В большом чуждом мире

XXIV. Куда идти? Куда же нам идти?

Мачете и ломы блестели на солнце, гремели тридцать ружей, Артемио Чауки потрясал топором, словно железным знаменем. Кто-то кричал: «Не тратьте патронов!» Для заполнивших площадь общинников это был один из самых радостных дней. Ярко сверкало солнце, под легким ветром колыхались травы на горе, а на равнине, завоеванной человеком, паслось стадо. Несколько коров забрели в деревню и наблюдали за происходившим большими, удивленными глазами.

Мучения трех бесконечных суток проложили складки на лицах общинников, а взгляды их были исполнены хмурой решительности. Пончо мужчин и юбки женщин вспыхивали деревенским разноцветьем, но смуглые лица стали суровы и тревожны, как горные пики под напором грозы и ревущего ветра. Здесь были не только общинники: шесть вооруженных винтовками надсмотрщиков, которых прислал Флоренсио Кордова, привезли с собой двадцать ружей и готовы были оказать помощь, если понадобится. Ружья распределил Бенито Кастро, и вместе с теми, которые Доротео извлек из тайника, их стало тридцать. Из них-то и палили теперь. Артемио Чауки кричал в исступлении, вздымая топор:

— Индеец — это Христос, распятый на кресте несправедливости! Проклятый крест! Пригвоздили к нему наши руки!

Доротео отбросил сомбреро за плечи, и шрам у него на лбу налился кровью. Его товарищи по набегам, поселившиеся в общине, держались твердо, но тихо. Свирепые глаза Валенсио говорили: «К чему этот шум? Драться так драться». Вся община сошлась вместе и сверкала яркими красками на сером фоне домов. Самым юным из державших ружье был Фидель Васкес, которого общинники ласково называли Дикарек — в память об отце. Это был смуглый мальчуган с нежной кожей и красивыми глазами. Обычно печальный, он редко улыбался, никогда не говорил про отца, и даже Касьяна не знала, что он о нем думает. Рядом с ним его друг Индалесио высоко держал пику, сделанную из палки, на конце которой блестел прочно привязанный нож. Порфирио Медрано заряжал свое старое ружье, оно ему больше нравилось. Человек привыкает к своему ружью и не сменит его ни на какое другое. Один из младших детей Паулы подбежал к отцу и, вцепившись в штаны, залепетал:

— Тайта бум оленя! Тайта бум оленя!

Доротео посмотрел на него и, заметив, что он берется за курок, отозвался:

— Да, там олень!

И дал знак Пауле, чтобы она его увела. Всеобщее внимание привлекли вооруженные карабинами жители Мунчи. Поскольку ни алькальда, ни рехидоров вблизи не было, они заговорили с Порфирио. Это были три парня в белых шляпах. На плечах у них, под карабином, висели сложенные пончо. Их обступили любопытные. Люди седлали лошадей, кроме Добровольца, которого держали для улучшения породы. Несколько лошадей принадлежали общине, другие были из хозяйства Умай. Невнятный гул то нарастал, то почти затихал. Голос толпы изменчив, как голос ветра. Вдруг кто-то крикнул:

— Бенито!

Бенито Кастро выходил из дома в сопровождении рехидоров. Среди них был один новый, по имени Эикарнасьон, сын Педро Майты. Алькальд и его помощники сели на коней. У всех были винтовки, а у Бенито по бокам висели патронные сумки. Вместе с ними ехали Доротео Киспе и еще десять человек. Кони нервно переступали ногами, пугаясь такого множества людей. Бенито поднял руку, требуя внимания, и, натянув поводья, чтобы удержать лошадь, сказал:

— Общинники, подошла пора нам защитить самих себя. Так решил совет. Мы знаем, что в Умае скопляются жандармы и прислужники Аменабара. Они придут сегодня ночью, самое позднее — завтра утром… Мы должны сделать все, что в наших силах. Закон обернулся против общины, и нас хотят отдать в рабство, на верную смерть. Помещик Альваро Аменабар сначала думал перевести нас на шахту. Но он убедил семью Меркадо продать ему свое поместье и взял оттуда людей, чтобы сгноить их под землей. Теперь ему захотелось добыть еще несколько тысяч солей, и он решил посадить коку в долине реки Окрос. Для этого ему нужны мы. Чтобы мы работали с утра до ночи, хоть бы и умирали от лихорадки. Он не любит землю. Она ему не нужна. Ему нужны рабы. Что он сделал с землей, которую отнял у нас? Там пустырь, заросший сорной травой. Дома разваливаются, а жилище нашего дорогого Росендо превратили в хлев. Аменабару не нужны эти земли. Он преследует общину, чтобы уничтожить ее. Когда закон передает землю, он забывает о том, что станется с людьми, живущими на ней. Закон не защищает их. Правители оправдаются, они скажут: «Пусть идут куда-нибудь, мир большой». Конечно, мир большой. Но я, общинники, знаю мир, где живут бедные. И я вам скажу по всей правде, что для нас, бедных, мир большой, даже огромный, но чуждый. Вы это видите своими глазами, куда бы ни пошли. Некоторые мечтают, что лучше там, где их нет, и уходят в дальние края, ищут свою судьбу. А кто вернулся? Педро Майта, мастер, смог вернуться быстро. Остальные не вернулись, и поверьте мне, мы можем оплакивать их как мертвых или как рабов. Это невеселая истина, но я должен повторять ее, чтобы окрепли, как сталь, и ваши сердца. В этом большом мире мы странствуем, мы ищем лучшей жизни. Но мир этот чужд, он ничего не дает нам, ничего, даже достойной платы за труд, и мы умираем, уткнувшись лицом в горькую от слез землю. Защитим же эту землю, наше место в мире, ибо так мы защитим свободу и собственную жизнь! Судьба у всех бедняков одна и мы попросим их пойти вместе с нами. Тогда мы победим… За долгие годы, за долгие века погибли многие. Но не падайте духом, не думайте о поражении, — хуже быть рабом. Может, наши правители поймут наконец, что несправедливость позорит страну. Доводя индейскую общину до гибели, они оправдываются тем, что якобы стремятся пробудить в индейцах чувство собственности. И при этом начинают с того, что лишают индейца единственной собственности — земли. Постоим за свою жизнь, общинники. Постоим за нашу землю!

В сплошном гуле голосов можно было различить: «За землю!», «Постоим!». Надсмотрщики быстро приблизились к Бенито Кастро, и тот, кто казался старшим, заговорил:

— Слушай, мы едем обратно. Дон Флоренсио велел нам биться против дона Аменабара, а не поднимать мятеж. Отдай нам наши двадцать ружей…

Ничего не ответив, Бенито одним рывком выхватил у него винтовку. На остальных набросились общинники — женщины и мужчины, стоявшие вокруг. Раздался выстрел, какая-то женщина вскрикнула, по надсмотрщиков повалили на землю, разоружили и связали после недолгой потасовки. Весь народ понял, что нашел в Бенито сметливого и решительного вожака, и радостно приветствовал его. Женщина была ранена в руку, и родные отвели ее домой, чтобы унять кровь. Бенито тут же раздал винтовки и лошадей тем, кто связал надсмотрщиков, и приказал:

— А этих лизоблюдов запереть, чтобы не разносили слухов…

Шестеро общинников горделиво приосанились в седлах. Солнце уже садилось, и вершина Руми целилась в него каменным острием. Вдали защебетала птица корикинга. Бенито сказал:

— Общинники, держитесь старших, как мы договорились…

Пешие и конные группы двинулись к скалистым вершинам, к отрогам Руми или просто к горизонту. У каждой группы была своя цель. Мужчины брали у женщин кульки с едой и молча отправлялись в путь, а женщины выходили за околицу и стояли там, пока всадники не исчезали за выступом горы. Бенито Кастро остался посреди площади с Доротео Киспе и восемью другими — все были на конях, все смельчаки. Трое из Мунчи подошли к нему, и он послал их с Амбросио Лумой.

Едва ли нужно пояснять читателю, что верховный суд страны, рассмотрев апелляцию, вынес решение не в пользу общины. Тогда совет постановил сопротивляться. Недоставало лошадей, и их стали собирать на пастбищах Норпы. Когда общинники возвращались, гоня небольшой табун, им навстречу вышел Рамон Брисеньо, и завязалась перестрелка. Брисеньо в конце концов бежал, и после этого поползли слухи о скоплении жандармов в Умае. Нападения ждали с минуты на минуту. Понятно, что Кордова предложил Бенито Кастро поддержку в пику Аменабару. Бенито согласился, и ему дали то, что он просил, не подозревая о его намерениях. Шести надсмотрщикам, запертым в самом крепком из каменных домов общины, первым довелось их обсудить.

Очагов этой ночью не зажигали. Бенито дал распоряжение закончить стряпню пораньше, чтобы огонь не служил ориентиром и по домам не могли стрелять издалека. Из взрослых мужчин остались на месте лишь он сам, ближайшие его помощники и два человека, стерегущие пленников. Все, кроме часовых, сели у дверей дома Клементе Яку, рядом с домом Бенито. Больной прислушивался к разговору, вставляя иногда замечания.

— Если они пройдут, мне крышка. С моим ревматизмом я и ходить-то не могу! Чего уж тут суетиться. Лучше подожду в своем доме, и, если хотят, пускай меня убивают…

— Ну, что ты, Клементе! Держись пока нас, а если займется настоящее восстание… Вон Бенель пять лет выдержал…

— У него были деньги…

— Нет, дело не в том, — он умел увлекать людей. Я был там и видел, как народ ему помогал. Кстати, мне припомнилась сейчас одна история, я вам ее расскажу. Раньше я уже говорил об этом, кому мог, но полезную вещь недурно и повторить. В моем полку был сержант Паломино, старый ветеран, он еще расстреливал восставших индейцев на юге, в Уанканё. Так этот подлец знал разные хитрости. Индейцы спрячутся в горах, между скал, и никак их^оттуда не выгнать. Тогда в разгар атаки солдаты притворятся, будто у них испортился пулемет или не хватает патронов. Повстанцы думают, что пришел их час, закричат: «У них патроны вышли!» или «Машину заело!» — и выскакивают со своими мачете и камнями. Солдаты бегут от них, пока не выманят на открытое место. Потом поворачивают пулемет или винтовки, и индейцы гибнут, как мухи. Не давайте себя обмануть такими фокусами…

Маргича вынесла им коку, и Бенито погладил по голове годовалого малыша, которого она держала на руках.

Возле того места, где Росендо вопрошал дух горы, сидит и беседует небольшая группа людей. Ночь плотно обволакивает их. В небе мерцают редкие звезды, и вершина Руми тает во мраке. Главный в группе — Кайо Сулья, известный своим острым зрением.

— Сколько ни стараюсь, ничего не вижу. А вы как? — спрашивает он.

— Совсем ничего…

— Они не дураки, фонарей не зажигают.

Люди глядят в направлении пуны, где проходит дорога на Умай. Настойчиво дует ветер.

— Холодновато…

— Да, не жарко… Дай-ка мне коки!

У подножия Руми, с той стороны предгорий, где разветвляется ведущая к селению дорога, стоит Злой Кондоруми с двадцатью индейцами. Он расположил их в ширину выемки между двумя холмами, лицом к дороге. Никто ничего не видит, кроме очертаний ближних скал. Но все напрягают слух и, чтобы от них не ускользнул никакой шум, молчат. Они потихоньку жуют коку, а Кондоруми, спокойный и сосредоточенный, опирается всем своим весом на большой камень.

На дороге, огибающей склоны Вершины, в том месте, где она сужается между скалами и ущельем, притаились Артидоро Отеиса и еще десять человек. Из-за груды камней они наблюдают за дорогой.

— Здесь им придется идти по одному в ряд…

— Если их будет много, скатим на них валуны…

Выше, между складками Вершины, перегораживая широкое ущелье с многими тропами, расположились Амбросио Лума, Порфирио Медрано, Валенсио и еще двадцать человек. По одному и по двое они разошлись по ущелью и окружающим скалам. Каждого из жителей Мунчи поставили вместе с общинником. Холодно, чуть не морозно, все жуют коку и согреваются глотком каньясо. Поскольку бутылка одна, ее передают от поста к посту.

— Что новенького? — спрашивают друг друга озябшие люди.

— Да, кажется, ничего. Валенсио продвинулся немного вперед…

— У него хороший слух…

И, прижав ружья, люди садятся на корточки.

Беседа у дома Клементе гаснет. Вдруг раздаются шаги, и из мрака вырастает человек. Это посыльный Кайо Сульи.

— Доброй ночи. Кайо послал меня сказать, что ничего не видно. Очень темно.

— Прекрасно, отнеси ему эту бутылку. А если он что-нибудь заметит, пусть сразу зажжет огонь и пошлет мне сказать.

— Ладно.

Бенито входит в дом, зажигает спичку, возвращается и говорит:

— Три часа…

Ночь все еще черна и тиха. Люди и звуки тонут в необъятной громаде мрака.

По обходной дороге через пуну гуськом идут в сторону Умая десять общинников. Стук сандалий служит им ориентиром. Они скажут индейцам-колонам, что надо восстать, что пришла пора. А по главной дороге движется большой конный отряд. Доехав до развилки, лейтенант Сепеда, взглянув на часы со светящимся циферблатом, говорит старшему надсмотрщику Карпио:

— Три часа. Вы со своими людьми отправляйтесь к селению и поднимитесь по тропе на склон Руми. Мы поедем через каньон Вершины, дон Альваро обеспечил мне проводника. В шесть часов утра, самое позднее, надо будет подойти к плато, чтобы на полном скаку ворваться в деревню.

— Да, дон Альваро сказал, что надо взять их наскоком…

— Правильно. Не думаю, чтобы нас ожидали на этом пути. Они, наверное, предполагают, что мы нападем на них в середине дня. Во всяком случае, будут охранять дорогу, которая проходит по склону Вершины… Ну, желаю удачи.

— Желаю удачи…

Стук копыт раздваивается, а над ниточкой следов сгустилась высокая, необъятная и черная тишина. Валенсио — на своем передовом посту. Он улавливает лишь ворчание ветра среди скал, но ждет других звуков. Вот он что-то различил и бежит к Порфирио Медрано.

— Порфирио! Там лошади…

— Идут?

— Будто бы так. Подержи-ка пончо…

— На таком холоде снимаешь?

— Светлые полосы увидят. Пойду вперед…

Валенсио оставляет пончо и соломенную шляпу, берет ружье. Его загорелое тело не видно во мраке. Босые ноги ступают бесшумно. Ветер пронизывает до костей, но Валенсио ничего не чувствует.

Порфирио Медрано передает весть Амбросио Луме, и тот велит своему помощнику оповестить всех, кто в ущелье, а потом Антонио Уильку. Все берут ружья наизготовку. Время в ожидании ползет черепахой. Через час возвращается Валенсио. Он не знает, сколько точно, но едет много людей. Как он ни подбирался к ним, различить всю цепочку не смог. Их ведет индеец, и они направляются к ущелью. Амбросио посылает сообщить Бенито Кастро; мрак начинает редеть, когда Бенито подходит со своей группой. Между тем Валенсио успел еще раз все разведать. Да, приближаются и скоро обогнут склон горы. Бенито Кастро отдает приказания, и тридцать человек прячутся в ущелье, оставив свободный проход. Наконец появляются жандармы, и в молочном свете утра видно, что они, придерживая коней, двигаются за пешим проводником. Вдруг проводник останавливается и кричит. Жандармы бросаются на землю, и в ту же секунду общинники открывают огонь. Лошади в ужасе разбегаются. Завязывается упорный бой. Эхо мечется в ущелье и сливается в непрерывный гул. В розовом сиянии является день, и жестокое сражение принимает оборот, пугающий Бенито. Жандармов много, их огонь не слабеет. Бенито трудно подсчитать убитых, почти никого не видно за травой. Две корикинги с громким писком летают над ущельем. Пока в глубине каньона гремит перестрелка, в жандармов с глухим треском летят камни. Они описывают в воздухе черную дугу и обрушиваются прямо на людей. Наверху, над краем ущелья, вырисовываются силуэты тех, кто стреляет из пращи. Жандармы пытаются спастись бегством. Но голос лейтенанта останавливает их, и, прячась за уступами, они стреляют, падают и снова бегут. На месте остаются шесть убитых. Кажется, один не смог бежать и застрелился. Но и общинники понесли потери. Обходя фронт, они обнаруживают за камнем недвижного Порфирио Медрано, обхватившего свое старое ружье, и дальше, в углублении, юного Фиделя Васкеса, скорбно сжавшего губы. Бенито Кастро приказывает пращникам захоронить жандармов в одной могиле, а Доротео Киспе с восемью общинниками — верхом преследовать бежавших. Сам он и еще четверо отнесут погибших товарищей в селение. Амбросио и остальные останутся на местах. Солнце заглядывает в ущелье, и свет его ложится на сталь, на обнаженное тело Валенсио, на свежую кровь.

По склону Руми так быстро, как позволяет крутая и узкая тропинка, поднимаются надсмотрщики. Они хотят к шести попасть на плато, а уже светает, и в долине запел единственный петух. Кони тяжко сопят, люди пришпоривают их, нетерпеливо оглядывая склон. Первый слышит раскаты ружейной пальбы и кричит остальным. Теперь слышат уже все и не знают, возвращаться им или идти вперед. Но неожиданный грохот выводит их из сомнения. Огромные камни катятся вниз по склону, подпрыгивая в слепой ярости. Лошади шарахаются, сбиваются с тропы, падают. Некоторые несутся дальше, но камни катятся прямо на них, беспорядочно скачут, словно град. Один сбивает всадника, другой только лошадь — всадник успел спрыгнуть и спрятаться. Валуны разгоняются на спуске и, неудержимые и смертоносные, падают, увлекая за собой другие, сметают кусты, вздымают пыль. Кондоруми удается столкнуть огромный камень, и тот грохочет и скрежещет, несясь вниз, к селению. В своей бешеной скачке он, как щепку, смахивает лошадь с откоса, обдает смертельным вихрем человека, бегущего к утесу, метеором скатывается по бывшему пшеничному полю и словно хочет остановиться, но потом снова набирает силу на крутизне, врезается в дом, расшибает его и скрывается в облаке пыли. Немногие конные надсмотрщики достигают равнины и могут скакать через поле, спасаясь от дикого обвала; другие убиты или попрятались за выступами скал. Лошадей уцелело больше. Оставшиеся в живых люди мало-помалу рассеиваются, перебегая от куста к кусту. К середине дня все они выбрались из опасной зоны. Черная стая стервятников парит над горой.

Небольшая процессия сопровождает Порфирио Медрано и Фиделя Васкеса на кладбище. Артемио Чауки, рыдая, копает могилу для Порфирио.

— Я его столько раз ругал! Хотел, чтобы его прогнали! Я один буду копать! Пусть я хоть чем-нибудь ему послужу, хотя бы мертвому.

Касьяна безмолвно глядит, как комья земли падают в яму, поглотившую сына, ее единственную надежду. Отныне сама она станет землей и будет жить лишь для земли. Бенито Кастро думает о мертвых. Об этих и обо всех, которые под земляным покровом беседуют, сверкая окаменелыми зубами, чернея впадинами глаз, белея костями. Счету им нет. А у земли все такой же живой голос, так же могуча ее бронзовая грудь, и так же много слышит она криков, выстрелов, песен и предсмертных стонов. Бенито склоняется перед этим великим гимном, воспоминания оживают в нем, и он погружается в пронизанную светом тьму. Атуспария, Медрано, Учку Педро и Фидель Васкес — все погибли одинаковой смертью, все страдали страшной болью нашего времени. И все любили землю, с которой неразрывно связан человек.

Индейцев заставили строить шоссе до города. Батальон солдат прибывает в грузовиках и идет на Руми. Восстает и Умай, но атакуют сначала очаг наибольшего сопротивления. Надо побыстрее подавить бунт, чтобы он не разросся.

Повсюду, кроме тех мест, куда могут скатиться камни, идет жестокий, яростный, отчаянный бой. Пулемет прошивает горные склоны, слышатся тонкий свист и сухие хлопки; кажется, вся пуна дрожит от напряжения. Полуденное солнце льет раскаленный свинец на опаленные скалы.

В селении остались лишь калеки, женщины и дети. Даже старики вышли к ущелью, надеясь бросить там и свой камень. Женщины стараются утешить детей, а те горько плачут и зовут: «Тайта, тайта…»

К сумеркам начинают приносить раненых. Одни умирают молча, другие рассказывают, что индейцев сбивают, как кондоров над вершинами гор. Селение полно убитых. Но куда деться семьям? Все дороги в крови.

Появляется Бенито Кастро. Его лицо, рубаха, руки тоже в крови. Это кровь друзей, которым он хотел помочь, и его собственная, льющаяся из открытой раны. Он падает у порога дома и глухо зовет жену. Льяуканская резня отчетливо встает в его памяти. Маргича подбегает с ребенком на руках.

— Уходите, уходите, — с трудом произносит сломленный, умирающий, но упорный человек, надеясь, что спасутся хотя бы его жена и ребенок.

— Куда мы пойдем? Куда же нам идти? — молит Маргича, безумным взором глядя на мужа, на сына, на мир, на одиночество.

Она не знает, а Бенито умер.

Ближе, все ближе слышатся выстрелы.