В одном отделении

9

Ковалев хотел лишь одного — откровенности. Он попросил ее поклонника подождать внизу и поднялся со Степановой к себе в кабинет. Там он предложил ей стул, разделся, сел напротив нее и сказал:

— Вы не сердитесь. Мне кажется, лучше решить все за один присест. Я понимаю, вам трудно говорить, но лучше уж поговорить один раз и откровенно.

Степанова посмотрела на него и придвинулась ближе. Он помолчал и, понизив голос, заметил, как, должно быть, трудно женщине одной воспитывать детей, да еще таких, как Миша.

— Он, видимо, весь в отца… — печально предположил Ковалев и умолк.

— Вы правы, — сказала со вздохом Степанова. — Миша весь в покойного мужа — упрямый и грубый.

Он сочувственно посмотрел ей в глаза и вздохнул.

— Я хотел бы понять, почему Миша стал таким… Видимо, до сих пор сказывается влияние отца?

Степанова тоже вздохнула и начала рассказывать про свое неудачное замужество, о том, как муж не разрешал ей принимать дома знакомых, не отпускал одну в гости и даже раз спустил с лестницы одного известного артиста.

— Вы представляете, — жаловалась Степанова, — ведь я женщина, я была молода… А он… он издевался над самыми моими светлыми чувствами, без конца попирал мое женское достоинство. Он не разрешал мне петь в спектаклях, ревновал… Я с трудом, со слезами добилась возможности преподавать пение в школе.

Степанова все более увлекалась. Она рассказывала, как муж настраивал против нее сына, учил его быть дерзким с ее гостями. Неласково встречает теперь Миша ее знакомых, особенно «того» артиста, она так и не назвала его фамилии.

Миша выкрал у нее фотографии отца, все его медали, орден, документы, дружит с этими ужасными татарчатами, приводит их к себе в ее отсутствие, таскает им из буфета фрукты и сахар. Лучшие ее годы прошли, молодость уходит, и нет возможности создать семью. Они только и бывают спокойны в те часы, когда Миши нет дома. Если он дома, им приходится уходить.

Она говорила, и Ковалев чувствовал: она жалеет и Мишу, но себя жалеет все-таки больше… О часах ничего нового она не сказала, и, когда стала повторяться, Ковалев ее остановил:

— Ясно.

Она умолкла. Ковалев долго разминал папиросу, курил.

— Так, — сказал он и придавил огонек папиросы о край пепельницы. — Я, собственно, не совсем понимаю, чего вы от нас хотите. Будем откровенны?

Она благодарно кивнула, потом потупилась.

— Вы же видите, мы исчерпали все возможности. У нас нет средств переломить его. А так жить становится просто невозможно… Войдите в мое положение…

— Так! — громко сказал Ковалев и опустил руку на стол, как бы отрезая Степановой путь к отступлению. — Значит, Миша сожителя вашего стесняет?.. Мешает? Вам надо его убрать? — он внимательно посмотрел ей в глаза.

— Что-о? Да как вы… Он мой муж! — Степанова вскочила и посмотрела на Ковалева недобрым взглядом.

— Муж? — недоверчиво покачал головой Ковалев.

— Да, муж! И я попросила бы… — она шумно дышала, — я попросила бы… выбирать иные выражения!

— Зачем? Ведь мы говорим откровенно, — улыбнулся ее гневу Ковалев. — Вы же сами согласились. Дело житейское. Так что уж давайте откровенно. Да вы садитесь, — пригласил он ее и, привстав, подождал, пока она сядет. — Итак, — когда они сели, продолжил разговор Ковалев, — Миша мешает вам строить счастье, и вы просите убрать его с вашей дороги. Вы пробуете даже подобрать предлог. А ведь через год-два вам самой будет страшно вспомнить этот наш разговор. Да-да, страшно и дико.

— Да как вы смеете! Что вы мне приписываете! Какая наглость! — Степанова вся кипела. Ее шляпка съехала набок, и волосы растрепались. — Что вы лезете не в свое дело!..

Ковалев откинулся на спинку стула, потом встал.

— Давайте разговаривать сидя, — предложил он. — Я устал за день.

— Я не желаю больше с вами разговаривать.

— Напрасно. — Ковалев помолчал. — Итак, продолжим?

— Потрудитесь быть вежливым… Я в официальном учреждении. Иначе я найду способ заставить вас сделать это…

— Ну что ж, давайте говорить официально. — Ковалев достал лист бумаги, взял ручку и спросил: — Имя, отчество и фамилия вашего сожителя, род его занятий и местожительство? — и приготовился записывать.

— Он муж! — Степанова побледнела. — И при чем здесь он?

— Попробуйте убедить, что он муж. Я бы рад был поверить. Да вы сами не очень-то, видно, верите. Иначе утверждали бы это поспокойней.

Она посмотрела на него, как будто впервые увидела. В синем кителе, с орденскими ленточками на груди, почти седой, Ковалев так просто и грустно смотрел на Степанову, что она растерялась.

— Я не желаю с вами разговаривать! — Она отвернулась к стене.

— Как хотите. — Ковалев снял трубку телефона и набрал номер: — Дежурный? Это я, Ковалев. У вас там внизу сидит гражданин в золотых очках. Установите его личность и сообщите мне. — И, взглянув на часы, позвонил в детскую комнату. — Наташа? — спросил он дежурную комсомолку. — Как Миша? Читает? Возьми, пожалуйста, у дежурного его пальто и проводи другим ходом. Там внизу сидит один гражданин. Не надо, чтобы они виделись. Мальчику будет тяжело. Ты с ним беседовала? Ладно, так и сделаем. Хорошо, об этом потом. Дай-ка ему трубочку… Миша? Ты извини, я был занят, а сейчас уже поздно. Поговорим в другой раз. Денька через три я буду посвободнее. Я тебе тогда позвоню… Договорились? А сейчас иди домой. До свидания.

Ковалев положил трубку, подумал, посидел так, как будто Степановой здесь больше не было, потом позвонил дежурному вниз. Он неторопливо записал фамилию и адрес артиста на лист бумаги. Потом достал и перечитал внимательно заявление Степановой, аккуратно подколол к нему этот лист, убрал в сейф и, захлопнув стальную дверцу, повернул ключ. Степанова подняла голову, посмотрела, как майор убрал ключ в стол.

— Вот так, гражданка Степанова, — как бы подытоживая эти свои действия, сказал Ковалев. — Могу вам официально сообщить: меры по вашему заявлению приняты, часы найдены. Но принадлежат ли они вам или вашему сыну, мы пока не установили. Нам не очень понятно, почему вы стараетесь вытравить у мальчика память об отце, человеке заслуженном, боевом летчике. Кроме того, раз вы не считаете нужным образумиться и создать своему сыну нормальные условия для учения, не желаете правильно его воспитывать, мы поднимем вопрос об опеке. Я думаю, дворник Хабибулин не откажется защищать покой и имущество вашего ребенка от расхищения. И как опекун, — выделил Ковалев это слово, — сумеет воспитать достойного гражданина нашей родины. С недельку я могу подождать, подумайте над всем этим. Я поставлю в известность ваш местком, театр, где работает ваш сожитель, и начну добиваться опеки. Портить жизнь мальчику мы вам больше не дадим. Вы уж не взыщите.

Она сидела на стуле, нервно куталась в пальто и теперь казалась сутулой, некрасивой. Ковалев посмотрел на нее сверху вниз, закурил и посоветовал:

— Вот так, Софья Ивановна. Хорошенько подумайте над всем этим. У вас есть время. Зря вы мечетесь между сыном и любовником. Лучше и муж и сын. А такое решение возможно, если действительно, как вы говорите, он вас любит и вы ему дороги. А пока не обижайтесь, но он ваш сожитель, любовник. Я вам зла не желаю, поверьте моим седым волосам. Дело не в формальностях. Но мужья себя так не ведут.