В большом чуждом мире

XII. Валенсио в Янаньяуи

Живот у Касьяны все рос, натягивая широкую шерстяную юбку, движения становились все медленней, грудь набухала. Сейчас они с Паулой и с детьми остались без хозяина. В теле ее билась новая жизнь, а в мире, вовне, жилось плохо, бедно, и казалось, что убогое их сиротство тоже вызревает во чреве бытия. Что будет с Дикарем? Что будет с Доротео? Сестры издавна знали душевную боль и не любили болтать по-пустому, пока беда не явилась въяве.

Как-то к Пауле пришел новый алькальд.

— Вот, Паула, — сказал он, — Доротео ушел, замены себе не оставил и не заплатил за те дни, что он нс работает. Ты знаешь, у нас в общине принято это возмещать. И еще, как на беду, обе вы пришлые, и ребятишки ваши работать не могут. Я на совете отстаивал, чтобы вам вашу долю выделяли, но рехидоры боятся. Правда, народ поуспокоился, когда уехал Аменабар, а все ж разное говорят.

Сестры молчали, не зная, что сказать, и не совсем понимая, к чему он клонит.

— Худое это дело… Я им на совете говорил, что Доротео не от безделья ушел, а с отчаянья. Но ведь он мог что-нибудь прислать… Вы ничего о нем не знаете? А во-обще-то идите за своей долей. Вы обе работали. За детей, конечно, должен бы отец работать, ну, на сей раз простим. Я там выделил вам картошки. Собрали мы мало, на другой год лучше будет. Холод стоял сильный, и не умеем мы еще эту землю обрабатывать.

Клементе долго говорил о земле, а закончил так:

— Вот что, Паула, Доротео нам может помочь. Я и жене Кондоруми это сказал, и жене Херонимо. Другие ушли совсем, из общины вышли, кто постарше — с семьей, а кто помоложе — только сам. Вот ты, Касьяна, скоро родишь. Одни у нас умирают или уходят, а это все равно что умереть, другие приходят. Тебе я про мужа не говорю, он в общине не был. Ну, приходите, берите свою долю…

Клементе, пригнувшись, вышел из низенькой двери и сказал на прощание:

— Не горюйте, я вас не оставлю. Только хорошо бы Доротео заплатил… Тебя, Касьяна, это не касается, с тобой особый разговор… Все мы тут по краю ходим, вся община, а уж тем паче те, у кого муж от жандармов убежал…

Сестры подумали, что Яку — человек справедливый и добрый, но положение у него тяжелое. Мужья оставили им денег; правда, тратить их они боялись. Уйти им? Артемио Чауки все воевал с Медрано, и, если он победит, их обвинят еще и в том, что они — пришлые.

Уже давно ни на одной из тропок, ведущих в гору, никто не появлялся, и казалось, что черный всадник исчез навсегда. Что же с Дикарем? Что с Доротео? Шел март, дожди поредели, воды в пампе стало меньше, и коровы жадно жевали зеленый, сочный тростник. По склонам паслись овцы, обросшие густой шерстью, а лошади шли повыше, на скалы. Овес становился светло-зеленым, гречиха — серой. Черное зеркало озера сверкало на солнце, а иногда обнажались вершины и взору являлась синяя глубина небес.

Люди чаще выходили из каменных хижин, спускались по склонам и даже бродили по топкой равнине. Конечно, жизнь тут была совсем другая, суровая, словно утесы, но радостно было сознавать себя не слабее ее. Горожанин гордится тем, что ему по плечу разные проблемы, крестьянин же тем, что он своею силой побеждает препятствия, которые ставит ему природа. Паула с Касьяной не боялись высоты. Они выросли в неприютной пуне, и здесь им было привычно. Прежде их пугали побои, сейчас — выход из общины. Паула надеялась, что Доротео снова вернется, а Касьяна, увидев в ту ночь Дикаря во главе банды, поняла, что он рожден командовать и к земле не вернется. И обе они печально глядели на далекие горы и беспокоились о своих мужьях.

Однажды под вечер по горам и склонам прокатились звуки выстрелов. Шли они издалека. Вся община вышла из домов и стала глядеть вверх. Ветер все чаще доносил пальбу и грохот, битва приближалась. Жена Херонимо плакала, жена Кондоруми полезла куда-то по склону, Паула с Касьяной скорбно молчали, как привыкли молчать с детства. Впервые общинников растревожила дальняя битва, которую, наверное, вел Дикарь. Прежде он вносил в их жизнь романтическую ноту: о нападении на Умай они узнали, когда все уже кончилось, а смерть Мардокео и Однорукого забылась в бедах тех дней. Но сейчас трое общинников были вместе с бандой, и пулемет, скосивший доброго Мардокео, снова прочесывал горы. Потом, словно умчавшаяся буря, грохот утих, вскоре разразился опять и наконец угас в молчании ночи. Нелегкой была эта ночь для женщин, они не спали, прильнув ухом к плотной стене тьмы, но слышали один лишь вой ветра. Рассвет, как всегда, был сумрачный, а когда туман рассеялся, на тропках никого не было видно. К полудню вновь загремели выстрелы, но глуше и реже. Сомнений не оставалось: жандармы преследовали разбитую банду. А ночью, в самый темный час, снова дробно и яростно застрочил пулемет. Младенец во чреве Касьяны задвигался, словно предвкушая борьбу.

Два дня ничего не было слышно, а на третий по склону Вершины спустился путник — не по тропам, прямо по склону, через пампу, никуда не сворачивая и лишь обходя скалы. Касьяна сказала сестре:

— Это Валенсио, больше некому… Он всегда идет, не разбирая дороги.

Она кликнула жен Херонимо и Кондоруми, и все три семьи с детьми принялись ждать. К ним подходили и другие общинники, узнать, в чем дело, а прочие выглядывали на шум из дверей. Человек дошел до залитой пампы и без колебаний ступил в воду. Она была ему то до щиколоток, то до пояса. Ненадолго остановившись у зарослей тростника, он вырвал сразу целый пучок, подбросил в воздух и пошел дальше, похлопав на ходу пасшуюся тут корову. Он был так спокоен и благодушен в эту тревожную минуту, что жена Херонимо закричала:

— Да скорей ты!.. Ско-орей!..

Валенсио поднял голову, увидел народ и пошел быстрее. По воде расходились круги. Склон он одолел в несколько прыжков, и сестры кинулись к нему.

Он явно удивился их волнению, не сказал ничего и оглядел стоявших у дверей общинников, не понимая, с чего они так всполошились. Сестры обняли его с обеих сторон. На одном плече у него висело ружье, на другом — котомка.

— Живы? — крикнула жена Кондоруми, имея в виду общинников.

— Да не все, — отвечал Валенсио, прямо глядя на нее большими серыми глазами из-под полей рваной шляпы.

— Кто убит? — закричали разом родичи ушедших.

— Да много кто…

Касьяна знала его лучше и спросила как надо:

— Дикарь?

— Жив.

— Доротео?

— Живой.

— Херонимо?

— Живой, в ногу ранен.

— Элой Кондоруми?

— И он живой…

Народ поуспокоился,

— Так кто же погиб?

— И наши и надсмотрщики есть…

Те, кто слушал разговор с самого начала, рассмеялись.

— Какая у него рана? — спросила жена Херонимо.

— Ничего, хромой останется…

Сестры провели брата сквозь толпу к хижине, а за ними шли жены Херонимо и Кондоруми. Валенсио поставил ружье в угол, пошарил в котомке и вынул голубой узелок.

— Кто тут жена Кондоруми? — Она протянула руку, и он вручил ей посылку, прибавив: — Вот, на расходы.

— Какие расходы?

— Да такие.

С теми же словами он вручил красный узелок жене Херонимо, а котомку — своим сестрам.

— А что там у вас было?

— Дрались мы с надсмотрщиками и жандармами…

Ему дали большую миску картошки и немного коки, и он принялся неторопливо есть, взглядывая на приникших к дверям любопытных. Управившись с угощением, он лег прямо на пол, к большому удивлению всех, и вскоре заснул. По-видимому, спал он впрок, ибо ночь еще не наступила. Наконец общинники разошлись, и сестры заглянули в котомку. Там были тонкие платки и другие шелковые вещи, а главное — деньги, много золотых фунтов и серебряных солей. Они все спрятали в угол, под перевернутым корытом, а поздно вечером позвали Клементе Яку и поговорили с ним. Меж тем Валенсио и не думал просыпаться. Клементе сказал, что Доротео должен общине тридцать солей. Паула вынула пригоршню серебра, и алькальд, лучше ее разбиравшийся в счете, взял тридцать монет и еще пятьдесят «на защиту дорогого нашего Росендо», как выразились сестры.

У Валенсио пончо было в крови, и пахло от него очень скверно. Он громко храпел и бормотал во сне: «Ой, ой, синий надсмотрщик…» Его темное, почти черное лицо не казалось ни жестоким, ни тупым. Проснулся он к вечеру на другой день, и Касьяна спросила его:

— Ты уйдешь?

— Останусь.

— Что тебе Дикарь сказал?

— Чтоб я с вами был и работал.

Сестры подробно и долго расспрашивали его и узнали, что жандармы напали внезапно и обратили разбойников в бегство. Кстати сказать, были они тогда не в пещерах. Но позже объединились снова и по приказу Дикаря разбились на два отряда. Один отряд расположился, будто для нападения на жандармов, те собрались дать им отпор, а второй отряд напал на них с тылу. Силач Кондоруми утащил у них пулемет и бросил его в озеро. Потом разбойники двинулись к югу, оставив пятерых убитых и увозя с собой четверых раненых, а его, Валенсио, послали в общину. Сколько убито жандармов, он не знал. Вот и все. Мы от себя прибавим то, чего Валенсио не ведал: его отправили потому, что он снова выказал безрассудное презрение к опасности, вредное и для него, и для всех прочих.

Валенсио завернул ружье в одеяло и спрятал в соломе, на крыше. Потом пошел к озеру, выстирал пончо и развесил на скале. Когда он возвращался, народ говорил, глядя на его мощную грудь и темную кожу: «Каков, однако!» Так, обнаженным стволом, и начал он жизнь в Янаньяуи. Понимал он мало, зато глазом и ухом схватывал многое.

Кончились дожди, приехал отец Местас почтить святого Исидора. Община поставила у часовни каменные столбы, на них положили бревно, повесили колокол, и он зазвонил вовсю: «бом! бом! бом!». Холмы ответили ему, словно и там были колокола. Народ пил чичу, пил и Ва-. ленсио. Потом Паула сказала ему: «Идем к мессе». И он пошел и встал на колени, как все, а священник поднял какую-то большую чашу и еще сердился, что святого не подкрасили, да часовня тесновата. Народ обещал это исправить, — пока все деньги шли на Росендо, с ним беда. Тогда священник сказал: «Бог вам в помощь». Валенсио не знал, кто такой бог, и подумал, что это — начальник посильней Дикаря. Потом явились надсмотрщики в синей форме, и он хотел взять ружье, но Паула его остановила: «Не надо». Валенсио сидел у порога, пока они везде рыскали, искали разбойников да так и не нашли, а проходя мимо него, один надсмотрщик буркнул: «Поймаешь этих кретинов!» Валенсио не знал, и кто такие кретины, но решил, что это слово хорошее, иначе бы тот сказал «ослов». Он очень тосковал по женщине, особенно остро почувствовал это, когда увидел парочку на жнивье. Последнее время он подружился с Иносенсио, и ему захотелось обрюхатить сестру пастуха, как Дикарь обрюхатил Касьяну. Валенсио думал, что если Тадея отойдет подальше от деревни, он с ней сладит. Касьяне скоро рожать, потому Дикарь его и послал и поручил дело, о котором он не сказал даже пастуху, хотя они вместе пасли коров. Коров он любил больше, чем овец, пампа уже высохла, и он, вскочив на коня, без седла, размахивая лассо, сгонял стадо, и общинники говорили: «Да, ездит он ловко!» Еще он любил гулять у озера, ходил туда по ночам, ловил уток прямо руками, сворачивал им шею или перекусывал и пил теплую кровь. Сестры говорили ему: «Не ходи, это место заколдованное», — но уток жарили. И еще они говорили, что нельзя ходить в разрушенные дома, там какой-то Чачо, но он все же пошел и никакого Чачо не видел, — должно быть, тот спал по ночам, бездельник. А больше всего Валенсио любил подниматься на Руми и глядеть оттуда, изучать все тропы, чтобы, как только родит Касьяна… В общем, Дикарь поручил ему одно дело. Гречиху уже собрали, подходило время ячменю, молотьба прошла на славу, но все жалели, что не хватает чичи, а Валенсио скакал на коне, пил чичу, и все ему нравилось, почему только люди недовольны?

Как-то под вечер, уже смеркалось, Тадея шла с желтой выдолбленной тыквой по воду, вдали от домов, и Валенсио повалил ее в овражек. Она сперва сопротивлялась, но потом поддалась, и он узнал, какая она горячая и нежная. Она сказала, что теперь они муж и жена, а Иносенсио, узнав о случившемся, посмеялся и похвалил их, и они стали ждать праздника, чтобы священник их повенчал. Община собиралась построить им дом, — для новых семейств уже соорудили пять домов, Валенсио сам помогал, а пока что они каждую ночь ходили в овражек, и все было хорошо. Собрали общий совет, опять хотели выгнать Порфирио и других пришлых. Валенсио спросил: «А меня?» Все рассмеялись, и никого не выгнали. Порфирио сказал, что надо прорыть глубокую канаву от озера к пампе, чтобы воде было куда стекать, тогда там можно будет сеять, но Чауки запротестовал: это, мол, Порфирио навредить хочет, озеро рассердится, и та женщина из него выйдет. Валенсио подумал, что никакой женщины не встречал, даже у самого глубокого места, возле камней со стороны Мунчи; гнезда там есть, а женщины нет, она, наверное, на середине, но вообще-то они трусы, женщину боятся, он бы ее просто повалил, как Тадею.

Жилось ему в общине хорошо. Некоторые все еще жалели Росендо, которого никак не выпускали из тюрьмы. Однажды Амбросио Лума сказал, что надо плести циновки и жечь известь на продажу, и все отправились резать тростник и жечь синеватую известь. Валенсио научился всему этому, но попросил за работу не деньги, а хлеб, и ему принесли мешок хлеба. Он угощал Тадею, хлеб был очень вкусный.

Как-то вечером распогодилось, вышел месяц, заиграли звезды, дети побежали в пампу и весело запели: «Луна, луна!» Валенсио вспомнил свое горькое детство, а тут детей не пороли, и всем было хорошо. Потом стригли овец, но никто не отбирал шерсть, вся общине осталась, и Тадея сказала, что соткет ему пончо. Он попросил малиновое в зеленую полоску, она такое и сделала, очень красиво вышло.

Сестра должна вот-вот родить, и ему так славно с Та-деей, и пончо у него новое, и циновок он еще наделает, чтобы купить Тадее платье, и горы тут высокие, и небо ясное, и озеро блестит, как Тадеины глаза…