, совсем от ревматизма никуда. Если кого рудник живого выблюет — чаще-то он заглатывает, — так вот, если кого выблюет, прежде всю грудь кашлем отобьет: кха-кха… Поганый кашель. Наглотался дряни, никак не отхаркаешь»

Глаза у старика были мутные, борода ржаво-свинцовая, желтую старую кожу будто изъела кислота, а редкие, нечесаные волосы падали длинными прядями на грязную шею. Засаленное черное пончо висело на тощем теле, и весь он был забитый и затравленный. Калисто припомнил ясный взор и мирный вид стариков из общины и стал понимать, как разнятся здешняя и тамошняя жизнь. Однако долго размышлять ему не пришлось: старик выпил рюмочку и, подстрекаемый репортерами, повел свой рассказ:

— Хорошая виска… да… Подорожала только, раньше мы ее как воду пили. Много чего переменилось. Ладно уж, друзья, расскажу я вам про все. Вот отсюда, к примеру, труб видно не было, одна земля да голодная пасть, это рудник, значит. И Майнина никакого не было. Знаю, знаю, что Майнинг, да так оно легче… а то не выговоришь. Ни печей этих собачьих, ни плавилен. Золото искали, а не какую-нибудь медь! И кабака этого не было, и окон стеклянных, а уж бильярда — и говорить нечего! Ну, что в нем? Тук да тук! Никакого удовольствия. Вот кости или там карты — дело другое. А главное у нас, знаете, что было? Люди были, мужчины. Вот с места мне не сойти — какие люди! Про отца моего и вспоминать нечего! Умер он не здесь, на порохе подорвался. Я был маленький, а помню. Как раз в те времена хозяин мой Линче — знаю, знаю, что Линч, — вздумал новую шахту рыть. Делать ему нечего было. Денег у него, золота — куры не клевали. Все с Велесом мерялся. Сказал ему кто-то, что на осенний праздник божьей матери Велес разукрасил быкам копыта и рога чистым серебром. Ну, Линче мой, не будь дурак, разукрасил своих быков золотом. Рудник-то — дело выгодное, знай добывай. Отец, значит, мой уже помер, а я подрос, и к работе меня потянуло. Говорю я это хозяину, а он — ладно, работай. Хочешь, не хочешь, а на рудник пойдешь, такая уж тут судьба. Вот тогда и принялись мы за эти скалы. И киркой, и ломом, и порохом — ничего их не берет. А тут хозяин мой Линче взял да и помер, и семье своей оставил всего две горсточки серебра. А какой был богач!.. Совсем разорился! Да, полоумный был человек. Хотя, кто его знает… Может, поглупей его, которые искать боятся. Тихие дураки хуже. Вот был у нас один, что ни искал — все находил, его Мелитоном звали. Сам работал, никого не брал, а золото да серебро так к нему и плыли. И как он их сквозь землю видел? Надо вам сказать, одни в горах копают, другие из воды намывают, но все по-божески, понемногу. А Мелитон очень много находил, и никто не знал, как ему это удавалось. Вот и стали болтать, что он черту продался, — кто ж, кроме нечистого, столько золота отвалит? Услышал про это Мелитон и говорит: «Черту? Еще чего! А чтоб вы знали, что тут все по чести, устрою-ка я праздник в день Кармильской божьей матери, если бог не приберет». Так и сделал, и праздник был на славу. Серебро он двумя руками сыпал, жаль — третьей не было. Вот народ и поутих, про черта не поминал больше, а Мелитон умер и уменье свое в могилу унес. Искали и другие, тоже находили, да не столько. Очень он прославился, и, если кто запросит лишнюю цену, у нас говорят: «Что я тебе, Мелитон?» А вообще-то я вам рассказывал про хозяина и про то, как я сюда попал. Умер он, бедняга, и рудник его «Красавица» так и остался. А мы сюда ушли. Тут были гринго Гофри или Годфрид, что ли, никогда не знаю, как правильно сказать. Ладно, бог с ними… Только работать нам не давали, в пуне бродили страшные разбойники, а с ними — сам Дикарь Васкес…

Калисто тихонько сказал приятелю, что он не раз видел Дикаря, и очень гордился знакомством с такой знаменитостью.

— Они нападали на погонщиков и на всех путников, никто не мог пройти через пуну. И пустил кто-то слух (я так думаю, это все враки), что они хотят напасть и на здешний поселок, все забрать — хозяйские деньги, агуардьенте, виску и девиц. Тогда наши Гофри набрали двадцать молодцов и поставили над ними такого Мору, они его Мога звали. Я как раз считал ружья и патроны, а тут пришел один гринго и говорит: «Езжайте в пещеры, что у Гальяйяна, и доставьте мне этих разбойников живых или мертвых». По-своему, ясное дело, говорит, как они все, смех да и только. Дали нам каждому лошадь и по бутылке спиртного. Мы двинулись в путь, а ночь была черная, как вот мое пончо. Едем мы, едем, молчим, чтобы нас не услышали, да и от страха кто ж будет говорить перед таким-то делом! Ну, когда развидняться стало, подъехали мы к пещерам. Бутылки ото рта не отнимали… Тут Мора, — крепкий был человек, он впереди ехал, — слез тихонько с коня и нам рукой махнул, чтоб мы тоже слезали. Мы слезли, подошли к нему, все так тихо, только ветерок посвистывает, да птичка на лету прокричала, и еще — конь заржал, а другой ему ответил. Кое-кто из нас перекрестился, но это зря, выстрелов не было. Солнце то ли вставало, то ли нет. А кстати, не выпить ли нам? Ах, хорошая виска!

Дона Шеке и газетчиков окружили шахтеры, молодые и постарше, все внимательно слушали, потягивая виски. А за другими столиками играли в кости и в покер.

— Да, значит, тихо было, солнце вроде бы встает, а не видно ничего. Пещеры, как пасти, разинуты, а в них никого нету. Кое-кто стал говорить, что надо бы нам возвращаться, а этот Мора построил нас в ряд и скомандовал: «Вперед!» У всех у нас было по карабину, взвели мы курки и идем. Я все думал: «Ну, Шеке, настал твой час…» И другие так думали, но за Морой шли, хоть и поотстали. Да, крепкий был человек! Остановился он, прицелился вроде, стрелять не стал и нам показывает: вперед, мол, да потише. Подкрались мы к самой большой пещере, а там все бандиты спят, вокруг бутылки валяются. Ружья ихние стоят у стенки. Мы ружья взяли, и тогда наш Мора и выстрелил. Они повскакали, бедняги, прямо как козы какие. Я их беднягами зову, по-божески, а вообще-то они вроде зверей. Ну и перепугались же! Наши их дулами в ребра тычут, а они — ни бе ни ме, совсем струсили. Связали мы им руки, пересчитали всех, вышло их четырнадцать штук. Они опомнились, да и говорят, что Дикарь и еще четверо за день до того ушли. Повезло! И еще сказали, что агуардьенте забрали у погонщиков и налакались себе на беду, а нам на радость. Так оно всегда и бывает… Не напейся они, сколько бы нас полегло! А бедняги они были! Озверели совсем, все в седле и в седле, обросли по самые плечи, ушей не видно. Сели мы на коней, пригнали их попарно сюда, а тут никто прямо глазам своим не верит, — думали, нас перебьют, мертвых привезут, лицом книзу, а мы ведем четырнадцать душ! Эти Гофри посадили их на склад, там места много, у нас тогда не было ни полиции, ни управления какого, ни тюрьмы. Один из хозяев говорит: «Их бы расстрелять», — а другой, Эстанислас его звали: «Нет, мы их повесим». И повесили на балконе за длинные волосы. Они молят-просят: «Убейте нас!» На голове кожа нежная, весу не выдержала и стала отставать. Дырки от глаз растянулись прямо как пасти. Одни скоро умерли, а прочих пристрелили. Зато иным не повадно! Больше нас не трогали, и стали мы работать.

— Ну, выпьем еще, — сказал газетчик.

— А, сами виску захотели! — засмеялся старик. — Что ж, выпьем… Да, виска хорошая!..

Калисто с приятелем тоже выпили.

— А Дикарь убежал, — снова начал дон Шеке. — Он потом в большую силу вошел, но уж к нам не совался.

— Его как раз изловили, — заметил газетчик. — Накануне нашего отъезда пришла телеграмма о его поимке.

Калисто подумал о своей общине. Наверное, Дикарь погиб, защищая ее, и стало там еще хуже. Он совсем расстроился и снова спросил выпить.

— Работа была нелегкая. Идешь, бывало, с киркой на плече, согнешься весь, и холодно, и вода на тебя сверху капает. Да, тяжелые были времена, трудно нам было… Однажды, скажу я вам, случилось со мной страшное дело. Страшней и не бывало, а здешняя жизнь и без того невеселая. Упала у нас кирка в щель; хотели мы ее достать, привязались с помощником моим веревкой и полезли вниз. Помощника этого, как сейчас помню, звали Элиодоро, он был из новеньких. Стучим мы, рубаем, скала не поддается — твердая. Значит, надо динамиту, он уже был тогда, мы его и подложили, а сами двинулись к выходу. Лезу я, лампу несу в зубах, не успел привязать к голове, руками, понятно, за веревку хватаюсь. А Элиодоро, он ведь новенький, увидел, что шнур горит, и тоже в веревку вцепился. По одному мы бы успели, да он вот поспешил, веревка лопнула, и, скажу я вам, свалились мы с ним на дно. Элиодоро запричитал: «Господи Иисусе!» Смотрим мы в дырку, а шнур уже догорает — бабахнет сейчас, и нас вместе со скалой разнесет. Позвал я было на помощь, но понял, что, пока будут веревку спускать, мы разлетимся на кусочки. Ну, сами понимаете, какой был страх… Лампа моя упала, я подумал, что от взрыва она потухнет и будет совсем темно, и еще сильней испугался. А чего бы, кажется? Сейчас и не поймешь. Что на свету умирать, что в темноте… Элиодоро стоит на коленях и орет: «Господи спаси!» Недолго все это было, а нам казалось — вечность. Из дырки шел дым, и тут взглянул я на свою босую ногу, и меня как озарило: сунул я пятку в эту дырку да придавил шнур. Дыма нету. Неужто погасло? Время идет, идет, ничего не взрывается… Бывает, оно не сразу взорвется, а подождешь побольше — и бабахнет, да и тебя убьет, если сунешься. Я думаю про это, Элиодоро — не знаю, про что, только взрыва нет как нет. Убрал я ногу, дымок небольшой метнулся, и все. Я посветил, посмотрел — ничего. Да… Взглянули мы один на другого, лица на нас обоих нет, и оба мокрые насквозь. Дела, иначе не скажешь… На другой день заложили мы новый динамит, шнур подлиннее сделали — и бежать. Ох, и рвануло! Вся гора тряслась. А мы — хоть бы что, как будто врага победили. Вот когда в первый раз ждали — это уж я вам скажу! То ли минуту, то ли час, а может — и век… Я за это время умереть и воскреснуть успел. Вот и выходит, что вечность-то не во времени, а в нашем сердце…

Старик глотнул виски и не похвалил на сей раз. За ним выпили и репортеры. Калисто совсем развезло, и он чуть не плакал, думая о своей общине.

— Ну, все это прекрасно, дон Шеке, — сказал один из газетчиков, — но нас больше интересует то, что происходит сейчас. Расскажите-ка нам о забастовках…

— Ох, друзья, навидался я этих забастовок! Пришлось мне как-то съездить далеко, в Серро-де-Паско, и видел я там удивительную забастовку. На одном руднике просто кишели гринго — может, и сейчас их полно, а хозяйкой была миллионерша по фамилии Салиросас. Сама она жила в Лиме и вечно ходила по церквам. И вот, поверите ли, решила она поставить в руднике статую пресвятой девы. Привезли ее в поезде, переправили. Ничего не скажешь, красивая была статуя. А ребята, известно, женщин в рудник не пускают, примета есть, вот они и пресвятую деву не пустили. Хозяйка объясняет, что это все же не женщина, а они говорят — нет, женщина, и объявили забастовку. Спасибо, инженеры поставили алтарь у самого входа. Ничего забастовочка? Тамошние ребята куда суеверней наших, северных, хоть и мы тут хороши. Они верят в Муки, такого калеку-карлика, который убивает собак и спящих рудокопов. На самом-то деле это газ по низу стелется, и если ты ляжешь — задохнешься, а собака и без того низенькая. Я стал над ними смеяться, так они меня чуть не побили. Ну, сказал я, из-за какого-то карлика и драться не стоит, и вернулся к себе на север. Да, вам про забастовки рассказать… Я их видел штук двадцать, и редко когда рабочих не разбивали вчистую. Тут у нас прежде хозяева были здешние, а потом пришли эти Гофри, они вроде бы тоже из здешних, а люди говорили, они славяне, это уж я не знаю что. Потом еще был один наш, большой гад, потом компания какая-то, итальянцы и наши, и вот теперь — янки. Они тут понатыкали машин, и система у них своя, работа пошла лучше, а нам, рудокопам, еще хуже стало. Раньше рудокоп другой был, куда свободней. А теперь он в стаде, будто скот, и выгоды ему нет, все подорожало. Забастовка, да… Что ж, дело неплохое. Только гринго-то все равно сидят в своих домах, — вон в каких красивых, свету сколько! — и никогда им не узнать, как бедняку худо. Я и сам бастовал, даже главным был. Мы долго держались, дней двадцать — тридцать… У них-то деньги, а мы голодаем. Так и кончилась забастовка, да еще спасибо — войска не пришли, не постреляли людей…

Последние его слова заглушил громкий шопот: «Алемпарте!», «Вон идет!», «Он заступает в двенадцать». И в залу вошли какие-то люди в кожаных куртках.

— Первый — Алемпарте, — сказал Альберто, — генеральный секретарь здешнего профсоюза.

Алемпарте — молодой, но уже грузный — снял шляпу, обнажив стриженую голову, и сел со своими спутниками к столику. Народ заволновался. Одни подходили к нему, другие кричали: «Привет, Алемпарте!» Беседы и игры прекратились.

— Как дела? — спросил кто-то.

Алемпарте отложил бутерброд с мясом и сказал:

— Мы дали им сроку до десяти. Но Стэнли отвечать нам не стал, а вызвал подкрепление. Сейчас прибыли еще пятьдесят жандармов. Я спрашивал, ответа нет. Уже первый час, больше ждать нечего. Значит, завтра в шестичасовую смену никто на работу не выходит.

— Да здравствует забастовка!

— Ура-аа!

— Да здравствует Алемпарте!

— Ура-а-а!

И все заговорили о требованиях и о забастовке.

— А чего они требуют? — спросил Калисто.

— Много чего, — сказал Альберто. — И защитные маски для тех, кто работает у печи, а то они легкими болеют, и непромокаемые сапоги для тех, кто работает в воде, и повышения зарплаты хотя бы на полтора соля, ведь один соль — ерунда, мы тут кругом в долгу и все больше в долг залезаем. И еще мы требуем бараков посвободней, сам видел, спим чуть не друг на друге. И чтобы леса укрепили, несчастных случаев много. А самое главное, черт бы их побрал, дела наши разбираются далеко, в столице департамента. Чего там только не творится!.. И не думай, это все наши, не гринго. Наши адвокаты всегда за хозяев против бедных. А гринго и рады, чем им плохо? Компания всегда дело выиграет, нам слезы, а ей смех. Пока дотащишься, сколько истратишь, а толку все равно нет. Вот мы и требуем, чтобы дела разбирались здесь, в городе…

Калисто, раззадоренный спиртным и общей атмосферой, заверил друга, что хоть он и новичок, а забастовку поддержит, ибо знает по опыту, что такое суд, и, если они связались с судами, добра ждать нечего. Альберто радостно пожал ему руку. Они заплатили немалую сумму и пошли спать. Народ в зале волновался по-прежнему. Спокойней всех был Алемпарте, мирно беседовавший с газетчиками. Калисто сказал об этом другу, и тот ответил:

— Он человек выдержанный. Хотел бы я таким стать… Ему тридцать пять лет, на руднике он с восемнадцати, начинал простым рудокопом, читать почти что не умел. Учился он по ночам и вот выучился. Теперь десятник, с инженерами на равных разговаривает. И не это важно, выдвигаются многие, а главное — он не забыл, как сам был рудокопом, и не обижает никого, наоборот, всех защищает. Мы его любим, секретарем выбрали…

Дул холодный ветер, и Альберто закашлялся

— Ах ты, печи проклятые! Не дадут этих масок — помру, как бедняга Кавас…

Они добрались до барака, не без труда вскарабкались на нары и уснули.

Наутро, против обыкновения, все обитатели Навильки оказались на поверхности. Люди из забоев и шахт, из плавилен, с подвесной дороги, ходили по улицам — сутулые, иссушенные жаром, испачканные углем, бледные от вечной мглы. Многие из них давно не видели утра и дивились солнцу и чистому воздуху. Все бы хорошо, но жандармы закрыли столовые, спортивный клуб, комитет профсоюза и даже злачные места. И на мосту стоял патруль, на ту сторону не пускали. Рудокопы бродили по улицам, громыхая башмаками, жандармы преграждали им путь и покрикивали: «Расходись! Никаких сборищ. Идите-ка по домам и по баракам». Они хотели разъединить бастующих. Собраться было негде, а компания к тому же призвала штрейкбрехеров. По городу под защитой полиции шныряли какие-то люди и, укрывшись за углом, чтобы камнем не бросили, кричали: «Выходи на работу! Два соля в день, а то и больше, и все долги спишут!» Камни все же швыряли, от них звенели крыши, и воздух дрожал от криков: «Продажные шкуры!», «Да здравствует забастовка!», «Мы не предатели!». Алемпарте успевал бывать всюду, и с ним забастовочный комитет. К рабочим он обращался с речами, к жандармам и хозяйским наемникам — с обличениями. Заманить на работу не удалось никого. «Ура Алемпарте! — кричал народ. — Ура!» Альберто и Калисто вышли в полдень и направились куда глаза глядят. По дороге им попался человек, громко призывавший выйти на работу. Альберто сказал:

— Ты ведь на работу не выйдешь ни сегодня, ни завтра, ни дней через двадцать. В общем, до конца забастовки…

— Не выйду, — ответил Калисто.

— Ты хороший товарищ.

А чуть подальше Алемпарте говорил рабочим, впиваясь в каждого горящим взглядом:

— Закроют столовые? Пусть. У кого есть жилье, будут стряпать дома, у кого нету — будут есть консервы. Мы уже послали за продуктами. Надо выстоять, товарищи!..

— Да здравствует Алемпарте!

— Ура!

Генеральный секретарь пошел по улице, за ним двинулись восторженные соратники, в том числе и Калисто с другом. Калисто очень гордился, что он уже «хороший товарищ» и идет с самим Алемпарте. Механик по имени Джек, американец, подошел к секретарю и пожал ему руку:

— О! — сказал он. — Алемпарте! Очен корошо. Я рабочий тоже. Я вместе.

Редкое это было зрелище: белый человек и темнокожий держат друг друга за руки и радостно улыбаются Все знали, что Джек не такой, как другие гринго, но не думали, что он присоединится к забастовщикам. Прочие американцы сидели в своих красивых домах, а Джек вот пришел…

— Да здравствует Джек!

Помощник его по механическому цеху, юный креол, коверкавший английский язык так же, как Джек коверкал испанский, сказал:

— А вы что думали? Джек и меня сагитировал. Мы социалисты.

Однако поговорить толком не успели, — кто-то звал Алемпарте с той стороны моста, и он пошел туда, откуда раздавались крики. Два парня взобрались на камень, и один из них, сложив ладони рупором, кричал:

— Алемпарте, забастовку срывают! Идите сюда! Смотрите, что делается!

Мост запрудили жандармы в синей форме и явно не собирались никого пропускать. Но рудокопы смело шли вперед, и тогда сержант, командовавший взводом, обнажил саблю:

— Назад!

— Мне нужно туда пройти, — твердо сказал Алемпарте. — Я свободный гражданин. Как генеральный секретарь профсоюза я должен пройти туда…

— Назад!

— …и пройду, — закончил Алемпарте и двинулся дальше, не оглядываясь. Зараженные его смелостью, рабочие не остановились. Жандармы вскинули винтовки.

Алемпарте упал ничком; рядом с ним, бранясь и стеная, упали еще четверо. Повинуясь внезапному порыву, Джек ринулся вперед, но жандарм ударил его по голове прикладом. Снова раздался залп, упало еще несколько, а уцелевшие отступили. Калисто лежал на земле, держась за грудь. Кто-то кричал, пахло порохом, теплая кровь текла по руке. Он удивился, что крови так много, и тут сознание покинуло его.

На другой день рабочие Навильки хоронили убитых.

Восемь белых гробов качалось на сильных плечах. За ними в холодном тумане молча и мрачно шествовали рудокопы, тяжело ступая подкованными башмаками. Во главе их шли Джек и его помощник.

— Наше знамя! — крикнул Джек, подыскивая слова. — Будем петь!

И они развернули красное полотнище и запели песню.

Никто, кроме Джека и его помощника, не знал, что означает это знамя. Никто, кроме Джека и его помощника, не умел петь эту песню.

Похоронное шествие прошло по улицам, обогнуло гору по узкой тропе и вступило на кладбище. Кресты там давно покосились, могилы заросли травой. Белые гробы опустили в одну большую яму, и хриплый голос в последний раз почтил погибших, называя их по именам: «Браулио Алемпарте…», «Эрнесто Кампос…», «Моисее Лопес…». Забинтованный Джек и его юный помощник пели во весь голос торжественную песню, а красное полотнище на длинной палке пламенело над лохматыми головами на сером фоне пуны.

Последнего из мертвых назвать не смогли. Никто не знал его имени. Лишь один молодой рабочий вышел вперед и сказал, что погибший прибыл накануне. А песня и земля мерно ударялись о белые гробы.