В одном отделении

7

Дождь оказался и в самом деле сильный.

Во дворе стоял такой шум, словно крыши и стены домов секли березовыми прутьями. Открыв дверь, Ковалев остановился: в полушаге от него по ступеням били струи воды и разлетались мелкими брызгами. В лицо пахнуло холодной водяной пылью. Почувствовав озноб, он поежился: «Заболею, видно».

Ковалев надвинул глубже кепку, поднял воротник плаща, сунул руки в карманы и шагнул под дождь. Вода застучала по голове и плечам майора. Капнуло за воротник. Он вздрогнул и пошел, стараясь ступать там, где было меньше воды. Но после первых же шагов Ковалев почувствовал неприятную прохладу сначала в правом, а потом и в левом сапоге.

— Готово. Оба, — крякнул он и зашагал дальше, уже не выбирая дороги. Теперь было все равно…

— Иван Сергеевич? — удивился Хабибулин, увидев в дверях своей комнаты Ковалева. — Как же ты к нам попал?

— Поговорить надо, — буркнул Ковалев, здороваясь. Он снял кепку и стряхнул с нее воду за порог. — Промок вот… — Сапоги тихо чавкнули.

Дворник посмотрел на ноги майора и вдруг сердито сказал:

— Снимай! Потом говорить будем. Заболеть захотел?

Он присел, стащил с Ковалева сапоги и унес в кухню. Ковалев переступил босыми, сизыми от холода ногами и посмотрел на детей. Все пятеро детей Хабибулина сидели за столом, и старшая из них, Зульфия, разливала из большой кастрюли щи. От крышки, от половника и из кастрюли валил пар, и вкусно пахло. У Ковалева засосало под ложечкой. Дети не обратили на него внимания. Они взяли по ломтю черного хлеба и принялись за еду.

У Ковалева закружилась голова. Он прислонился к стенке и закрыл глаза.

— Иди сюда, — сказал Хабибулин из кухни и загремел тазом. — Вставай сюда. Садись! — командовал он, наливая в таз горячей воды. — Грей ноги… Горячо? Ничего. Сейчас здоровый будешь… Совсем заболеть захотел человек!

Через четверть часа Ковалев сидел с дворником за столом и доедал миску горячих наваристых щей. Его ноги, одетые в толстые носки из грубой шерсти и вдвинутые в валенки с отрезанными голенищами, приятно горели. Ковалеву было жарко, на висках выступил пот… Дети ели гречневую кашу и улыбались, поглядывая на раскрасневшегося майора.

Ковалев долго смотрел на Хабибулина. Рябое лицо дворника своей неподвижностью напоминало каменных скифских идолов, простоявших в степи века. По лицу Хабибулина так же трудно было сказать, сколько ему лет, как трудно было определить, добрый он или злой и в каком сегодня настроении. И дети у него были такие же: пока не спросишь, сами не заговорят.

Вот и сейчас дети дворника вели себя так, словно приход милиции к ним в гости самое обыкновенное дело.

Хабибулин откусывал мелкие кусочки сахара, медленно, очень серьезно пил чай. После каждой чашки он спрашивал майора:

— Может, еще?

Ковалев выпил одну, от второй отказался, закурил.

— Скажи, Мувофакият, ты хорошо знаешь Мишу Степанова? Что ты о нем думаешь?

Дворник допил чай, отставил от себя кружку.

— Хорошо знаю. Хороший будет человек.

Он сел поплотнее на стуле и ждал, что еще спросит майор.

— Ты и семью его знаешь?

— Знаю. Конечно. Отца знаю, мать, всех знаю. Отец был хороший человек. Книги моим детям дарил. Мне ведь всем не купить. А мать — пустой человек. Мишу ругал. Его ругал. У них так всегда шло: один хвалит, другой ругает.

Хабибулин вдруг поднял голову, и щербины на его лице порозовели.

— Он что-нибудь не так сделал? Не должен он. Верно тебе говорю.

— А он не приносил к вам никаких вещей?

— Приносил. Много приносил. — Дворник встал, подошел к сколоченному из необструганных досок столику. — Это его. Он сам сделал. Все его.

Ковалев подошел к столику, присел и поднял край клеенки. Там, на доске, покрытой газетой, были разложены вещи, дорогие сердцу мальчишки: кобура, полковничьи погоны с серебряными птичками, планшет, призматический бинокль в кожаном футляре, орден Отечественной войны. Тут же лежали книжки, тетради, огрызки карандашей, сломанные плоскогубцы и отвертка. В особой коробочке на вате лежали золотые часы. Тонкий кончик центральной секундной стрелки часто вздрагивал, прыгал с одного крошечного деления на другое. Часы шли.

Ковалев осторожно вынул часы, долго и грустно разглядывал надпись, выгравированную на тыльной стороне, потом бережно положил их так, как они лежали прежде. Хабибулин стоял, скрестив руки на груди, и невозмутимо смотрел на майора.

— Это все, что осталось ему от отца? — поднявшись, спросил Ковалев.

— Машина еще была. Ее артист себе ездить взял.

— Дядя Витя? — усмехнулся Ковалев.

— Кажется, так звать.

— И давно он к ней ходит?

— Сколько живет, столько ходит. Как тот улетит — идет. А как разбился, считай, каждый день.

Они помолчали.

— Мальчугана надо поддержать, — тихо сказал майор.

— Очень надо, — сказал Хабибулин. — Ты его, пожалуйста, поддержи.

— Да… Ну что ж, ладно, надо идти к самой…

Сапоги майора еще не высохли. Хабибулин принес ему свои — кирзовые, тяжелые и непромокаемые. Ковалев обулся, раза два топнул, пошевелил пальцами, наслаждаясь сухостью в ногах, и пожал дворнику руку.

— Спасибо тебе, Мувофакият, — и, видя, как Хабибулин начинает одеваться, остановил его: — Побудь с детьми. Дождь. Сам найду.