В одном отделении

10

Скорняков сидел за столом и зло двигал перед собой пресс-папье.

— Ну что? Как? — тревожно спросил он майора, когда Ковалев вошел к нему в кабинет.

— Проводил. — Ковалев сел на диван и начал неохотно рассказывать. — Одним словом, горячую обработку закончил.

— То есть?

— То есть поставил вопрос об опеке. На это они не пойдут.

— Опять опека! — почти подпрыгнул на стуле Скорняков. Он не то покачал головой, не то повертел ею, как будто ему стал тесен галстук, помолчал и спросил устало: — Ты хоть часы-то ей вернул?

От этого безнадежного начальнического «хоть» Ковалев уныло вздохнул:

— Нет.

Скорняков повернулся вместе со стулом к Ковалеву, не мигая, посмотрел на майора своими черными выпуклыми глазами.

— То есть как это нет? Ты же часы нашел?

— Нашел. Ну и что? — спросил Ковалев.

— Ты это брось! — оборвал его Скорняков. Он встал и, негодуя, прошелся по кабинету. Ты, вообще, соображаешь сейчас, что делаешь? Неужели не видишь, какое создалось положение в отделении! Хочешь всех нас зарезать? У нас не раскрыто восемь краж. Меня эти комиссии трясут как грушу… Ты думал о показателях за этот квартал, когда целый вечер убивал черт знает на что? Часы можно было найти за двадцать минут!

Ковалев встал, отошел к двери, угрюмо посмотрел оттуда на своего начальника, со вздохом сказал:

— Конечно, часы найти не трудно… Труднее человека не потерять. Ну, да тебе же показатели… Наплюй на меня, на мальчугана, прикажи…

Скорняков засопел, метнул на Ковалева быстрый взгляд, отвернулся.

— Брось ты… Я с тобой как с человеком… с товарищем… советуюсь.

Ковалев не ответил. Скорняков взял со стола пресс-папье, развернул, вынул промокашку, вставил обратно, завернул, повертел пресс-папье.

— Да ведь выгонят! Разгонят к чертям собачьим! — и заговорил тихо, еле сдерживаясь: — Ты не знаешь, каких трудов стоит добиться опеки? Это же почти невозможно! Уж на что Яхонтов — даже и он прошлый раз по твоей милости два месяца бился… И что? Ерундой все кончилось! А сейчас затеять такую канитель, когда у нас комиссия за комиссией, когда столько нераскрытых краж… За одну такую раскрываемость нас всех разгонят к чертовой матери. И, может быть, правильно сделают. Ты об этом думаешь?

— Думаю.

— Так какого. . .?!

— Ты знаешь.

— А ты не знаешь?

— Знаю. Но не могу. Если ты струсил, давай задний ход. Я не буду. Не могу.

— Это не трусость, а благоразумие. Ты это можешь понять? Мое положение ты хоть когда-нибудь можешь понять? Не желаешь? — Скорняков посмотрел в лицо Ковалеву и опять завертел пресс-папье. — Неужели даже сейчас ты не можешь прожить без этих твоих опек? Хотя бы до отъезда комиссий? Почему я тебя понимаю, почему ты не желаешь меня понять?

Таким Ковалев видел Скорнякова впервые. Красные пятна покрыли его лицо. Под глазами надулись синие мешочки, нос побелел, даже уши посерели от напряжения.

— Кто мы в конце концов? Богадельня или все-таки орган дознания и следствия? Или ты не считаешь нужным разыскивать преступников? — выкрикивал Скорняков. — Я не против этих твоих опек. Валяй! Сочувствую. Действуй. Но когда не раскрыты преступления, эти опеки — роскошь! Правильно Яхонтов сказал: ты должен облегчать нам работу! А ты прибавляешь. Ты же видишь, как мне трудно. Я с шести утра на ногах, а сейчас половина первого!

— Тебе трудно?! — возмутился Ковалев. — А мне не трудно? Больше тебя сплю, что ли?! Чем попрекнул!

— Тем более! Ты знаешь, как ты должен быть сейчас осторожен? Ты уже научен, с опытом. Если тебя зарубят, твой райисполком не придет тебя спасать, хоть ты и депутат. А что ты умное сказал по делу Маркина? Ничего! Рычал, как тигр, да кулаками размахивал? Это еще не доказательство правоты. Да-да! Яхонтов — не дурак, знает, что делает. Бабушка еще надвое сказала. А ваша свара у меня знаешь, где сидит…

Ковалев сдержался. Он действительно был здесь самый старший и по годам и по стажу работы. Совсем не пристало ему сейчас горячиться перед молодым начальником, задерганным проверками и отчетностью.

Майор подошел, медленно взял из рук Скорнякова пресс-папье, которое тот снова начал развинчивать, поставил на место.

— Я смотрю, все повторяется, Тихоныч. Можешь считать меня дураком, но по-другому я работать не могу. Не считаю возможным.

Скорняков уныло посмотрел на него, встал, прошелся по комнате.

— Видно, мы действительно никогда не поймем друг друга. Видно, тебе на меня наплевать… Значит, не сработаемся…

Ковалев задумчиво рассматривал пресс-папье. Скорняков зло обернулся к нему:

— К черту!.. Так больше нельзя! Если, ты еще можешь, я больше не могу. У меня базедова болезнь уже начинается! Хватит! Баста! Надо кончать!

Ковалев медленно поднял голову, посмотрел на Скорнякова, пожал плечами.

— Давай… кончай. Другим я не стану. Не умею. Я хочу уважать себя. Обдумай все, взвесь. Не горячись. Чтоб и тебя совесть потом не мучала. Поезжай, отоспись сначала.

Скорняков помолчал, отвернулся.

— Отоспись! Я дежурю! Не знаешь?

— Я останусь. Мне уже все равно. Опоздаешь на троллейбус. Поезжай. Только оставь ключ. Может, удастся вздремнуть на твоем диване.