В большом чуждом мире

XVII. Лоренсо Медина и прочие друзья

Считанные медяки бренчат в их карманах, тревожа и предостерегая. Два друга идут по мостовой, тротуары запружены людьми. Лавируя между блестящими автомобилями, они достигают площади, где гуляет, ест, пьет, развлекается толпа.

— Выстрел по цели, пять монет… Шесть выстрелов тридцать монет!..

— Сюда, сюда, горячие пироги!..

Площадь гудит, как огромный слепень. Они протискиваются, выставляя вперед плечо, и знакомые лица то и дело вырастают перед их глазами.

— О, да это старый Рафа!

Старик Рафа торгует пуншем и кричит до хрипоты, что лучшего пунша в мире нет. Чуть дальше стоит Торибио, подручный каменщика, и, бессмысленно выпучив глаза, читает объявление о вещевой лотерее. А в ресторане, сгорбившись над столом и медленно потягивая писко, сидит Гауденсио и отбивает у всех аппетит. Гауденсио слеп на один глаз, и на его толстых влажных губах выступает липкая слюна. Это люди, которых они узнают после нескольких прогулок по парку. А прочие, незнакомые, проходят мимо, возвращаются, натыкаются друг на друга, толпятся перед палатками или просто молчат так серьезно, будто ничто не может развлечь их. Два друга садятся за столик летнего бара. По одну сторону толкутся посетители, по другую — белеет небольшой округлый шатер, словно аэростат, и сквозь его бока просачиваются вздохи аккордеона. А над всем этим — другой шатер, побольше, образованный листвою столетних смоковниц, что растут в столичном парке Нептуна.

Вот, пошатываясь и усмехаясь сальным шуткам, проходит Росарио, певица из «Рокси», которая как-то вечером разбила бутылкой голову самбо[34] Проситасу. Росарио ведет за собой какого-то ребенка, который то и дело спотыкается о ноги взрослых.

— Росарио, где малыша раздобыла?

— А вот тут, — откликается она, ударяя себя по животу. — Это мой сын.

— Куда тебе!

Росарио хохочет и теряется в толпе. От палаток, выстроившихся за баром, доносится запах местных кушаний. На блюдах нахохлились жареные куры, и среди пронзительно красного перца спят, как хмельные, оленьи головы. Друзья пьют писко, и толстая хозяйка бара непрестанно наливает им рюмки, расхваливая свой товар. Кажется, они еще в состоянии его оценить.

— Ясно, сеньора, ясно! Писко у вас чистое…

— Разве что горчицы подложили, оттого так и жжет…

Если мы приглядимся к двум друзьям, то заметим, что

один из них нам совершенно незнаком. Он строен, изящен, сдержан, и на его бледном лице играет настороженная улыбка. Другой, плотный и неотесанный, сидит, широко развалясь, даже тесня соседей. Он чем-то напоминает Бенито Кастро. Хорошенько всмотревшись, мы вынуждены признать, что это он и есть, разве что теперь на нем фетровая шляпа, дешевый синий костюм, чищеные ботинки и рубашка с воротничком, хотя и без галстука. В нем, пожалуй, стало больше серьезности, но глаза такие же живые, и усы топорщатся с той же удалью. После того как Бенито сумел по достоинству оценить писко, отпустив замечание насчет горчицы, хозяйка с неподдельной нежностью смотрит на него, пока друзья пьют.

— Знаете, я вам поднесу по рюмочке даром, чтобы вы лишнего не говорили…

Рюмка следует за рюмкой, друзья совсем развеселились. Стройного и сдержанного зовут Сантьяго, он — наборщик типографии Хиля, куда устроил и друга. Бенито сгружает там бумагу, подметает обрезки, смазывает машины, но не подходит к литерам с того раза, как однажды перепутал их. Когда Бенито попал в Лиму, он занимался понемногу всем — был пекарем, официантом, газетчиком, работал в Сельскохозяйственной школе, одно время задержался даже на образцовой молочной ферме, где коровы вроде машин или, вернее, — сплошное вымя. Ну, зачем так уродовать животных! Они ведь и ходят еле-еле. С ним работал один парень, которому Бенито признался, что ему надоело собирать навоз за этими молочными машинами. Тот и направил его к своему шурину, то есть — к Сантьяго, и Бенито попал в типографию. Но там ему было душно, развернуться негде. В довершение всего пришлось одеться по-городскому.

— Хочешь сбежать? — спросил Сантьяго.

— Куда угодно…

Толстуха поднесла им еще по рюмке. Сантьяго уважал Бенито, хотя они мало в чем сходились. Наборщик обращался с ним по-дружески, но доводов его и мнений Бенито не слушал. Сантьяго интересовался профсоюзным движением и много читал о нем, а Бенито на все отвечал одинаково: «Ну да, это вроде нашей общины, только у нас лучше!» Он все мерил на одну мерку, и Сантьяго смеялся. Особенно его развлекал рассказ об укрощении мула. Спиртное уже ударило Бенито в голову, и Сантьяго напомнил ему о муле.

— Да, подлец он был, этот мул! Я говорил тебе, что работал тогда в поместье, спал в бараке. Вот раз смотрю — едет один такой Онофре, — он там лошадей объезжал, — а едет он на буром муле. Вдруг этот мул встает на дыбы, и Онофре летит на землю. Объездчик он был хороший, да мул уж больно здорово брыкался. Я ему говорю на «вы», потому что дружбы между нами не было: «Дон Онофре, дайте-ка я попробую на него сесть». Он говорит: «Ладно», — и не смеется, он был не из тех, кто любит судить заранее. Ну, я вскочил в седло, а мул видит, что ездок уже другой, и давай брыкаться, хуже некуда. Встает то на передние ноги, то на задние… Я его уговариваю: «Ты хороший мул, послушный…» А сам знай пришпориваю да натягиваю узду…

Бенито стал изображать мула. Он так орал, что соседи оглядывались на него. В самом деле, интересно было посмотреть на такого большого и такого наивного человека, хотя непосредственность его в немалой мере была подогрета выпивкой.

— Мул даже хрипел: «Хррммм… хрммм…» — Бенито изобразил хрипение мула, — и все на дыбы, на дыбы. Потом опустил голову между ног и кувыркнулся назад, чтоб меня раздавить. Я быстро соскочил, а он грохнулся оземь. Я снова сел, мул опять на дыбки. Я ему: «Тпру, тпру», — и кнутом между ушей и по заду. Наконец он устал, остановился весь мокрый и дрожит. Ну, я ему еще дал разика два кнутом и пришпорил, чтобы знал, что его никто не боится. Вижу — присмирел. Схожу… «Молодец, — признал Онофре. — Где ж ты научился?» А я ему говорю: «Где мне учиться? На хребте у нее, у скотины». Тут он мне и сказал: «Ты мне понравился. Ступай, помоги мне объездить десять мулов в поместье Ту миль». — «Да я тут кое-что должен», — говорю. А он отвечает: «Я заплачу». И мы пошли.

Бенито зашагал было, чтобы показать, как он отправился по путям-дорогам, но все же счел более разумным снова усесться за стол. Толстуха поднесла им еще по рюмке, посетители бара весело улыбались.

Вдруг чей-то голос раздался над ними:

— Значит, празднуем…

Это к ним подошел невысокий и худощавый человек. Приплюснутая соломенная шляпа, сдвинутая на макушку, открывала шишковатый лоб, взгляд был пронзительный, рот прятался под седеющими усами, остроконечную бородку тоже тронула седина. На нем был коричневый костюм, а красный галстук подчеркивал большое адамово яблоко, ходившее ходуном на тонкой шее. Друзья поздоровались с ним, хотя Бенито впервые его видел, и он уселся рядом с ними.

— Это дон Лоренсо Медина, — сказал Сантьяго, обращаясь к Бенито, но тот, уже совсем захмелев, только рукой махнул: «Да откуда мне знать, кто этот твой Лоренсо Медина». Тогда наборщик добавил: — Крупный профсоюзный руководитель.

Бенито на этот раз не сказал, что его община лучше, а понимающе кивнул: «Да уж я знаю, чем кончаются такие истории». Тем временем Медина и Сантьяго переговаривались между собой. Подошел шофер с площади и вмешался в разговор. Дон Лоренсо возражал ему:

— Нет, нет, я не политик. Я просто говорю правду. Нам нужно единство. Не случайное соединение, а организованное единство, профсоюз.

Бенито подумывал о том, что толстуха не так уж безобразна, у нее даже красивые глаза. Сантьяго сказал ему, чтобы вовлечь в разговор:

— Возможно, дон Лоренсо тебе что-нибудь посоветует. Не правда ли, дон Лоренсо?

— Хотите работать в Кальяо?

— Да где угодно, я говорил Сантьяго…

— У меня лодка, а как раз сейчас мой напарник нанялся на судно, которое идет в Пиуру…

— Пошли, — решительно сказал Бенито.

Они выбрались из парка, оставив позади галдящий народ и полицейский оркестр, браво исполнявший зорю. Бенито хотелось заглянуть в шатер — зазывала как раз объявлял пляски и акробатические номера, но представление продолжалось пятнадцать минут и стоило двадцать сентаво, и спутники Бенито, конечно, не согласились бы задержаться. Они все говорили о каких-то непонятных делах, называя имена, которых Бенито никогда не слышал. Крикун надрывался: «Заходите поглядеть, как пляшет цыганка Йорка!» Бенито заметил на ходу:

— Все цыгане — конокрады, — и хотел было рассказать про один случай, но его друзья не обратили на него внимания, и он снова подумал о толстухе в баре. Она отказалась взять с него деньги. Шофера с рынка уже не было. А этих говорунов разве поймешь? «Подумали бы, что мне это надоело!..»

За два месяца Бенито стал заправским моряком, и дон Лоренсо был бы очень доволен им, проявляй он больший интерес к профсоюзным делам. Вообще Бенито их понимал, по они его совсем не занимали, и всегда получалось, что община лучше. Не трогали его и газетные статьи, которые читал дон Лоренсо. Однако в одно прекрасное утро Бенито пропяло. Жестким и монотонным голосом Медины еженедельник «Ла Аутономиа» сообщил:

«На другой полосе этого номера мы помещаем телеграмму, отправленную коренной жительницей Льяукаиа, извещающей о крайне тяжелом положении, в котором находятся люди, уцелевшие после чудовищной резни, устроенной здесь так называемыми «силами общественного порядка». Один из несчастных, оставшихся в живых, умерщвлен, ибо он отказался освободить землю, ранее отведенную ему. По-видимому, все, кто не заплатил податей жизнью — за неимением иных средств, — были вынуждены бежать и живут сейчас в самой жестокой нищете, без крова и без хлеба...»

— За что же их убили? — спросил Бенито.

— За протест против повышения арендной платы.

Бенито выругался и начал рассказывать о несправедливостях, которые он наблюдал в своей провинции и во многих других местах, через которые проходил.

— Ты должен знать, что один из этих помещиков, о которых ты рассказываешь, Оскар Аменабар, вышел в депутаты. Чтобы он победил на выборах, его имения признали избирательными участками, и в них поставили столы для голосования. Я читал об этом в оппозиционных газетах. Две тысячи неграмотных, которые по закону не имеют права голоса и сами никогда не стали бы голосовать за него, фигурировали в списках. В столице провинции все равно больше голосов набрал Флоренсио Кордова. Но Аменабар и его родственники очень умело подделали подпись на протоколе. Настолько умело, что когда «подписавшийся» приехал в Лиму, там поднялся скандал. Ему показали настоящую его подпись и ту, поддельную, и он признал поддельную за свою. Что ж тут скажешь…

Зеленое, спокойное море… Бенито отвязывает лодку, гребет, Лоренсо видит, как бросает якорь пароход «Урабамба». Перевозчики с криками окружают его. Судно мягко покачивается, пока наводят трап. Бесстрашные чайки проносятся над головами. Пассажиры предпочитают самоходные катера. Лоренсо и Бенито удается обслужить лишь трех пассажиров третьего класса. Лодка их зовется «Есливдруг», в одно слово…

В то время пароходы не пришвартовывались к моду, или, лучше сказать, мол еще не доходил до пароходов. Кальяо кишел лодками, матросами, шумными, прокуренными тавернами, грязными борделями, татуированными телами. На угловатую, серую крепость Реаль Фелипе еще не смотрел свысока ни один небоскреб.

Через несколько дней тот же голос Лоренсо Медины прочитал:

«Сеньор секретарь Ассоциации по защите коренного населения дон Педро С. Сулен!

Мы, нижеподписавшиеся, уроженцы и жители города Утао, включая район долины провинции Уануко, сообщаем, что губернатор дон Хуан Маркес по приказу супрефекта дона Роке Переса вынуждает нас отправиться в Сельву и работать там в имении Прогресс сеньора Хусто Моргана. Мы воспротивились приказу, поскольку считаем вредным и невозможным работать в условиях тропического леса за нищенскую плату тридцать сентаво в день и за два соля и пятьдесят сентаво, которые нам дают на дорогу. Ввиду этого мы просим вас ходатайствовать перед верховным правительством, чтобы оно обуздало власти и защитило права коренного населения страны. Мы не должны ничего никому из сеньоров Морган, ни тем более — политическим властям. Мы, скромные земледельцы, обладаем собственными средствами к существованию и свободны от обязательств и долгов. Мы хотим, чтобы осуществлялись гарантии, предоставляемые конституцией всем гражданам. Утао, 12 октября 1915 г. — Николас Руфино и другие подписи…»

— Ну, здесь-то уж их защитят? — возмущался Бенито.

— Теперь ты, наверное, понимаешь, что не все — твоя община.

— Да уж ясно — община это не все. Но вот когда я туда вернусь… я…

В их переулке жили негры, индейцы, метисы и один итальянец. По субботним вечерам в домах устраивали пирушки. Под звон гитар и бой барабана пели песни:

— Наш барабан, — говорил Лоренсо, — вариант африканского тамтама.

В конце переулка был внутренний дворик, и в нем — колонка, из которой вода стекала в железный желоб. Здесь по утрам мылись Лоренсо и Бенито, здесь женщины стирали белье и развешивали его па веревки, пересекавшие дворик из конца в конец. Полная негритянка по имени Панча напевала разные вальсы, разводя мыльную пену. У нее был муж пьяница. По вечерам она продавала пирожки в порту.

Голос Лоренсо Медины:

«Уанкайо, 18 октября — секретарю Ассоциации по защите коренного населения. Лима. — Потребуйте гарантий для коренного населения Париауанки. Губернатор Карлос Серна совершает всевозможные насилия и грабежи. На наши жалобы в провинции не обращают внимания; у нас отнимают скот и имущество. Мануэль Гамарра».

— У нас тоже есть один такой, Сенобио Гарсиа, большой негодяй.

В Кальяо и в Лиме дома с плоскими крышами, потому что дождей здесь не бывает, как и везде в Косте. Бенито этому дивился. Все здесь казалось необычным, ему было на что посмотреть и о чем подумать. За населенными орошаемыми районами, где высились красивые храмы и могучие деревья, расстилалась бескрайняя пустыня, бурая и холмистая, словно шкура пумы. В глубине ее, на фоне молочно-белого неба, поднимались горы, уродливые, как проржавевшее железо. С другой стороны — ярко-синее море лизало голую землю и откатывалось к горизонту, чтобы потом выплеснуть с волной какое-нибудь судно.

Голос Лоренсо Медины:

«Представитель Ассоциации по защите коренного населения в Панао сообщает в генеральный секретариат организации, что благодаря ее вмешательству освобожден индеец Висенте Рамос, который давно находился в заключении в поместье Павлин. Семейство Рамоса просит передать Ассоциации огромную признательность за помощь, которая принесла радость в их смиренную хижину».

— Я тоже знаю много случаев, когда держат в рабстве.

Вскоре Бенито понял, что Лоренсо теперь ничем не руководит и даже не входит ни в один профсоюз. Портовыe власти сначала отстранили его от руководства, а потом исключили из числа грузчиков.

— Это верно, — признал Лоренсо. — Кто тебе об этом сказал?

— Карбонелли.

Карбонелли был тот итальянец, что жил в одной из комнатушек неподалеку от них. Он напевал песенки, которых Бенито никогда раньше не слыхал, и называл себя анархистом. Он сидел без работы, был очень беден и собирал устриц на берегу.

Голос Лоренсо Медины:

«На постройке железной дороги Куско — Санта-Апа совершены насилия над работающими там индейцами по причине недобросовестности руководителей строительной организации и властей, которые обязаны осуществлять конституционные гарантии. Многочисленная группа индейцев общины Уанкангалья, района Чичайпусио провинции Анта, заявляет, что губернатор этой местности явился однажды ночью, когда они спали на гумнах, где обмолачивали пшеницу, и велел своим жестоким помощникам отвести их, связав локоть к локтю, в городскую тюрьму, а оттуда на следующий день погнать на работу, где довольно долго им не давали денег на еду. Меж тем собственные дела, которых немало в период жатвы, были заброшены, а урожай, возможно, уже погиб. Так или примерно так поступают со всеми индейцами, которых власти, превратившиеся в агентов предпринимателей, посылают на стройку железной дороги в Ла-Конвенсьон. Непрестанно повторяются бесчинства и спекуляции, которые имели место при продлении железной дороги из Хулиаки в Куско, равно как и при обводнительных работах в Уатаиае. Поэтому естественно, что индейцы противятся теперь участию в постройке железной дороги в Санта-Ане: они получили в прошлом слишком жестокий урок. Никто не отрицает, что железные дороги необходимы для прогресса. Но допустим ли мы, чтобы во имя прогресса притесняли и грабили граждан страны по той лишь причине, что они индейцы?»

Бенито сказал:

— Бедняги… Тяжело работать из-под палки. Я теперь узнаю эту газету по большим буквам. Я ее буду покупать.

Когда я сам продавал газеты, у меня спрашивали «Эль Комерсио», «Ла Кроника», «Эль Тьемпо», и я сразу подавал, словно умею читать…

— Что же ты и впрямь не научишься?

— Вот ты и научи…

— Научу…

Между тем говорили, что где-то далеко в мире происходят серьезные события, идет великая война и люди гибнут, как муравьи.

Голос Лоренсо Медины:

«В заключение хочу сообщить вам, что положение коренного населения в мятежных провинциях, особенно в Асангаро, в последние годы было отчаянным. Крупные хозяева присваивали здесь общинные земли еще беззастенчивее, чем в других районах. Возникли новые помещичьи владения и разрослись старые благодаря незаконному захвату, против которого постоянно выступает пресса и который с недавнего времени привлек внимание деятелей культуры и даже депутатов обеих палат. Опустошались, сжигались и разрушались дома индейцев, а их самих истребляли, не щадя ни женщин, ни детей, или подвергали неслыханным мучениям. Военные силы, посланные для поддержания порядка, творили беззакония и защищали земельных тузов, которые опираются на центральную власть, равно как и власть эта держится на них. Сейчас в столице находится индеец из Потосй, которого, как показывают следы увечий, подвешивали за пальцы в супрефектуре. Здесь же находятся и лица неиндейской крови, которые рассказывают о скандальных вымогательствах супрефекта Сосы, грабящего даже состоятельных граждан. Можно вообразить, до каких крайностей доходит он по отношению к индейцам. Против них в районе Самана, Ачайи и Арапы совершены столь ужасные деяния, что лондонское Общество борьбы с рабством послало своего делегата, чтобы законное негодование человечества побудило наше правительство прекратить ненужные и даже вредные акции и занять позицию, достойную цивилизованных людей, которые не могут допустить, чтобы коренные жители страны подвергались столь неслыханной эксплуатации».

— А вы не знаете, Лоренсо, о мятеже Атуспарии?

— Знаю, знаю…

— Да не все. А дело было так…

Бенито пространно и оживленно рассказал, как протекали события. В комнате вместе с ними был еще паренек, восхищавшийся Лоренсо как крупным профсоюзным руководителем. Выслушав Бенито до конца, Медина заметил:

— И все это они делают ради цивилизации парода…

А паренек рассказал вот что.

Одна девочка осталась сиротой и попала в руки крестной матери, очень недоброй женщины. Наказывая девочку, женщина оправдывалась тем, что делает это для ее же блага, из доброго чувства к пей. Стоило той в чем-нибудь провиниться, как женщина хваталась за ремень и, хлеща ее, приговаривала: «Кого люблю, того и бью; кого люблю, того и бью…» И однажды приемная дочь, крича от боли, стала просить: «Не люби меня больше, крестная, не люби».

Голос Лоренсо Медины:

«Вчера исполнился год, как силы общественного порядка под командованием полковника Ревильи (в то время префекта Кахамарки) расположились в Льяукане и устроили там самую чудовищную бойню из всех, занесенных в мартиролог коренного населения страны за последние годы. 3 декабря 1914 года преступные власти уничтожили индейцев Льяуканы, причем расстреливали не только тех, кто мирно ожидал на улице прибытия высшего начальства. Убийцы ходили из дома в дом; дети, старики и даже беременные женщины были умерщвлены палачами».

— Не люби меня больше, не люби… — говорила и негритянка Панча, выгоняя палкой пьяного мужа.

Лоренсо Медина исчез на два дня, а когда вернулся, почти никто его не узнал. Он сбрил усы и бородку, что было для него немалой жертвой, ибо он ухаживал за ними двадцать лет, с тех пор как перенял от какого-то революционера, чей портрет видел в книге… Бенито он поведал, что собирается принять участие в важном собрании и хочет, чтобы его не опознали, если дела обернутся плохо. Ему пришлось намазаться йодом, потому что в тех местах, где некогда росли бесценные усы и борода, кожа оказалась белее.

Голос Лоренсо Медины:

«Сеньор министр юстиции! Мы, нижеподписавшиеся, индейцы сельскохозяйственного имения Льяукан, от своего имени и от имени наших братьев, не умеющих поставить своей подписи, сообщаем Вам, что из-за гибели членов наших семей 3 декабря прошлого года, о которой Вам хорошо известно, мы не можем выполнить условий контрактов на земельные участки, занимаемые нами в имении. Мы вновь ходатайствуем перед Вами об освобождении нас от оплаты хотя бы в счет частичного возмещения ущерба от тех ужасных бесчинств, жертвами которых мы явились, поскольку правосудие действует с крайней медлительностью. Как было сказано в нашем прошлом обращении к Вам, мы ожидаем скорого своего освобождения, а до тех пор преданно просим Вашего содействия. И посему умоляем Вас решить наше дело по справедливости.

Имение Льяукан, 8 ноября 1915 года, Эулохио Гусман, Василио Чиса, Мануэль Пальма, Каталино Аталайя, Долорес Льямоктанта, Эухенио Гуаман, Эдуардо Мехиа, Себастьян Эухенио, Хосе Каррильо, Томас Котрина, Висенте Эспиноса, Крус Якупайко — по просьбе Ромуло Киито…»

Бенито прервал чтеца:

— Что, что? Ромуло Кинто?

— Да. Сказано: «Ромуло Киито».

— Ромуло Кинто — общинник из Руми…

— Наверное, ушел, раз он в Льяукане…

Глубокая тревога охватила Бенито. Он рассказал другу, почему сам вышел из общины и не мог туда вернуться.

Его отчим напился на праздник и стал кричать: «Сюда, в нашу общину, мы не должны допускать индейцев нечистой породы! Я сам выброшу первого!» Тут он пристал к Бенито, и тот одним ударом свалил его на землю. Отчим вытащил нож, Бенито — тоже. Он удивился, как послушна ему отточенная полоска стали. Прежде чем Бенито успел подумать, она погрузилась в грудь отчима. Тюрьмы у них не было, а в часовне, где обыкновенно запирали редких арестантов, в то время молился народ, и Бенито закрыли в одной из комнат у Росендо Маки. Община должна была сама его судить, но, с другой стороны, власти тоже могли заявить о своем священном праве вершить суд над «подданным». Часа в четыре на следующее утро Росендо вывел его за околицу. Белый конь, которого он позднее назвал Белолобым, — «До сих пор скучаю по этой животине», — уже стоял оседланный. Росендо сказал: «Только ты, я да бедная Паскуала, которая сейчас плачет, будем об этом знать. Я тебя отпускаю, сынок, потому что я не знаю, зачем государству наказывать индейцев, если оно не учит их обязанностям. Больше меня беспокоит община. Она вправе судить и, наверное, тебя оправдает, потому что тут не было злого умысла… Но если ты останешься здесь, из города придут тебя взять. Сенобио Гарсиа, несомненно, уже все знает. Мне бы хотелось выполнить свой долг перед общиной, но душа у меня болит, и я тебя отпускаю… Ну, ступай, сынок. Одной лошади не жалко. А если ты чувствуешь, что чем-то мне обязан, то обещай не впутываться куда не надо… Обещаешь?» — «Да, тайта…» — «Ну, иди и возвращайся, когда сможешь». Он дал ему сумку, в которой лежали одежда и еда, приготовленная Паскуалой, они обнялись на прощание, и Бенито поехал. Время от времени он оглядывался и видел, что Росендо идет за ним вслед. Так Бенито стал мыкаться по свету. Потом он укротил мула, познакомился с Онофре, и они долго были вместе, объезжали мулов в Тумиле, перегоняли скот, дошли до Уануко, а оттуда перебрались в Хунин. В один прекрасный день поезд высадил их на станции Десампарадос. Лима казалась ему очень далекой, и вот он шел по ее улицам. Онофре был грамотный и получил работу на соляных копях Уачо. А Бенито поступил в пекарню…

Если читатель помнит, мы все время откладывали рассказ об уходе Бенито из общины. Теперь, пронаблюдав его жизнь за много лет, мы считаем, что сами факты разъяснили все.

Бенито прибавил:

— Никогда я не забывал о добром старике. Я еще надеюсь с ним повидаться. Он крепкий, протянет лет сто. То, что я тебе рассказываю, случилось в тысяча девятьсот десятом году. Теперь я вернусь грамотным. Хочешь, повторю урок? Не думай, что я все пропускаю мимо ушей! Просто если я буду слишком с тобой соглашаться, пожалуй, ты меня впутаешь в какую-нибудь историю… А я хочу вернуться в общину.

— Потому ты и строил из себя простака?

— Да… А потом — мало ли что! Всего сразу не сообразишь. Столько нового: порт, город, Карбонелли, негритянка Панча, которая, скажу тебе, мне нравится, да и ты со своими профсоюзами и чтением, и эти статьи о страданиях народа, и Ромуло Кинто, — наверное, не наш, — и война где-то в мире, и все прочее… Подчас у меня голова кружится, и мое невежество очень меня тяготит…

— Бенито, друг, скоро для тебя все прояснится. За несколько месяцев всего не изучишь. Ну, ладно! На какой мы басне остановились?

Лоренсо Медина открыл «Книгу для чтения».

— На «Росите и Пепито»…

— Ага! Стало быть, ты занимался сам? Хорошо, хорошо…

Бенито карабкался по словам, как по крутому склону, и радовался победам.

Голос Лоренсо Медины:

«Истекшие две недели оказались трагическими для приисков в Морокоче. На ряде участков здесь произошли несчастные случаи. В преобладающем большинстве причина их — не в небрежности рабочих и не в чистой случайности, но в полном отсутствии мер безопасности на шахтах. Рикардо Гонсалес стал жертвой несчастного случая во время работы на шахте Святого Франциска. Антонио Мунгиа погиб под обвалом на шахте Омбла. Лоренсо Майя на шахте Гертруда пострадал от ожогов электрическим током. Простая индианка из Пукара попала под поезд. На шахте Святого Иосифа, принадлежащей сеньору Тарреге, Сантос Альфаро упал на кирку и умер на месте. Вдова его, оставшаяся с шестью сиротами, после уплаты долгов и похоронных расходов получила в порядке возмещения десять солей».

— И все эти шахты принадлежат перуанцам.

— Да…

Лоренсо Медина не смог этим вечером порассуждать о необходимости профсоюза. Ужасающий взрыв сотряс порт. Со стен комнаты, где жили наши друзья, обвалилась штукатурка. Лоренсо и Бенито выскочили на улицу. Окна в лавках были разбиты. Народ бежал к причалам, крича: «Это в бухте, в бухте!» Поспешили туда и они. Военная и торговая пристани кишели людьми. Взорвался лихтер с динамитом, и никому не было известно, как и почему. Возможно, какой-нибудь рыбак, из пользующихся динамитом, пробрался на него, чтобы украсть немного, и что-то задел. Хуже всего было то, что потонуло много лодок. Почему же лихтер, груженный динамитом, пришвартовывали вместе со всеми? Лоренсо и Бенито долго искали свою лодку, но ее нигде не было видно. Может быть, ее просто снесло в море. Они одолжили другую и всю ночь обшаривали бухту. Мощные прожекторы освещали море, в нем плясали серебряные отсветы. Пассажиры двух больших пароходов, перегнувшись через борт, с любопытством смотрели вниз. Искали свои лодки и рыбаки, но по морю плавали лишь обломки досок. Бенито выловил один из них и увидел белые буквы на зеленом фоне: «Есливдруг».

Пришли плохие времена. Их лодка не давала больших доходов, катера мешали, но, по крайней мере, на жизнь хватало. В японской харчевне они платили по солю в день. А теперь…

Лоренсо продал несколько книг и кое-какую одежду. Бенито — свой костюм. Они врозь бродили по улицам, ища таверну подешевле. В каких-то закутках, пропахших дымом и гарью, японцы за пять сентаво давали кусок рыбы с зеленью. Бенито хотел наняться весовщиком, но, поскольку он дружил с Лоренсо, его тоже взяли на заметку как опасного агитатора. Он побывал в центре и отыскал там Сантьяго. Но в типографии уже не было места. Возвратившись, Бенито шутил:

— Если бы хоть показалась где-нибудь та толстуха из парка. Но толстухи и носа не кажут, когда в них нужда…

Зато под окнами их комнаты всякий день появлялась Панча, и когда шла на пристань, и когда возвращалась со сковородой и жаровней, покачиваясь на ходу и обнажая в улыбке перламутровые зубы…

Но пришло время, когда Лоренсо с Бенито стали страдать от голода. Карбонелли привел их на берег, и они начали собирать ракушки, как и все, кому нечего есть. Неподалеку от лениво колышущегося моря они приготовили себе пищу. Ракушки вскрыли и разложили на низкой стене, как на блюде шириной в пять-шесть метров. Потом один из друзей взял лимон, другой — соль, третий — перец (у Карбонелли все припасы всегда лежали в сумке, которую он носил с собой). Продвигаясь вдоль стены, они обрызгивали и посыпали свой живой обед. В сущности он был вполне приемлем. Трое мужчин по-братски приступили к нему, начав с краю, и по мере того, как они шли, пустые ракушки летели в зеленое, спокойное море, над которым парили белые птицы.