В большом чуждом мире

IV. Дикарь Васкес

Однажды вечером на главной улице Руми показался верховой, шедший ровной рысью на прекрасном вороном коне. Седло поблескивало серебряной отделкой, а черная фигура всадника сливалась с лоснящимся конем — всадник был в длинном вигоневом пончо, тяжело колыхавшемся от ветра. Сомбреро из черного сукна, надвинутое до бровей, увенчивало темный силуэт. Всадник пересек все селение до околицы и, сильным рывком осадив величавого жеребца, остановился перед домом Доротео Киспе. Заслышав храп коня и звон шпор, тот вышел из дому.

— Заходи, Васкес… Сюда, сюда, — приглашал он.

Верховой спешился и, что-то приговаривая, уверенно

отцеплял недоуздок, привязанный к передней луке седла. Видно было, как он широкоплеч и силен, ловок и спокоен. От его сапог в земле оставались глубокие следы. Он снял переметную суму, взвалил ее на плечо и вошел под навес.

Новость разлетелась по всей деревне.

— Приехал Дикарь Васкес! Дикарь Васксс приехал! — важно и таинственно повторяли люди.

Хуанача принесла весть и в дом алькальда.

— Приехал Дикарь.

Росендо Макп, сидевший под навесом с Ансельмо и собакой, ответил:

— Что ж, пусть его…

Конечно, он говорил так не в первый раз, и Васкес приезжал в Руми, когда хотел, но надо же было потрафить Хуаначе, да и всему селению, в котором очень любили новости.

— Приехал, приехал Дикарь Васкес!

Скажем сразу: Васкес был разбойник. Впрочем, одна из многочисленных особенностей этого необычного человека заключалась в том, что его прозвище, которое уже стало именем, происходило не столько от его и впрямь немалой свирепости в драке, сколько от следов оспы па лице. Дикарями в горах северного Перу зовут уродливых людей. Дикарь был рябым и с бельмом на глазу. Оспины на его покрытом шрамами лице казались глубже, чем след пулевой раны. Другой его отличительной чертой было пристрастие к черному. Мы уже видели, что приехал он на вороном коне, в черном пончо и черном сомбреро. Черными были у него и сапоги, и переметная сума, да и все прочее тоже по мере возможности тяготело к черному цвету. Он любил добротные вещи, сбруя у него была отменная, а мягкие шерстяные пончо он заказывал в центральных или южных провинциях. Друзья твердили ему:

— Брось, оденься-ка посветлей, тебя по цвету признают…

Но он небрежно отвечал:

— А что мне? Черная жизнь, черная печаль, черная будет и смерть…

Мрачной тенью скользил он вдоль дорог или среди желтой травы высокогорных плато. Если бы на его большеротом лице с прямым носом не было оспин, шрамов и следа ружейной пули, было бы видно по цвету кожи, что он не индеец, а метис. Лицо это, в рытвинах и язвах, казалось особенно зловещим, ибо один глаз закрывало белое, как обломок горного хрусталя бельмо. Однако уродство скрашивала широкая, белозубая улыбка, а сила и величавость внушали уважение. В общем достоинства уравновешивали недостатки, и Васкес, прозванный Дикарем, вовсе не выглядел уродом. Летевшая за ним легенда и красивый голос довершали дело, и бандит возбуждал симпатию, а то и страх мужчин и любопытство и любовь женщин. Многие красотки из предместий или хуторов, затерявшихся в бесчисленных складках пупы, вздыхали о нем. Он принадлежал к той породе романтических разбойников, которая пошла от Луиса Пардо, а в наше время понемногу исчезает по вине все более шустрой полиции.

Эту печальную песенку про злую судьбу и подвиги Луиса Пардо пели по всему Перу, она спустилась с гор на побережье и проникла даже в сельву. Всего больше восхищались его обычаем грабить богатых, чтобы одаривать бедных. Однако хоть Васкес и сорил деньгами направо и налево, он не был таким филантропом. Как правило, он грабил богатых, но, когда приходилось туго, доставалось и бедным. По этой причине и завязалось его знакомство с Доротео Киспе.

Случилось так, что Доротео направлялся однажды в главный город провинции, погоняя ослика, а в сумке его лежало сто солей, ибо алькальд поручил ему купить свечи, бенгальские огни, хлопушки, шутихи, разноцветные шарики и прочие вещи, необходимые в день святого Исидора. Алькальд напутствовал Доротео, настоятельно рекомендуя разложить все так, чтобы свечи не бились друг о друга и шутихи не взорвались и не убили ослика, что уже случилось однажды. Доротео шел, думая о том, как бы получше выполнить поручение и угодить святому. На самом перевале, среди выжженных лугов и одиноких холмов, перед его взором вдалеке возникла зловещая черная фигура… Дикарь Васкес! Он похолодел и стал яростно хлестать осла, чтобы успеть спрятаться в какой-нибудь расщелине, где его не заметят. Забившись вместе с осликом в тесную складку почвы, он принялся читать молитву судии праведному, которую когда-то учил с большим усилием и верой и теперь впервые применял на деле. Однако было ясно, что бандит направляется к нему. Он услышал топот копыт, и вскоре копь и всадник, черные на фоне светлого неба, выросли па пригорке перед ним. В руке Дикарь держал карабин, а из-под пончо виднелись два больших револьвера с перламутровыми рукоятками. У Доротео же были только нож и молитва.

— Выходи, индеец зобатый, — хрипло крикнул разбойник.

Доротео вышел, таща за собой осла, который вдруг заупрямился и натянул веревку. Дочитывая молитву, он приблизился к грабителю.

— А ну-ка, выкладывай деньги! — приказал Дикарь.

— Нету, тайта, нет ничего, — бормотал Доротео, прикидываясь простаком, — четыре реала, больше ничего у меня нет. — И он вытащил деньги из кармана штанов.

Бандит отверг их.

— Куда ты шел? — спросил он, внимательно вглядываясь в Доротео.

— В город, сольцы купить…

— Ага! Чтобы купить на четыре реала соли, ты захватил осла. Выкладывай деньги и скажи спасибо, что я не хочу убивать бедняка!

Тут Дикарь вытянул Доротео вожжой по спине, задев суму, свисавшую с плеча. Деньги зазвенели, Дикарь усмехнулся. Бронзовое лицо индейца стало серым, и он дрожащей рукой протянул мешок. Васкес подсчитывал монеты, укладывая их в свой кошель.

— Сто солей! — удивился он, возвращая суму. — Где достал столько денег?

Доротео Киспе признался, что деньги принадлежат общине и выделены на покупку шутих, необходимых для праздника святого Исидора. Затем, хорошо разбираясь в правовой стороне вопроса, он добавил, что деньги эти, собственно говоря, принадлежат уже не общине, а самому святому. Словом, получалось, что совершается страшное святотатство. Дикарь это понял и сказал с усмешкой:

— А, хочешь меня припугнуть святым! Ничего, у общин денег много, и я беру не у святого, а у общины. Пойди и скажи, чтобы тебе дали еще сто солей…

И Дикарь было повернулся, но вдруг припомнил что-то и снова обратился к Доротео:

— Если я тебя здесь отпущу, ты побежишь в город, он уже недалеко, и донесешь на меня. Лучше протопаем-ка назад. Пошел…

Доротео поплелся впереди всадника, волоча за собой осла. Ему было не по себе. «Куда он меня ведет? — испуганно думал индеец. — Может, убьет где-нибудь в укромном месте». И беспрестанно бормотал сквозь зубы молитву судии праведному.

— Знаешь, — сказал Дикарь, — удивляюсь я, почему я тебя не пристрелил. Очень бы стоило, ведь ты человек скаредный и лживый, вздумал вот меня обмануть… Понять не могу, зачем я с тобой связался. Хлопнуть бы тебя, и все…

Доротео жарко взмолился к судии.

— Что это ты там бормочешь?

Он пришпорил лошадь и приблизился к Доротео. Тот объяснил, что не злится и не ругается и вообще не говорит ничего дурного, а молится судии праведному, — и лишь поэтому остался жив.

— Ну, еще как сказать! — воскликнул Дикарь, спешиваясь, и велел Доротео громко прочитать молитву от начала до конца. Тот прочитал, и бандиту она понравилась.

— Вроде бы твоя правда… Я не верил, а теперь вот вижу, молитва тебе помогла, потому что и сам не знаю, как я не влепил тебе пулю за наглость! Да, прок в ней есть, надо будет выучить. Другой раз нужно бывает…

Он сразу помягчел к Доротео, предложил ему глотнуть писко[24] и извлек бутылку из переметной сумы. Потом они уселись на траву и разделили кусок шпигованного мяса, появившийся оттуда же. Потом дело дошло до курева, и он угостил Доротео сигаретой. В конце концов бандит вернул ему деньги, оставив себе лишь двадцать солей. Слово за слово, они вроде бы подружились и условились, что Васкес приедет в Руми учить молитву. На прощанье он достал еще десять солей — «от себя лично», чтобы Доротео купил свечек и поставил их за него святому Исидору. Остальные десять солей он отдать не мог, — очень уж нужны были. Но в знак дружбы подарил Доротео платок с узелком па углу. Если среди скал, где начинается спуск в город, кто-нибудь нападет на него, стоит показать платок с узлом, и его отпустят. Если же нападающий не отстанет, надо поднять платок и произнести: «Дикарь-спаситель!» Конечно, об этом нельзя никому говорить. Разбойник распрощался, его изуродованное лицо озарилось белозубой улыбкой, и Доротео пошел своей дорогой, а Дикарь достиг ближайших скал, спрятал коня и спрятался сам в ожидании очередного путника. Переваливая через один из последних холмов, Доротео еще видел скорченную черную притаившуюся фигуру.

Уже прошел праздник, Доротео успел забыть о происшествии, когда однажды в сумерки бандит появился в Руми, разыскивая приятеля. Сначала ему не хотели его выдавать, отговариваясь тем, что того нет дома, он урожай собирает, но как раз в этот момент Доротео вышел на улицу, и, завидев его, Дикарь поспешил ему навстречу. Они сердечно приветствовали друг друга, и общинники не верили своим глазам, видя, что и впрямь Доротео Киспе, добрый семьянин, прилежный и в молитве и в поле, подружился с мрачным, отчаянным разбойником, слава которого столь же черна, сколь и его облик. В самом деле, гость вошел за Киспе в его дом. Он приезжал еще, пока не выучил без единой ошибки молитву судии праведному. Совершенство было здесь весьма важно, поскольку стоило молящемуся запнуться, как молитва утрачивала всю или большую часть своей силы. Когда же читали хорошо, с верой и без ошибок, сила эта оказывалась столь велика, что богу волей-неволей приходилось ее услышать. Выучившись, Дикарь пожелал заплатить, но Доротео ответил, что за молитву денег не берут, и, если он хочет отблагодарить, пусть сделает подарок хозяйке. Облагодетельствованный Дикарь одарил не только хозяйку, но и золовку хозяина по имени Касьяна, и малышей. Он привез цветастые шелка, серьги, кольца, сласти. В конце концов страшный Дикарь стал регулярно приезжать в дом Доротео и оставался там па ночь. Золовка Доротео, женщина за тридцать, очень молчаливая и тихая, сама подавала ему на стол и стелила постель. Он спал под навесом, — преследуемые горцы отказываются спать в жилищах с одной дверью, и дом для них лишь тот, где дверей две. Глубокой ночью, когда мерцающие в безмолвии звезды всего крупнее, Касьяна приходила разделить эту постель. Гонимый мужчина и молчаливая женщина сливали свои жизни, ища и обретая друг друга.

Дикарь и Доротео быстро подружились. Они шутили, вместе смеялись, болтали о разных разностях. Как-то Киспе спросил у Дикаря, не рассказывал ли ему кто из друзей о неизвестном человеке с завязанным платком, о святом и о заветном слове.

— Нет, никто не рассказывал.

Доротео поведал, что, пробираясь однажды по отрогам, он наткнулся на незнакомца, обросшего, босого, в рваном сомбреро, в одних штанах и пончо на голос тело. Его почерневшее от солнца и непогоды лицо казалось и тупым и свирепым. Этот зверь в человеческом облике, ни слова не говоря, прицелился в него из ржавого карабина, и Доротео показал ему платок. Однако чудовище не отступало, требуя кошелек или жизнь, и карабин почти упирался дулом в грудь Доротео. Доротео вскрикнул: «Господь-спаситель!» Тупые глазки моргнули в минутном сомнении, но тут же расширились от ярости. Доротео понял свою ошибку и закричал: «Дикарь-спаситель!», пока зверь не успел выстрелить, и тот ушел, не проронив ни звука.

— Ну, этот и впрямь зверь зверем, — объяснил Дикарь. — С трудом два слова в день свяжет и ни о чем не рассказывает. Сандалий он не носит: не чувствует колючек и камней. Рубаха ему тоже не нужна: холод его не берет. Представь себе, он спит прямо на земле! Если ему случится лечь на простыню, он спать не может. Истинный зверь. Всего хуже, что он не понимает человеческого языка. Что увидит, тому и верит. Если его ударишь, он совсем сатанеет, уже убил двух своих товарищей. Зовут его Валенсио, а фамилии не знаю. Кажется, он и сам ее не знает…

Друзья посмеялись над Доротео и над тем, как он перепутал бога с Дикарем, отчего чуть жизни не лишился, а затем долго рассуждали о несчастном Валенсио.

— Вообще-то кое-что он понимает, — говорил Дикарь, — если объяснишь ему на примерах. Назовешь его ослом или зверем — прощайся с жизнью. Когда он поймет приказание, то исполнит его непременно. Он очень верный человек…

В ту ночь в крепких и нежных объятиях разбойника Касьяна неожиданно сказала:

— Валенсио мне брат…

Простыми словами, то и дело замолкая от нахлынувшего чувства, вполголоса, немного сбивчиво, она поведала ему свою историю,

Они сами, их отцы и отцы их отцов, были пастухами в поместье еще более крупном, чем Умай, по ту сторону города, в двух-трех днях пути, а может быть, и дальше. Поместью принадлежали высокогорные пустынные участки, и сестра ее, Валенсио и сама она родились среди этих гор, в каменной хижине или в открытом поле, и росли, наблюдая, как родители их пасут овец. Каждые десять, двенадцать или четырнадцать лун приезжал надсмотрщик с двумя-тремя индейцами, пересчитывал овец и привозил соли для скота и для их семьи. У отца было маленькое картофельное поле, и ели они лишь картошку с солью, а хранили ее в ямах, которые выкапывали на склонах. Если после подсчета оказывалось, что овец не хватает, потому что их задрала лиса или по какой другой причине, надсмотрщик заносил это в свою книжку, как долг. Даже если овец убивало молнией, все равно это считалось долгом, и отец задолжал очень сильно. Он работал год за годом, как и его предки, но так и не сумел рассчитаться, счет лишь возрастал. Даже в каменной хижине можно было жить не всегда. Надсмотрщик обычно говорил: «Переходите пасти туда, подальше, — чего кружиться на одном месте!» И им приходилось идти через пустынные перевалы и ночевать в пещерах или островерхих соломенных шалашах, похожих на грибы. Они привыкли в конце концов не чувствовать холода; по бедности они не могли купить одежду, и матери приходилось шить и ткать все самой. Их было пятеро, но им доставалось очень мало шерсти. В семье редко разговаривали, все знали свою работу и свою беду, а чужие, кроме надсмотрщика и счетчика, в горах почти никогда не появлялись. Только иногда в отдалении проходило стадо, а временами, нечасто, словно спасаясь от холода и одиночества, пуну пересекал галопом какой-нибудь всадник. Поневоле станешь молчаливым… Однажды случилось небывалое: вместе с какими-то людьми проехал мимо священник. Отец стал его звать, чтобы он окрестил детей. Священник зашел к ним вместе со своими спутниками, но еще прежде, чем они спешились, обнаружилось, что малышей уже нет. Они стыдливо убежали и спрятались среди камней, в какой-то лисьей норе. Их позвали, но они не захотели выйти и даже не ответили. Тогда священник помолился и прочитал молитву над камнями, в окружении спутников и смущенных родителей, а в заключение покропил святой водой и посыпал солью щели между камней. Чтобы овец не ели, надсмотрщик бил отца, — десять ударов за каждую пропавшую овцу. Когда недостача была велика, счет уже не вели и били сколько влезет… Но в иные годы картофеля не хватало — уродилось мало или сгнил, — и отец резал овцу, приговаривая: «Ладно, ради деток потерплю…» Они знали, когда должен прибыть надсмотрщик, — каждую луну отец откладывал по камешку в определенное место, и на десятом или четырнадцатом камне надсмотрщик появлялся. Если после подсчета овец получалась недостача, надсмотрщик бранился, разъяряясь и крича: «Молния, да? Гололед? Лисы? Сам их лопаешь, ворюга, да еще и лжешь! Иди-ка, иди сюда, расплачивайся». Он отвязывал кожаную плеть, которая всегда была прицеплена к задней луке седла, и ставил пастуха на колени. Здесь, на огромной высоте, с которой было видно все четыре стороны света, бич доставал при взмахе до неба, описывая дугу меж облаков или касаясь лазурных прогалин, и падал на плечи отца. При каждом ударе тот глухо стонал, а бывало, валился наземь без памяти. Спина превращалась в малиновое пятно с синими подтеками. Когда надсмотрщик уходил, мать лечила отца примочками из трав. Год за годом, из поколения в поколение, от отцов к сыновьям пастухи наследовали покорность, нищету, побои, нескончаемый долг. Бежать? Кто-то убежал в давние времена, но хозяин разыскивал беглеца, пока не нашел. Надо ли говорить о мучениях, которые он претерпел! Так, в беде и молчании, дичали пастухи, зная лишь голод да слезы. Умер отец, среди гор затерялась его могила. Мать ушла за ним. Как повелось, дети унаследовали долг. Однажды к ним поднялся надсмотрщик, но не пересчитывал овец, а забрал с собой Паулу, нынешнюю жену Доротео: помещичья дочь собиралась переехать в главный город провинции и нуждалась в служанке. Валенсио и Касьяна, совсем еще подростки, остались одни среди необозримой пуны. Но что было делать? К кому взывать о помощи? Кое-как перебивались, боролись против безжалостных скал и зловещего ветра на горных лугах, под жестокими ливнями. Когда подошел срок, в сопровождении трех индейцев снова появился надсмотрщик считать овец. Не хватало многих. Валенсио понял, что пришел его черед, и встал на колени, готовясь получить свое. Но что-то перевернулось вдруг в его груди, — должно быть, накапливавшееся столько лет страдание переполнило чашу. Валенсио выпрямился, дико закричал и замахнулся ножом, которым пастухи свежуют убитых грозою овец. Надсмотрщик был безоружен и не ожидал сопротивления; он бросился к лошади, вскочил в седло и пустился галопом вниз по склону. Его индейцы замерли, изумленно глядя на Валенсио. Пастух набросился на них с ножом, крича: «Подхалимы, рабы проклятые!» И они кинулись от него и под треск щебенки и стук сандалий кубарем скатились по склону. Валенсио стрелял в беглецов камнями из пращи. Потом он зарезал двух овец — одну из них они с Касьяной съели, а другую он спрятал в мешок, свернул в узел штаны на смену, плюшевое одеяло, под которым спал, и сказал: «Я ухожу. Они захотят со мной разделаться». Касьяна просила взять ее с собой, но он ответил, что сам не знает, куда идет.

Шел он и шел через горы, по каньонам, по скалам… А на следующий день, очень рано, появился надсмотрщик и еще один из поместья, оба с карабинами. Они думали захватить Валенсио спящим и страшно ругались, не найдя его. Дня через три надсмотрщик пришел снова, на сей раз с двумя индейцами — мужем и женой, и препоручил им отару. Они жили далеко, на другом краю поместья, и тоже сильно задолжали хозяину. Касьяна помогала им, выплачивая свой долг. Надсмотрщик предупредил ее: «Не вздумай брать пример с братца. Мы его ищем, далеко он не уйдет… А как попадется, я его буду пороть, пока шкуру не спущу!» Дни тянулись, и однажды вечером по кручам взобрался человек, непохожий на надсмотрщика. За ним легкой походкой шла женщина. У Касьяны забилось сердце в надежде и радости, она услышала, что ее зовут. «Касьяпа-а!»— кричала женщина. «Касьяна-а!» — кричал мужчина. Она побежала навстречу. Это были Паула с мужем. Случилось так, что Доротео Киспе познакомился с Паулой в городе и, умыкнув ее, привез в общину. Теперь они пришли за Касьяной и Валенсио. Пожалев, что брата нет, они пустились в обратный путь, и все смеялись, воображая, как разъярится надсмотрщик. Потом сестер искали по всей округе, но не нашли. Жизнь переменилась для них. Паула, как мы видели, обзавелась уже и детьми. Они были сыты, одеты, никто не бил их и не заставлял работать. Касьяна не говорила, что они счастливы, потому что, наверное, не знала этого слова. Шепотом закончила она свою историю:

— Вот и я нашла мужа…

Разбойник не сказал ничего, боясь, что дрогнет его голос. Его сердце еще хранило сочувствие к униженным, чье горе было когда-то и его горем. Он понял, сколь много значит он в жизни Касьяны, и нежно привлек ее к себе, а твердые груди благодарно подались под его рукой. Легкий месяц скользил по небу. В свой черед и Васкес рассказал вполголоса, как Валенсио попал в банду.

Дикарь велел двум своим людям, вооруженным добрыми карабинами, напасть на какого-то торговца, который должен был пройти в определенном месте через горы. Однако напали на них, и самым удивительным образом. К ним подошел звероподобный паренек, вооруженный ножом, и потребовал у них еду. Разбойники выставили было свои карабины, но поняли, что перед ними и впрямь стоит простак, и понимающе перемигнулись. «Еды? — сказал один. — Ясно, парень, вот здесь у меня хлеб в сумке». Он даже сделал вид, что открывает ее, и смельчак приблизился, чтобы взять свое; этим и воспользовался второй бандит, зайдя сзади и свалив его с ног ударом приклада. Когда Валенсио пришел в себя, руки у него были связаны за спиной. Его заставили поведать свою историю, и разбойники от души похохотали над его наивностью и воровскими подвигами. Случалось, что индейцы, швырнув ему мешок с поджаренным маисом, бросались бежать, как от беса. Валенсио сказал, что не решается заходить ни в поместья, ни в деревни, — боится, что его схватят, накажут, а то и убьют. Бандиты решили развязать его и накормить. Наевшись хлеба и мяса, он просиял, приосанился и, когда разбойники предложили ему идти с ними, согласился без колебаний. Торговец так и не появился, и бандиты вернулись с самым странным трофеем, какой можно добыть в пуне…

Пропел петух, возвещая зарю, и рассказчик, которому пора было ехать, не успел поведать о том, что делал Валенсио в шайке.

Мы же продолжим нашу историю с того момента, когда Васкес в очередной раз приехал к другу в Руми.

Сильно тряхнув руку Доротео, Дикарь уселся на глиняном пороге.

— Часов пять шел галопом…

Лошадь дышала шумно и мерно.

Во двор выбежали Паула, Касьяна, малыши — девчушка и два мальчугана. Дети вскарабкались Дикарю на колени, а тот извлек из сумы тряпичную куклу и кулечки конфет, которые и дал им, что-то приговаривая. Потом сума перекочевала к хозяйке.

— Там материя, платки да всякие мелочи. Поделите сами, донья Паула, кому что нравится… я по тупости своей во вкусах не разбираюсь…

Женщины и дети ушли, и Доротео присел рядом с усталым приятелем. Заметив, что недоуздок валяется в галерее, Киспе заключил, что Дикарь думает остаться на ночь, иначе он не снял бы его с коня. Звали коня Дроздом, потому что он был черен, как эта птица, а еще он был — силен и благороден, горд и мускулист, с большими блестящими глазами. Доротео любил коня не меньше, чем его хозяина, и в летнее время, когда корма становились беднее, выводил его из яслей попастись. Сейчас, видя, что Дикарь не намерен заводить беседы, он поднялся ослабить подпругу* чтобы Дрозд лучше отдохнул. Вернувшись, он спросил, лишь бы что-то сказать:

— Помнишь еще судию праведного?

— До последнего слова, — отвечал бандит.

И, не дожидаясь просьбы, стал читать молитву торжественно, не слишком медля и не слишком спеша, повышая голос, где нужно, но не в ущерб смирению и благочестию.

Оба сняли сомбреро. Волосы у Васкеса прорезал косой пробор, голова у Киспе походила на густой заросший луг. Глазки у него были крошечные и прищуренные, и от полного исчезновения их спасал только живой и хитрый блеск. Толстая губа доставала до самого носа, а нос был острый и всегда к чему-то принюхивался. В общем, Доротео Киспе походил не столько на богомольца, сколько на лиса в засаде или, скорее, на медведя, ибо он был неуклюж, силен и темен. Дикарь читал:

— «Судия праведный, царь царствующих и господь господствующих, вечно царящий со отцом, сыном и снятым духом, помоги мне, избави меня и защити и в море и на суше. Избавь меня от умышляющих па меня, как избавил ты святого апостола Павла и пророка Иону вывел из чрева китова. Помоги мне, рабу твоему, во всех делах, мною начинаемых, и во всяких играх, в петушиных боях и в картах, покрывая меня святым судией праведным, творцом пресвятой троицы. Великие силы, святые мощи и молитва сия да помогут мне доставать клады, без вреда от бесов и духов, и оградят меня в сражении от пули и клинка. Да будут сломлены ножи и мечи моих врагов и пули их зачарованы, а мое оружие не знает промаха. Да падут мои враги пред ногами моими, как пали иудеи пред Иисусом Христом. Да рассыплются в прах кандалы, цепи, колодки, замки и засовы. И ты, судия праведный, иже во Иерусалиме рожденный, иже в жертву принесенный меж двух иудеев, дай, господи, чтобы преследующие меня очами не видели, языком не говорили, руками меня не удержали, ногами не догнали. Вооружи меня мечом святого Георгия, заключи во рву львином ключами святого Петра, в Ноев ковчег водвори, молоком святой девы ороси, твоей драгоценнейшею кровью окрести. Иереями, тобой рукоположенными, и тремя святыми твоими тайнами, молю тебя, господи, спутешествуй со мною да вниду я в дом мой в довольстве и радости. Судия праведный, защити меня, дева пречистая, покровом своим покрой меня, троица пресвятая, пребудь во мне вовеки. Аминь».

Сомбреро вернулись на свои места, и толстые губы Киспе расплылись в улыбке — он гордился учеником.

— Да, чтобы не забыть, — спросил Дикарь, — что значит «в ковчег водвори»?

Доротео с важностью ответил:

— Не знаю, так уж в молитве говорится.

Другие объяснения не понадобились. Конечно, это очень важные слова и силы в них великие. На минуту Васкес почтительно умолк, а затем сказал:

— Странно, что до сих пор ни разу не было случая применить молитву…

В это время чинной походкой, опираясь на толстый можжевеловый посох, к ним подошел Росендо Маки.

Показав, что ему удивительно встретить здесь Васкеса, старик похвалил гостеприимство Доротео. Мы уже видели, что престарелый алькальд знал о появлении бандита и пришел для того именно, чтобы встретиться с ним. Что же до слов о гостеприимстве, от нас не должен утаиться их истинный смысл. По правде говоря, похвалы в них было мало. Тяготы власти сообщают каждому ее служителю одинаковые или сходные черты. Впрочем, Росендо прибег здесь к любезной и почтительной манере обращения, свойственной его нации, памятуя испанскую пословицу, утверждающую (не без намека на некоторых завоевателей), что мух ловят медом, а не палкой. Алькальд присел на деревянную скамью и принялся рассеянно следить за облаками. Какой-то смутной печалью веяло от него, и пончо на нем было не красно-синее, а темное, табачного цвета.

— Что я слышал? — негромко проговорил он, как бы невзначай. — Молитва?.. Вы о какой-то молитве говорили?

Дикарь простодушно рассказал, в чем дело, и Росендо Маки неспешно приступил к предмету, приведшему его к Доротео. Разведав почву, а лучше сказать, расчистив и вспахав се, он восхвалил жизнь в согласии и добром мире с себе подобными и попытался убедить Васкеса, что лучше не ждать, когда понадобится молитва, а вести себя так, чтобы не подвергаться постоянному риску. Здесь он дал понять, что правильная жизнь должна быть честной, хотя не употребил самого этого слова. Старик умел деликатно избегать всего, что ранило бы чувства собеседника.

Васкес выслушал его с интересом и признательностью, а по лицу Киспе гуляла недобрая ухмылка.

Наступила несколько напряженная тишина. Дикарь решил в конце концов объясниться и заговорил спокойным, неторопливым, сильным голосом, ясным, как его улыбка. Этот голос звенел в мрачной тишине разбойничьего логова, пронзительно гремел «стой!», ворковал в любовные ночи и убеждал в беседе. Он был ровен и уверен, и просил ли Дикарь, требовал ли, объяснял, — казалось, что он приказывает.

— Дон Росендо, все это верно, вы говорите правильно. Но что остановит коня, закусившего удила? Обрыв? Согласен, может остановить и сила. Но сила должна быть доброй, а кто теперь добр? У кого есть хоть капля милости? Вы скажете — община? Община одинока… Закон не умеет прощать, люди тем более… Если захотите меня послушать, я вам объясню, все будет правда. Одна правда, потому что с честными людьми надо говорить прямо… Я вам расскажу, как меня простили, и я несколько лет жил по-людски, по-настоящему жил, совсем никого не обижая, и чем все это кончилось…

Дикарь говорил час, а может, и два, приправляя рассказ многочисленными подробностями, которые заняли бы у нас немало страниц. Не замалчивая важных мелочей и стараясь не искажать духа повествования, мы предпочтем все же большую лаконичность.

…Было это во времена, когда Дикарь уже давно слыл отчаянным головорезом. — А дошел он до этого потому, что человек быстро привыкает и к дурному и к хорошему. Нечего и говорить, что его искала полиция и многие люди, которые опасней полицейских. Прямо они ничего не делали, но за спиной всегда что-нибудь подстраивали. Однажды он поздно задержался в гостях в местечке Ла-Пампа, и, хотя хозяин просил его не ехать, он решил, что чему быть, того не миновать. Конь шел боязливо, настороженно, и Дикарь гадал, что бы он такое мог чуять, — лошадь ведь знает больше человека. На всякий случай Дикарь достал револьвер. Дорога сузилась между двух рядов смоквы и агавы, и вдруг он упал на землю, обливаясь кровью. Сколько он пролежал ничком на дороге, живой, но без сознания? Придя в себя, он ощупал лицо и понял, что один из его недругов, запасшись охотничьим ружьем, дождался его здесь и всадил в него пулю. Дикарь поднялся, вымочив руки в луже собственной крови, и попробовал идти. Раздувшееся лицо страшно горело, каждый шаг отдавался болью. Неподалеку он наткнулся на свою лошадь, — враг не взял ее, чтобы его не обнаружили. Лошадь узнала хозяина и пошла к нему, фыркая и испуганно прядая ушами, все еще не веря, что это дрожащее существо, скрюченное до земли, — его хозяин. Обняв коня за шею, Дикарь наконец почувствовал рядом родное существо. Но конь не мог вылечить его, ему был нужен врач, а как найти врача среди ночи, в безлюдье, в вечном одиночестве? Сперва он подумал вернуться в дом, где была вечеринка, но испугался, что там окажется и напавший на него бандит, который уж не упустит случая добить его; и, подтолкнув коня к придорожному камню, Дикарь кое-как влез на него. Чтобы не упасть, пришлось обеими руками вцепиться в луку седла. Конь, по кличке «Уголек», мягко пошел по тропе. Это был добрый жеребец вороной масти, чистокровный и выносливый. Конечно, он был хуже Дрозда, но дело свое знал, а ведь и в коне ценнее всего добрая воля. Дорога тянулась-тянулась, рассвет не занимался, а Дикарь думал: «Кто мне поможет? Вот и конец пришел. Теперь я знаю, каково быть одному». У него были две женщины, но они жили в одном, а то и двух днях пути, и доехать к ним он не успел бы. Лицо болело все больше. И снова мысль о смерти посетила его. Негодяй, который в пего стрелял, мог и отравить пулю, подлецы так делают. Он все ехал, думая о своей беде и не зная, как быть. Лошадь дошла до развилки и остановилась. Одна дорога вела в горы, другая мягко спускалась вниз к городу Кахабамба. По давней привычке Уголек поворачивал здесь вверх, однако сейчас остановился, и Дикарь подивился его разуму. Должно быть, в глубине предгорий ждет гибель, а если спуститься в город… И ему припомнилось, что там живет одна сеньорита, он ее видел в доме, куда привозил дрова на продажу в очень давние времена. Она была светлая, тоненькая и, как говорили, добрая. Он еще помнил ее имя: Элена Линч. Ходили слухи, будто она уже замужем. Возможно, за эти несколько лет Элена переменилась. Прежде она очень жалела бедных. Но кто знает, кто знает… Надо идти на риск. Он ехал дальше. Светало, на деревьях запели птицы. Показался город, омытый утренней свежестью, и он въехал в него. Улицы были еще пусты. Он нашел большой дом с резной дверью, спешился и повалился наземь, но, собрав последние силы, сумел постучать кулаком в дверь, чувствуя, как его стук наполняет прихожую, несется по коридорам среди столетних стен. Вышла служанка, увидев его, она вскрикнула и убежала. Какое, наверное, страшное у него лицо: все в крови, распухло… Потом вышла сама сеньора Элена, и он прохрипел: «Хозяйка, я попал в беду… Будьте милостивы…» Сеньора послала за двумя слугами, они отвели его под руки в комнатку на заднем дворе. Один был конюх, добрый парень, позднее Дикарь подружился с ним. Нашлось место и Угольку, и Дикарь представил себе, как обрадуется его лохматая и грязная лошаденка, привыкшая набивать брюхо чем попало, сочному клеверу и соседству тонконогих, лоснящихся, ухоженных коней. В жизни всякого бедняка есть свои неожиданности. Вот и сеньора Элена взялась его лечить. Она промыла ему лицо и розовой водой, и голубой, вытащила пинцетом осколки из щеки, наложила мази на рану и после всего перевязала, приговаривая: «Что ж это люди делают? За какое же зло так стреляют друг в друга?» А он отвечал: «Человек не ведает, что творит». Видно было, что сеньора жалеет его. Уходя, она распорядилась, чтобы его положили на хорошей постели, и ему дали завтрак, которого хватило бы на двоих. Боль утихла, о нем заботились, он мог не бояться ареста или убийства и решил, что мир не так уж плох. На следующий день сеньора пришла перевязать его и спросила: «Кто же ты?» Он ответил честно, сообразив, что хитрость вызовет недоверие: «Васкес». Сеньора Элена уточнила: «Дикарь Васкес?» — «Да, хозяйка». Тут она чуть не упала в обморок, потому что была столь же впечатлительна, сколь и добра. Все же она перевязала раны и стала расспрашивать, как он попал в такую беду. И он рассказал ей, что ему пришлось пережить, стараясь, однако, умалчивать о том, что было бы совсем уж не в его пользу, ведь умолчать, когда не спрашивают, — это еще не ложь. Она слушала молча, и Дикарь боялся, как бы его тут же не вышвырнули за дверь, но она лишь сказала: «Вот приедет Теодоро, и посмотрим, не сможет ли он тебе чем-нибудь помочь». Прибытия хозяина ожидали со дня на день. Дон Теодоро Алегрия славился во всей округе как человек сильного и благородного нрава. В день его именин ему несли подарки и друзья, и близкие, и родичи, собирались два оркестра, и праздник не кончался дней пятнадцать. О нем рассказывали много хорошего. Меж тем раненый поправлялся, и дети сеньоры Элены навещали его, а он развлекал их, рассказывая о пумах, лисах и кондорах. Наконец, в один прекрасный день, точнее, в один субботний вечер, приехал дои Теодоро. На громкий стук копыт радостно выбежала жена и дети. «Приехал, приехал хозяин», — делились вестью домочадцы. Впервые в жизни Дикарь забеспокоился, ожидая решения другого мужчины. Когда слуги проходили мимо его комнаты, он подзывал их, чтобы расспросить о том, что сказал хозяин. После ужина, ближе к ночи, конюх, паренек по имени Эмилио, пришел к нему с новостями. Сеньора Элена начала за столом разговор о Дикаре, дети закричали: «Он видел пуму ростом с осла», — и дон Теодоро расхохотался. Сеньора сказала: «Он скорее несчастный, чем плохой человек», — а хозяин, улыбнувшись, ответил: «Вот мы посмотрим, у кого из нас больше силы в руках». Потом стал расспрашивать детей о пуме и много смеялся, слушая их сбивчивый рассказ. На следующий день рано утром дон Теодоро с сеньорой Эленой появился в комнате больного и крикнул то ли всерьез, то ли в шутку: «А ну-ка, покажите мне этого свирепого злодея!» Он был высокий и плотный, не очень смуглый, испанского типа, с большими черными глазами и пышными усами, одетый в свой любимый костюм для верховой езды. «Он здесь, — отвечал Дикарь, не лазивший за словом в карман. — Здесь он и жив, благодаря доброй хозяйке». — «Иди, Элена, — попросил тогда дон Теодоро, — нам нужно поговорить». Сеньора ушла, и двое мужчин остались одни, глядя друг на друга. Как всегда и любезно и властно дон Теодоро спросил Дикаря о причине его рискованных подвигов, предупредив, между прочим, чтобы тот говорил правду, если не хочет нажить неприятностей, потому что выдумкам здесь не верят. Дикарь обещал рассказать правдиво и по порядку все, что с ним случилось. «Хозяин, — спросил он затем, — жива ли ваша матушка?» Теодоро кивнул, и Дикарь приступил к рассказу. А дело было так. Умер его отец, и он остался на попечении матери, которая жила в маленьком домишке на окраине Ла-Пампы. Рядом с домом у них был один небольшой участок под пшеницей и другой под маисом. От земли было мало проку, и, чтобы прокормить мать, Дикарю приходилось прирабатывать, собирая дрова в горах и таская их для продажи в Кахабамбу (где он случайно и познакомился с сеньорой Эленой) или подряжаясь на всевозможные работы. Одно время он даже собирал сухой коровий помет для черепичного мастера, который обжигал на нем черепицу. Потом он нанялся помощником к торговцу скотом, перегонявшему овечьи отары, научился этому ремеслу и сам стал покупать и продавать овец. Отправляясь с очередной отарой, он уходил из дому на две недели, а то и на месяц. У них был сосед, которого звали Малакиас, большой негодяй, а у соседа был бык, тоже негодяй изрядный. Бык этот пролезал через изгороди, топтал их пшеницу и маис, а дон Малакиас, человек богатый и независимый, даже не притворялся, что сожалеет об этом. Когда Дикаря нс было, матери приходилось гонять этого быка, чтобы он не потравил все посевы. Так было и в тот раз. Только тогда бык пришел вместе с другими, сломал калитку, и за одну ночь они потоптали всю пшеницу. Когда рассвело, дон Малакиас вел себя так, словно ничего особенного не случилось. «Вы мне заплатите, дон Малакиас, — сказала ему мать. — Почему вы не переведете свой скот в другое место? У вас столько земли, что вам стоит! Мой бедный сын даже упряжку у чужих берет, а ваши быки совсем нас разоряют». Но дон Малакиас ее не пожалел, да еще и оскорбил и ударил по щеке. «Не тебе, потаскухе, меня учить!» — крикнул он. Сын вернулся довольный, как никогда, потому что накопил уже двести солей и мог теперь купить больше овец и больше заработать. Когда он увидел, что поле потоптано, мать сказала: «Не знаю, как было дело: то ли это скот дона Малакиаса, то ли другого соседа». Она ведь была ему матерью и предпочитала снести унижение, лишь бы его уберечь. «Ничего, — сказал он ей, — я раздобуду денег на хорошую изгородь и привезу из города колючую проволоку». Время шло, а он ни о чем и не подозревал. А потом они нанялись молоть пшеницу, и там была одна девушка, которую он когда-то отверг за болтливый язык. Нет существа злее, чем женщина, когда она хочет отомстить. «Одни на своем поле жнут, а другие нет, — сказала она, слегка подвыпив, — и те, кто не жнет, трусы. Они терпят, когда их мать оскорбляют». Дикарь сперва не обратил внимания, по, заметив, что все на него смотрят, подошел к одному парню, который был ему другом, и спросил: «В чем дело? Если ты мне друг, скажи». Тому пришлось сказать. После этого Дикарь уже ничего не видел и не слышал. У него даже в груди заболело. По дороге домой мать спросила: «Что с тобой, сынок, чего ты забеспокоился?»— «Выпил много», — ответил он, и мать встревожилась. Они вошли было в дом, но Дикарь тут же вышел, пообещав скоро вернуться. Доп Малакиас стоял под навесом; увидев соседа, он сразу все попил по его лицу и бросился бежать, крича: «Где мой револьвер?» Дикарь догнал его и схватил за шиворот: «Ты думал, я боюсь? Я не знал ничего». В бычьей груди застрял его нож. Мать потом сильно плакала: «Ох, беда… уж лучше бы ты забыл обо мне!»

Так он стал преступником, но, бог свидетель, никогда прежде не помышлял об убийстве. У него было доброе сердце, он хотел жить в мире со всеми. Однако в жизни у каждого человека бывает злая полоса, и некоторые переходят ее, как переходят вброд реку. Все зависит от брода, то есть от судьбы. Дикарь скрывался, а хуже этого и не бывает. Многие, узнав, что он убийца, искали с ним ссоры, чтобы себя показать. Он все больше привыкал к злу, ни в ком не встречая защиты и помощи. Когда же люди перестали искать с ним ссоры из-за пустяков, с него потребовали по старым счетам, и он совсем запутался…

Поскольку дон Теодоро не спрашивал ни о чем особенном, Дикарь опять подумал, что умолчание не ложь, и в заключение сказал: «Вы уж меня пожалейте. Сами видите, все из-за матери. Осмелюсь спросить вас, хозяин, как бы вы поступили?» Дон Теодоро задумался: «Не знаю, не знаю, как бы я поступил…» Теперь настал его черед, а он умел говорить с людьми. Сдвинув набок сомбреро из пальмовых листьев, он озабоченно почесал макушку и сказал и добродушно, и все ж с досадой: «Черт тебя подери, парень! Поставил ты меня в трудное положение… По семейной традиции, всякий входящий в этот дом — нам гость. А у Элены еще и доброе сердце. Помощь мы тебе уже оказали, теперь я должен был бы тебя отослать и совесть моя осталась бы спокойной… но тут дело сложней — ты просишь у меня покровительства… С одной стороны, люди скажут, что я укрываю преступника, но с другой — я себе говорю: если прогнать его, он и дальше будет катиться вниз, а кто знает, может, он был бы способен исправиться. Вот я и мучаюсь…» Дикарь перебил его: «Своей матерью, которая умерла с горя, клянусь вам, что не подведу вас». Дон Теодоро подумал еще немного и снова, поправив сомбреро, сказал: «Надеюсь. С этого дня ты у меня на службе. Элена даст тебе костюм с жилетом и пончо. Хорошо если для начала ты выбросишь эти черные тряпки…» Дикарь по-поблагодарил его, и дон Теодоро ушел, распорядившись напоследок: «Завтра едем в Туко. Благодарить меня нужно не словами, а делами». Туко — это завод в долине Кондебамбы, где из сахарного тростника варили паточный сахар. Отправились, стало быть, туда. Когда проезжали через Ла-Пампу, городок очень многолюдный, народ сходился, приветствуя дона Теодоро, а он отвечал, гарцуя на своем арабском скакуне: «До встречи, друзья», «До встречи, кум!». Приятно было сопровождать человека, столь ловкого в седле и столь уважаемого всеми.

Когда Дикарь расспрашивал о нем в Туко, рабочие отвечали: «Рука у него твердая, но он всегда поступает по правде», — и все любили его, потому что для бедняка главное — справедливость, хотя бы и суровая. Скоро Дикарь заметил, что дон Теодоро распоряжается не только в Туко. Его слушаются в городе и во всей провинции. Кто мог поспорить с ним? Он был молод и влиятелен, прочно держал все в руках. Дикарь гордился своим хозяином и, подобно многим, готов был ради пего на смерть. Когда кто-нибудь из властей в Кахабамбе — супрефект или судья — совершал несправедливость, народ шел просить у дона Теодора защиты, и он брал злоупотребившего властью человека, сажал па осла и под музыку вывозил за город. Изгнанный уже не возвращался. Дон Теодоро объяснял: «Если мы пожалуемся в столицу, па нас не обратят внимания. В Лиме плюют па провинцию и посылают нам бог знает кого. Значит, и нам остается наплевать на них». Проходили годы, Дикарь вел себя примерно, и дон Теодоро оказывал ему покровительство. Никто не осмелился бы арестовать его в Туко или в доме хозяина. Но все на свете рано пли поздно становится известным, и, вызвав его однажды, дон Теодоро сказал: «Узнал я о некоторых твоих прежних подвигах. Рассказывая мне свою жизнь, ты осмотрительно скрыл их. Надо бы тебя выгнать. Но я знаю: ты не обманывал меня и при первой возможности действительно хотел исправиться… В общем, я тебя прощаю». — «Так оно и есть, хозяин, именно в этом все дело», — взволнованно сказал Дикарь. Проходили годы… Дикарь привязался к дону Теодоро, и немало случилось с ними за это время. Однажды в феврале река Копдебамба разлилась на пол-лиги, а там, где был брод, — на лигу и более. Переходить брод хозяин умел, но Дикарь переходил еще лучше, особенно почыо. Дело было в субботу, в канун имении сеньоры Элены. Дон Теодоро завозился с делами, потому что подошел двухнедельный расчет и надо было оплатить счета и выдать деньги пеонам. Когда он все закончил, уже стемнело, и неверная лупа, похожая на желтый ломтик апельсина, силилась осветить землю, выплывая из-за туч, тяжко нависавших в зимнем небе. «Пошли, Дикарь, — сказал хозяин, — посмотрим, какие мы мужчины». — «Пошли, хозяин», — отвечал Дикарь. Оседлали лучших коней. По дороге к реке, которая была в двух лигах, дон Теодоро радовался: «В такую погоду Элена ждет меня лишь завтра. А мы ее удивим — явимся к именинам». Чтобы не поддаваться унынию, Дикарь согласился, однако про себя подумал, что они еще не подъехали к реке, а уже то и дело попадают в глубокую воду. Добравшись до реки, они обнаружили, что подмытый стремниной берег стал глубоким обрывом. Тогда в поисках брода они поехали вверх по течению. Но брода не было, и везде казалось очень глубоко. Наконец берег стал пологим, и они вошли в воду. Более опытный Дикарь двигался впереди. Копыта тонули в иле, дно уходило. Вдруг они попали в большую промоину, и лошади по грудь опустились в бурлящую воду. «А здесь глубоко, Дикарь!» — «Глубоко, хозяин!» Однако о возвращении не было сказано ни слова. Рассекая грудью стремительный поток, кони шли вперед, потому что если в глубокой воде повернуть лошадь, она может поскользнуться, и ее легко унесет. Нет ничего хуже, чем слабый, пугливый конь, рано или поздно его непременно собьет. Черная, журчащая вода то зыбилась, то успокаивалась. Путник, склонный к головокружениям, должен смотреть в небо или вдаль, пока другой, более опытный, ведет в поводу его лошадь. Иначе все поплывет у него перед глазами, начнется рвота и он свалится с седла на середине реки. Наши путники были люди крепкие, они смело смотрели на воду, на ее яростный поток.

Всякая видимость может быть обманчива, так и с рекой. Где всего стремительнее течение и выше волны, там порою меньше глубина и легче пройти, а волны — потому что крутые камни близко. А в спокойном месте, где вода тихая, там самая глубина. Зимой Копдебамба разбухает и все вокруг заливает водою, а в низовье она угрожающе ветвится на протоки, извивы, рукава, изобилующие ямами и омутами. То конь ступает по щиколотку в воде, то — глядишь — уйдет с головой и всадник. Опасно переходить реку в это время. Здесь нужен верный копь, опытный глаз и твердый дух.

Вот всадники пересекли стремнину и выбрались на более мелкое место. Вода доходила теперь лишь до стремян. По всей ширине реки, отовсюду, куда достигал взгляд, слышался ровный и непрестанный ропот, словно кто-то укорял их или предостерегал. Луна немножко рассветилась, и Дикарь увидел брод. Вода там была неглубокая, и всадники направились вниз, чтобы обогнуть рукава и заводи, видневшиеся впереди. Они долго ехали вдоль стены нанесенных рекою камней, потом повернули, воды снова прибавилось, и кони высоко подняли морды, чтобы не захлебнуться. Ноги у всадников промокли, холодная вода щипала тело. «Эй, не спотыкайся!»— кричали люди измученным коням, и те шли осторожней, нащупывая дно и боязливо фыркая. Порой река вздымалась, вспухала, росла, — по-видимому, где-то шел дождь. Если течением понесет бревна, гибели не миновать. «Ровней, ровней держись!» — хрипло кричали всадники во тьме. Снова стало мельче. Так они шли, то вверх, то вниз по течению, огибали самые опасные места пли брали их приступом, если обогнуть не удавалось. Они перешли уже половину реки, когда поняли, что здесь всего опаснее, ибо высокие отмели из песка и камней то и дело сменялись глубокими ямами. Луна снова едва светила из-за рваных облаков, и видно было плохо. Дикарь ехал вдоль отмели, вглядываясь в воду, и вдруг его резко тряхнуло — песок ополз, и конь вместе с всадником погрузился в реку. Лошадь забила ногами, пытаясь поплыть; чтоб ей было легче, Дикарь отпустил поводья, и обоих понесло течением. Хозяин ехал вслед за Дикарем и вдруг увидел, что теперь придется справляться одному. Когда Дикарь и его конь исчезли, он стал звать и кричать: «Дикарь, Дика-а-арь!» — думая, что тот выплывет ниже, но ему отвечал лишь рокот усилившихся волн. Хозяин умел и сам переходить реки и повернул выше по течению, держась поближе к середине, чтобы под ним не оползла отмель. Конь его был неспокоен и то и дело норовил свернуть туда, где исчез вожатый. Повыше течение стало мягче и русло шире; а там, где накрыло водой Дикаря, было очень узко и поток набирал силу. Дои Теодоро увидел это, когда выглянула луна. Река не так страшна при лунном свете: она становится яснее и волны не такие черные. Одинокий всадник медленно и осторожно въехал в опасное место. Смелый конь сопел, пугался, и приходилось поминутно натягивать узду, чтобы он не оступился и не упал в яму. Внезапно — так всегда бывает, когда переходишь реку, — они очутились на берегу, оставалось миновать лишь узкую полосу мелкой, сверкающей воды. Конь миновал ее. И что же тогда сделал хозяин? Дикарь никогда об этом не забывал и очень гордился. Хозяин поскакал вдоль берега, вниз по течению, громко крича: «Дикарь, Дика-арь!» Земля тут была ровная, горы начинались подальше, и крик его замирал без эха, лишь темная река непрестанно рокотала в ответ. Дон Теодоро вынул спички, которые предусмотрительно положил в самый верхний карман, разложил костер, высушил одежду, подседельник и дал отдохнуть коню. А едва рассвело, оседлал его снова и снова двинулся к устью, громко крича и не теряя надежды. Ответа все не было, и он подумал: «Хоть бы труп найти и похоронить!» И представьте себе — вспоминая о разбойнике, он плакал. Разбойник же, оказавшись в воде, схватился за шею коня и почувствовал, что дна под ним нет: плыть коню было легко, но он боялся и не давал управлять собою. Дикарь тянул его в сторону, пытаясь вывести из бурной стремнины, но конь плыл по течению, по самой середине реки, не помышляя о том, что его может сбить поток. Дикарь приказывал ему, но он не слушался и плыл как одержимый. Их отнесло далеко вниз. Снова выглянула лупа, и Дикарь понадеялся, что конь увидит деревья и свернет к ним. Но тот ничего не видел, он словно взбесился. Дикарь подумывал о том, не сбросить ли пончо, не спрыгнуть ли в воду и не поплыть ли, но не решался: «Коня еще не стоит бросать, он еще ничего…» А их все несло вниз, и конь уже еле плыл. Вдруг река круто повернула влево, и вся масса воды ударила в правый берег. Туда и вынесло Дикаря с конем, словно два бревна. Когда тонешь, спасение всегда неожиданно. Дикарь соскочил на землю, держа поводья, а конь, повинуясь ему, нерешительно и боязливо остановился. «Снова ты убежал от смерти!» — подумал Дикарь, сел на камень и, пока конь приходил в себя, стал размышлять о хозяине. Может, он утонул, труп выплывет подальше, а он его не увидит в черной воде. Впрочем, коня не заметить трудно. А может, именно конь и выбрался на берег или оба невредимы и хозяин двинулся дальше, решив, что Дикарь утонул. Рассвело; никого не было видно, лишь вода да редкие деревья вдоль берега. Немного пониже был омут, и его, Дикаря, непременно бы туда затянуло. Да, вот она, судьба… Дикарь все думал о том, где же хозяин. Что с ним? Что же с ним случилось? Он стал медленно поправлять седло и вдруг услышал: «Э-эй! Э-эй!» Вскоре голос приблизился, возник совсем рядом — это был его голос! И тут же дон Теодоро появился на том берегу. Тогда закричал и Дикарь, хозяин его увидел, они замахали друг другу шляпами и пошли вдоль реки, туда, где она сворачивала вправо и где был хороший брод. Были тут и глубокие места, по днем — другое дело, идти нетрудно. Дикарь пересек реку верхом на приободрившемся коне. Они с хозяином сошлись, рассказали о своих бедах, подкрепились сладкими плодами сапоте, росшими там, и вместе двинулись дальше. Позади осталась черная, мутная, широкая река, коварные воды которой скрывали от добрых людей страшные пучины. Но они одолели ее мужественно и ловко; страдание и радость еще больше сблизили их…

Время шло. Как-то в Кахабамбе хозяин позвал Дикаря при друзьях и сказал: «Я должен Луису Рабинесу, и деньги повезешь ты. Он у себя в поместье». И дал ему две тысячи солей, монета в монету. Дикарь ссыпал их в суму, оседлал коня и поехал.

Ехал он день, а на другой день вернулся. Хозяин встретил его как ни в чем не бывало, ничего не сказал, словно и не сомневался в нем. Слуги донесли ему потом, что друзья говорили хозяину: «Что же ты делаешь? Он сбежит с деньгами». А дон Теодоро отвечал: «Он стал честным человеком». Ночью, у себя, один, Дикарь плакал от радости, что в него поверили. Поверили в его честность, и он вернул себе честь. В довершение всего его полюбила Гумерсипда, славная девушка, дочь одного пеона из Туко, и жизнь стала совсем хорошей.

Однажды он собрался съездить к себе, но хозяин предостерег: «Думаешь, они простили? Подожди-ка еще. Люди не любят, когда падший поднимется и становится лучше их. Не показывайся там, помни — черно сердце человеческое». Дикарь подумал, что хозяин не пускает его из корысти, чтоб он на пего работал, и стал было меньше почитать его. «Ладно, я вам долг отработаю», — сказал он и остался еще на несколько лет. Но не надо поддаваться первому порыву, жизнь все равно научит тебя, если сам не учишься.

За эти несколько лет произошло немало, и Дикарь забыл, что он остался с досады. Особенно запомнилось ему, как они захватили Маркабаль, поместье родителей доньи Элены. В результате каких-то темных дел оно попало к плохому человеку, и тот распоряжался там и охранял его с оружием. Настоящие владельцы хотели подать в суд, но дон Теодоро сказал: «В суд? Да дело па двадцать лет затянется! Я сам возьму землю». На боевого петуха всегда боевой петух найдется — дон Теодоро тоже вооружил людей, целых пятнадцать человек, да каких бравых! Ну, отправились они, а незаконный владелец узнал и выставил дозорных.

Начиная от местечка Касагуате цепью стояли индейцы; завидев противника, первый должен был тут же сообщить другому, тот — следующему, и так до самого поместья. Незаконный владелец Маркабаля надеялся, что, зная заранее о продвижении врага, он отобьет любую атаку. Но он не учел того, что индейцы любили дона Теодоро. Первый же индеец, завидев его, никуда не побежал, а приблизился к нему, снял шляпу и поклонился. «Добрый день, хозяин», — сказал он. А дон Теодоро спросил: «Что тут делаешь?» Так все обнаружилось, и индеец присоединился к ним. То же самое было и со всеми другими. Некоторые из них говорили: «Ой, хозяин, спасите нас от мучителя!» — и рассказывали о злых обидах, которые они претерпели от вооруженных слуг. Хозяин утешал их и говорил своим: «Его история подвела. Он возомнил себя потомком инков, потому и цепь поставил!» В старые времена инки цепью ставили дозорных. Между тем отряд дона Теодоро двигался вперед, и к нему уже присоединились восемь таких дозорных. Одолели крутой склон, и за лигу до поместья им повстречался девятый. Хозяин хорошо знал эти места и потому сказал: «Удивим его на славу — поедем через перевал Кандо». Вскоре они добрались до перевала, где росли желтые цветы кандо, и увидели совсем рядом большие строения. Все было тихо, но им подумалось, не ждет ли их засада. Тогда хозяин сказал: «Поскачем быстрее, нападем на них». И они понеслись, словно вихрь, так что часовой, сидевший у входа в господский дом, не успел выстрелить в дона Теодоро. Тут подоспел Дикарь, огрел часового прикладом по загривку, он и свалился. А боя так и не было. Дом стоял пустой, и они прошли по комнатам, никого не обнаружив. В кухне все прояснилось. Индианки, стряпавшие там, рассказали, что незаконные хозяева, ни о чем не тревожась, пошли купаться в лощину неподалеку. Они даже ружей не взяли, все двадцать оставили и поручили одному-единственному индейцу кликнуть их, если что. Дон Теодоро приказал взять ружья — они лежали в какой-то комнате, — а потом сказал: «Пойдемте, ребята, повеселимся». Они пошли к лощине и увидели издали врагов. Их можно было окружить и они бы сдались, но хозяин решил иначе. Враги плескались в озерке, ныряли и радовались жизни. Дон Теодоро приказал своим: «Два выстрела в воздух, ребята». Пятнадцать человек дважды выстрелили в воздух, купальщики страшно испугались. Они схватили одежду и, не одеваясь, голые, кинулись в поле. Местные индейцы вышли на выстрелы из своих хижин. А дон Теодоро снова приказал, хотя люди его хохотали до упаду: «Стреляйте!» Враги побежали что есть сил, укрылись в кустах, оделись и понеслись дальше. Через полчаса уже не было видно ни одного. В поместье оглушенный страж, уже приходивший в себя благодаря усердию служанок, решил, что сейчас его совсем убьют. «Думаешь, я вроде твоего хозяина? — спросил дон Теодоро и, не давши опомниться, прибавил: — Иди, иди-ка скорей, скажи этому псу Карлосу Эстебану, что я его из жалости помиловал». Такой уж он был, дон Теодоро. Еще помнил Дикарь, что индианки зажарили двадцать кур, чтобы угостить хозяина с его людьми, а запивали этих кур добрым писко. Да, хорошая была жизнь.

А время шло; хозяин продал Туко, откупил поместье Маркабаль у родителей жены. Тогда Дикарь снова попросился отпустить его в родные места, и хозяин ответил: «Езжай, но помни мои слова». Однако все обошлось. Даже родни дона Малакиаса в селении не оказалось. Правда, домик развалился, но Дикарь и Гумерсинда не пожалели сил, все починили, выпололи и взрыхлили слежавшуюся землю. А в это время из Кахабамбы приехали к дону Теодоро и предложили ему выставить свою кандидатуру от провинции в сенат. Никто не стал ее оспаривать, и хозяин отправился в Лиму. Дикарь горевал, ему стало очень одиноко и даже показалось, что за ним смотрят и выслеживают его. Так оно и было. Как-то под вечер, когда он окапывал маис, один прохожий остановился у самой ограды и выстрелил. Дикарь упал и притворился мертвым, а сам схватился за револьвер. Враг, не спуская с него глаз, толкнул калитку и пошел к нему. Дикарь лежал тихо, зная, что любое движение будет стоить ему жизни, Но врагу еще надо было миновать широкую канаву, и когда он отвел взгляд и примерился, как ему прыгать, Дикарь мигом выхватил револьвер и выстрелил. Незнакомец упал в канаву с простреленной грудью. Все случилось мгновенно, а после уж сбежались соседи и подошли проезжавшие мимо погонщики. Гумерсинда не знала, что и делать. «Знаешь его? — спрашивал народ. — Кто это? За что убил-то?» И Дикарь рассказал, как все было, и добавил, что совсем не знает этого человека. Он и впрямь никогда не видел его или не помнил. Однако соседи заговорили: «Мало ли что он скажет, надо бы проверить». — «Дона Малакиаса кто убил, а?» — «И жил он дурно, пока дон Теодоро не пригрел». — «А дон Теодоро уехал, он и за прежнее». — «Как бы нас не поубивал». — «Скажем-ка судье». Гумерсинда зарыдала, заплакал и сын, хотя и не понимал, в чем дело. Дикарь убил человека, защищаясь, да что с того? Прощать его и не думали. Прав был хозяин, прав. А где он, хозяин? И, увидев, что здесь ему несдобровать, Дикарь обнял своих, пообещал вернуться и уехал. Через полгода он вернулся и никого не застал. Один пеон из Туко рассказал ему, что Гумерсинду увели больную в тюрьму, а ночью жандармы се изнасиловали и еще заразили дурной болезнью. Приехал ее отец, она ему рассказала обо всем и очень плакала, бедняжка. Отец вернулся в Туко и все повторял: «Говорил я, нечего с бандитом связываться». Гумерсинда вскоре вышла из тюрьмы, судья ее взял в кухарки, и она пошла, — очень уж было худо, да и некуда деться. Значит, сейчас она кухаркой у судьи. Если бы пума изгрызла Дикарю сердце, ему бы легче было. С неповинной Гумерсиндой такое натворили, что же сделают с ним? Нет в мире правды, одно зло. И стал он таким вот, как есть…

Васкес кончил свой рассказ, Касьяна с Паулой вышли из дому, и еще подсели Порфирпо Медрано и молодой Калисто Паукар, и другие индейцы останавливались около него. Все слушали, затаив дыхание.

— Стал я разбойничать, — сказал Дикарь, — и встретился мне один из банды, промышлявшей в Гальяйянской пуне. Пошел я с ним, многое поразузнал… Слава богу, сбежал потом, а банда, говорят, погибла нехорошей смертью.

Время шло незаметно, и краски заката расцветили западный край неба. Мимо проезжал верхом, направляясь в пуну, губернатор Сенобио Гарсиа, с тремя людьми, все с карабинами. Гарсиа заметил Дикаря, поздоровался с Росендо, но не остановился — то ли не посмел взять при всех разбойника, то ли просто опешил. Васкес положил руку на револьвер и глядел им вслед, пока они не скрылись далеко за пригорком, а потом снова заговорил, прямо глядя на алькальда:

— Что вы хотите от меня, дон Росендо? Чтобы я вернулся к хозяину? Он уже у себя дома, такой депутат долго не продержится, его не переизбрали, своих выставили. Да как к нему пойти? Теперь все иначе. Тогда я был еще ничего, а сейчас и впрямь дикарь… Если камень вниз покатился, ему все равно разбиться или на лету, пли на самом дне. Так и я все качусь ко дну, к могиле… Что поделаешь!

Росендо Маки озабоченно постукивал о сандалию можжевеловой палкой. Наконец он сказал:

— Я вот что надумал: сам знаешь, мы тебя всегда примем. Брось эту жизнь — попробуй, а? Стал бы на земле работать. Оно конечно, взять тебя непросто, у нас тут судьи есть, дело тонкое. Узнают — обвинят нас, что преступников укрываем.

Дикарь невесело улыбнулся, сверкнув зубами, и посмотрел на Касьяну. У дверей стояла хорошая женщина, хоть и не первой молодости, сильная, добрая, молчаливая и печальная, как пуна. Больше он не сможет к ней приехать. С каждым днем опасность нарастала. Но он ведь сам хотел поговорить с Росендо…

— О судье я и думал с вами побеседовать. Дело нечистое, как друг скажу, нечистое дело… Вы уж не спрашивайте, откуда я знаю, только дон Аменабар снюхался с этим псом Сенобио, который тут проехал, и с Волшебником-гадюкой… Все сговариваются, шушукаются, верьте слову: дело нечисто. Куда он, по-вашему, направился? Зачем ему люди и оружие? Раньше он один ездил. Останется в Умае, это точно… Что ж за дружба такая? Я-то знаю, только не спрашивайте откуда, дон Росендо. Вы говорите, чтоб я работал в поле, а скоро вам самим негде будет работать…

Росендо Маки старался держаться достойно и важно. Доротео поглядывал на друга, как бы говоря: «Он уж все признает!» Касьяна с болью думала об отъезде мужа. Остальные не все понимали, подозревая, что разбойник знает немало страшных тайн.

Стемнело, на галерее зажгли свечу, а люди ничего не могли решить. Доротео спросил друга, останется ли он, как быть с конем? И тот ответил:

— Думал остаться, да карабина не взял, а тут, не приведи господь, явится Сенобио со своими подручными и нападут на меня, когда я сплю. Так что уж поеду…

Дикарь проверил, заряжен ли револьвер, поправил седло и уехал. Вскоре он растворился во мраке.