В одном отделении

24

Раньше, при жизни мужа, появляясь под руку с Виктором Аркадьевичем у знакомых, Софья Ивановна говорила тем немногим, кто еще не был с ним знаком:

— Старый друг нашего дома.

Виктор Аркадьевич тепло улыбался Соне, с кротким поклоном называл себя. Ему приятно улыбались, крепко пожимали руку.

Потом, после смерти мужа, Степанова представляла Виктора Аркадьевича:

— Мой дорогой супруг.

И по тому, как уверенно, с удовольствием это сообщала, по уважительной улыбке, какой они награждали друг друга при этом, по тому, как Виктор Аркадьевич чуть наклонял голову, все видели, что он и Софья Ивановна завидная пара — они не только супруги, но и большие, хорошие друзья. И никому просто не приходило в голову углубляться в юридическую сторону их отношений — настолько привыкли их видеть всегда и везде только вместе. Да и Виктор Аркадьевич и Степанова настолько привыкли к такому положению, что, когда шли куда-нибудь, сами удивлялись — казалось, прожили жизнь рука об руку и он никогда не был женат, а она замужем — настолько это было теперь далеким и потерявшим всякое значение.

В своих отношениях с Виктором Аркадьевичем Софья Ивановна никогда не испытывала никаких затруднений, столь ясными, понятными и естественными представлялись они ей. Виктор Аркадьевич был для нее больше чем супругом или даже другом — его радостями, его интересами, его успехами жила Софья Ивановна. Она растворилась в его жизни настолько, что была бы вполне счастлива, если бы, возвращаясь домой, она не находила там неумолимого напоминания о своем неудачном замужестве, этой резкой, диссонирующей со всей ее теперешней жизнью ноты — Миши.

Ее сын словно нарочно, словно в насмешку старался как можно больше и чувствительнее напоминать Софье Ивановне о человеке, который загубил ее талант, не дав стать певицей. Мальчик то доставал отцовский китель и наряжался в него, то выволакивал откуда-то старую портупею, вешал через плечо и приставал к матери с расспросами, как она с ним познакомилась и за что полюбила, какие отец совершил уже в то время подвиги и сколько сбил самолетов, а когда она гневно одергивала сына — дерзил. Когда мать уходила и Миша оставался в квартире один, он развешивал по всем стенам фотографии и личные вещи отца, как в мемориальном музее, а когда она приходила и все сдирала, готовая выкинуть фотографии вон, он не давал, бросался на мать, скандалил, отнимал. Софья Ивановна выходила из себя, кричала, требовала, чтоб Виктор Аркадьевич вмешался и наказал Мишу, а когда Виктор Аркадьевич, повздыхав и покачав достаточно головой, принимался их успокаивать, обижалась, горячилась, говорила неприятные вещи и ему.

Виктор Аркадьевич несколько раз пытался мирить мать и сына. Человек благонамеренный и благожелательный, он пробовал объяснять мальчику, что для человека мало быть смелым летчиком, надо еще не пить водку, не портить жизнь близких своими причудами и многое другое. Софье Ивановне он со всей решительностью внушал, что, при всех недостатках, ее покойный муж в самом деле был заслуженным летчиком, героем, значит, и полезным человеком для общества. Конечно, искусство выше, но ведь кто-то должен и защищать страну. Но Миша желал видеть отца только безгрешным героем-летчиком, перед которым преклонялся весь полк, ругал мать, грубил Виктору Аркадьевичу. Тот, в свою очередь, обижался — ведь он относился к мальчику терпимо и желал ему только хорошего, удивлялся его невоспитанности. Софья же Ивановна немедленно говорила:

— Ага! Он неисправим. Он весь в отца! — и сама начинала жаловаться на сына, на жизнь, плакала и потом долго чувствовала себя разбитой и несчастной.

Каждая попытка примирить их кончалась для Виктора Аркадьевича неприятностями. Самое же тяжелое для него было видеть, как обычно веселая и милая, вполне разумная, Софья Ивановна при воспоминании о муже мгновенно превращалась в злобную женщину, которая сама не всегда понимает, что говорит и, главное, кому и зачем. Виктор Аркадьевич подавленно умолкал, уходил на кухню и долго не мог собраться с мыслями.

От семейных неприятностей уставали все, но тяжелее всех отражались они на работе Виктора Аркадьевича, и впредь, наученный горьким опытом, он обходил опасные вопросы стороной. Избегал прямых ссор с ним и Миша. Софью же Ивановну, если она пробовала воздействовать на сына окриками, Виктор Аркадьевич теперь старался куда-нибудь увести, занять чем-нибудь, лишь бы все кончилось тихо.

Жизнь входила в привычную колею. Днем и вечерами Виктор Аркадьевич был занят, если же и был дома, то Миша обычно уходил. Конечно, он не мог не видеть, что мальчик становится все более нелюдимым, замкнутым, всегда смотрит насупленно. Да и что он мог сделать, когда в разговор немедленно вмешивалась мать — ведь Миша был ее сыном, а не его. И Виктор Аркадьевич испуганно отступал, сердился, махал рукой. Софья Ивановна воспитывала окриками, командами, которые, как правило, не выполнялись, считала сына неисправимым, грубым, «наказаньем» и возлагала надежды то на школу, то на милицию, то на колонию или армию. Виктор Аркадьевич на все ее высказывания неопределенно пожимал плечами и сторонился. Впрочем, и сама Софья Ивановна затрагивала их только в самых крайних случаях, и последнее время все трое жили если и не очень мирно, то по крайней мере довольно тихо. Софья Ивановна с Мишей почти не виделась, ожила, посвежела, помолодела, много внимания уделяла своей внешности, была полна планов и, как влюбленная девушка, мило кокетничала с Виктором Аркадьевичем. Он смеялся и целовал ее, называл умницей, шутил и сам свежел, молодел. И если Виктор Аркадьевич и Софья Ивановна еще не вполне были счастливы, то и он и она чувствовали счастье где-то близко от них, они приближаются к нему. Вот почему в субботу в отделении милиции, когда Ковалев совершенно неожиданно определил отношения Софьи Ивановны с Виктором Аркадьевичем двумя словами — «сожитель» и «любовник», она искренне возмутилась.

«Да, он не муж! Потому что он больше, чем муж! — думала она, выходя от Ковалева. — У нас долголетняя дружба, общие интересы, преданность искусству!»

И все-таки эти слова пристали к ней, как липкая грязь, не давали успокоиться, тревожили. Она старалась, но уже никак не могла так же радостно, как прежде, смотреть на свои отношения с Виктором Аркадьевичем. И как будто специально за ней неторопливо раздавались увесистые шаги Ковалева и, казалось, насмешливо притопывали: «сожитель», «сожитель», «сожитель»…

Не оглядываясь, она спустилась по лестнице, остановилась. В длинном коридоре толпились дворники. Виктора Аркадьевича нигде не было видно. Ей не хотелось еще раз встретиться с глазами Ковалева, и она прибавила шагу, пробралась сквозь толпу дворников. Сапоги майора затопали чуть быстрее, но так же мерно, настойчиво. Софья Ивановна наконец услышала голос Виктора Аркадьевича из дежурной части и торопливо заглянула туда.

— Да, я считаю это самоуправством! — возмущался Виктор Аркадьевич, потрясая перед дежурным своим паспортом.

— Я же вам объясняю, — Курченко уныло вздохнул и вышел из-за барьера, — мы установили вашу личность на случай, если придется на вас воздействовать через общественность.

— То есть как это воздействовать? — изумился Виктор Аркадьевич. Степанова заметила, как он отступил, потом подался вперед. — Это в каком же смысле?

— В самом обыкновенном, — пожал плечами Курченко.

— На меня? — задохнулся Виктор Аркадьевич. — За то, что скверный мальчишка украл часы? Я же ему не отец. Какое же я имею к этому отношение? Я тут совершенно посторонний… — Он пожал плечами. — Я не отец и не мать…

— Товарищ, я не знаю, посторонний вы или нет, — Курченко подошел к артисту вплотную, так что тот вынужден был отступить к двери. — Можете жаловаться. Но не мешайте работать.

Софья Ивановна растерялась. А сзади, за ее спиной замерли шаги Ковалева.

Она чувствовала его позади себя, не могла обернуться и быстро менялась в лице.

— Вот как! Вы, оказывается, посторонний! — Она посмотрела в лицо Виктору Аркадьевичу. — Я не знала!

— Соня?.. Ты?.. Уже? — обрадовался, увидев ее, Виктор Аркадьевич и посветлел. — А со мной тут такая нелепая история…

Степанова не дослушала его.

— Не знала… — повторила она сама себе, зябко вздрогнула и быстро отвернулась. Ковалев смотрел на нее с состраданием.

Она вспыхнула, опустила голову и рванулась из отделения на улицу.

Виктор Аркадьевич ничего не понял, взял в руку трость и поспешил за ней.

— Соня! Подожди…

— Вот видите, — наставительно сказал ему Курченко. — А говорили — посторонний. Знаем мы таких «посторонних»…

Виктор Аркадьевич был уже у двери. Он грозно обернулся:

— То есть?

— Гляди, убежит, и не догонишь! — задорно крикнула какая-то молодая дворничиха Виктору Аркадьевичу. — Тогда и вправду выйдешь посторонним, — и, довольная, захохотала.

Дворники, толпившиеся у двери, тоже засмеялись.

Виктор Аркадьевич понимал, что он действительно смешон в этой глупой истории. Посерев от гнева, он обернулся, хотел что-то сказать, но увидел печальные глаза пожилого майора, который не смеялся, взмахнул тростью и, ничего не сказав, вышел вон, громко хлопнул дверью.

— Как это глупо. Устраивать сцены при людях! Смешить…

Он возмущенно поправил шляпу, сердито подумал о том, как иногда бывают непростительно невыдержанны женщины, и решил немедленно догнать Степанову, объясниться.

— Соня, — сказал он ей твердым баритоном. — Твое поведение выглядит просто странно. Я тебя отказываюсь понимать… Что случилось? Что произошло?

Софья Ивановна не обернулась. Наклонив голову, она шла все так же быстро, гораздо быстрее, чем ходил обычно Виктор Аркадьевич. С непривычки он почувствовал одышку, окончательно рассердился и больше не возобновлял разговора.

Они молча поднялись по лестнице. Виктор Аркадьевич вошел вслед за ней в квартиру. В прихожей она повернулась к нему спиной. Виктор Аркадьевич разделся и услышал, как Соня, громко топая ботами, прошла в кухню.

«Ну вот, конечно! — подумал он, опускаясь в комнате на диван. — Она теперь будет стоять на кухне в позе Чайльд Гарольда и ждать, когда я признаю себя виноватым и с покаянием брошусь к ней на шею, начну успокаивать… Черт дернул вмешиваться, идти в эту милицию! Кайся теперь, неизвестно в чем, объясняйся…»

Софья Ивановна все не шла, стояла на кухне. Это уже походило на демонстрацию. Тишина в квартире становилась тягостной. Виктор Аркадьевич задумчиво тронул клавиши рояля. Получилось неожиданно громко. Он вздрогнул и посмотрел на часы. Стрелки перебирались за цифру одиннадцать.

«Так и знал! Конечно! Теперь уже не повторить! Нечего сказать — продуктивное использование свободного времени… А такой был вечер, так хотелось петь, быть в хорошем, веселом настроении, встряхнуться. И вот изволь! Встряхнулся, отдохнул, называется. — Он с грустью посмотрел на красиво уложенные в вазе фрукты, вздохнул. — Нет, хватит! Уеду домой. Видно канители этой не будет конца, а у меня завтра достаточно ответственная запись…»

Виктор Аркадьевич решительно шевельнулся, но так и остался на диване. Он вспомнил свою маленькую холостяцкую комнатушку с тощей постелью, и у него окончательно упало настроение. Виктор Аркадьевич не любил своей квартиры, вот уже лет двадцать считал он своим временным жилищем и почти не бывал дома.

В молодости Виктор Аркадьевич был женат. Его жена увидела оборотную жизнь певца — с ежедневным сольфеджио, однообразным повторением одних и тех же музыкальных фраз, с повседневным трудом, страхом простудить горло, и от ее прежнего увлечения Виктором Аркадьевичем и его пением не осталось и следа.

Развелись они скоро и мирно. Больше Виктор Аркадьевич решил не жениться — больно уж это было хлопотно, отнимало массу времени, а духовных взлетов, как он уже раз убедился, почти не давало. Да и боялся погрязнуть в разных житейских мелочах, остыть, размягчиться в тихом домашнем уюте и стать заурядным обывателем, прирасти к одному месту, отяжелеть и опуститься.

Бывшая жена Виктора Аркадьевича вторично вышла замуж за инженера, тихого, неприметного человека в очках, имела от него троих детей, не работала, занималась их воспитанием и чувствовала себя вполне счастливой. Она заставила почти всю квартиру, вплоть до прихожей, корзинками и ящиками, посудой, тазами, игрушками, баками для белья и разным другим житейским хламом. Виктору Аркадьевичу осталась только маленькая неудобная комнатка, куда даже не влезал рояль. Приходилось пользоваться пианино. Впрочем, рояль остался стоять в большой комнате и как-то автоматически перешел в собственность его жене и ее семье. Ходить к ним Виктор Аркадьевич считал неудобным. Когда же он садился у себя за пианино и пробовал голос, его бывшая жена робко стучала в дверь — она всегда чувствовала себя очень виноватой, что так стеснила Виктора Аркадьевича, — осторожно просила подождать с пением хотя бы четверть часа: то ее младший сынишка решал задачу и его отвлекало пение, то ее старшая дочь учила какой-нибудь сопромат.

Попросив, она медлила уходить, сочувственно оглядывала неудобное жилище бывшего мужа, заботливо говорила:

— Какая на всем пыль! Когда уйдешь, оставь ключ. Я скажу Олечке, чтоб она вытерла.

— Ничего, — говорил Виктор Аркадьевич. — Я сам. Я завтра куплю пылесос и все вычищу.

— Ты второй год собираешься его купить. Уж лучше оставь ключ, мы тряпкой.

«Нет, я просто какой-то раб вежливости! — возмущенно думал Виктор Аркадьевич, когда она выходила. — Мало того, что они заняли всю квартиру, так и в собственной комнате я, оказывается, мешаю им… Черт знает что!» Он не пел обещанные четверть часа и мучительно размышлял: сам-то он все-таки счастлив или, скорее, несчастлив, каждый ли человек должен иметь детей, и вообще, в чем же смысл жизни? Неужели в том только, чтобы петь и жить в этой неудобной комнате? Проходило еще полчаса, он все размышлял и потом, когда спохватывался, петь уже не хотелось, а собственная жизнь ему казалась такой же неудобной и унылой, как эта длинная, узкая комната.

«Нет, жить так больше невозможно!» — решал он и, хлопнув крышкой пианино, надевал шляпу и выходил на улицу.

Гуляя, Виктор Аркадьевич хмурился, убеждал себя, что живет вполне правильно — искусство требует жертв. Однако жить одними своими успехами в искусстве с каждым годом становилось труднее и труднее, хотелось с кем-то быть сердечным, ласковым, кого-то любить, о ком-то заботиться. Тем более, человек перед собой очень честный, он понимал лучше других, что в пении он достиг потолка и вперед почти не двигается, топчется на месте. Но он знал: достиг он высот довольно больших, старался утешить себя этим, считать, что счастлив. И ведь у него, кроме искусства, есть еще замечательный, преданный друг — Соня.

Вспомнив о Степановой, Виктор Аркадьевич веселел, махал рукой на свои тяжкие раздумья, покупал букет или торт, иногда вино и спешил к ней. И там, в ее доме, казалось, специально созданном для Виктора Аркадьевича, начинался настоящий праздник торжества искусства, торжества музыки. Нигде, никогда не пелось так хорошо Виктору Аркадьевичу, как перед этой влюбленной и любимой слушательницей.

…Софья Ивановна все стояла на кухне у окна, не снимала пальто. «Сожительница», «любовница», — не выходили из ее головы липкие, обидные для женщины слова Ковалева.

«Именно… именно! И это он, он довел меня до этого! Он довел… превратил в любовницу, лишь красиво заурядная женщина, и если бы не муж, то и она…» И Софья Ивановна думала, думала… Думала гневно, зло.

А до этого, казалось, все было так хорошо: старая, проверенная дружба. Он приходил. Она садилась за рояль. Он пел любимые арии. В дуэтах она исполняла вторую партию. Если ее не было, Виктор Аркадьевич сам садился к роялю, разучивал, пробовал. Потом, когда приходила она, они торопливо кушали, вместе искали Виктору Аркадьевичу жесты, отрабатывали куски, разбирали, повторяли и спешили в театр или на концерт. И там, когда Виктор Аркадьевич пел, он всегда искал глазами в зале Софью Ивановну, веселел, старался по ее лицу определить впечатление. Где, когда нашел бы он другого такого взыскательного судью, такого терпеливого режиссера, такого преданного помощника и друга?

После успеха, аплодисментов они домой ехали в такси. Виктор Аркадьевич делался сентиментальным, благодарил ее за подъем, который испытал на сцене. Он уговаривал и ее идти на сцену, в искусство, не зарывать талант. Она волновалась, отказывалась, а душа ее наполнялась радостью, сознанием, что и она — незаурядная женщина и если бы не муж, то и она… И Софья Ивановна, растроганная до слез той милой легкостью, тем великодушием, с каким делил с ней свой успех Виктор Аркадьевич, благодарная и счастливая, не хотела для себя ничего, готова была пожертвовать для него всем, лишь бы он был счастлив, лишь бы он шел от успеха к успеху вперед и выше.

Могли ли они жить друг без друга? Был бы он таким известным, почти знаменитым без нее, без этого взбадривающего хмельного напитка, без ее любви?

Софья Ивановна от гнева не могла даже плакать.

«И за все это — сожительница, любовница!.. Оскорбления, опека, позор? Потерять то немногое, что еще осталось, — честь матери? Чтоб каждый мог в меня камень бросить? Ну нет, дорогой Виктор Аркадьевич, вы еще сами не понимаете, что я для вас такое! Что такое для вас мой дом! Но вы поймете, поймете… Я вам объясню!»

А Виктора Аркадьевича начинало не на шутку раздражать глупое положение, в котором он был вынужден сидеть на диване и ждать.

«Это, однако, уже ни на что не похоже… Может, все-таки пойти успокоить, утешить? Нет, это хуже. Чего доброго, расплачется, и надолго».

Он уныло посмотрел на окно и удивился. Миша стоял за занавеской, опершись руками о подоконник, и смотрел в темное окно. Он так задумался и стоял так неподвижно, что тюль занавески почти не шевелился.

«И этот в горьком раздумье, — усмехнулся Виктор Аркадьевич. — Та на кухне смотрит в окно, этот здесь. Как все это тяжело, неприятно, однако!»

— Миша… — сказал Виктор Аркадьевич. Он пошевелился, подавил вздох. — Э…

— Что? — Миша выбрался из-за занавески, остановился перед артистом и уставился в пол.

— Ты почему не ложишься спать? Уже поздно, — сказал Виктор Аркадьевич тем скучающим голосом, каким он всегда разговаривал с детьми.

Миша не ответил, подошел к своей кровати и снял одеяло. Потом, присев, начал расшнуровывать ботинок.

«Как он вырос! — Виктор Аркадьевич смотрел на мальчика. — Не отвечает… Нет, надо заняться его воспитанием, а то, чего доброго, станет законченным хулиганом».

— Миша. Э… — Виктор Аркадьевич поколебался. — Будь добр, подойди, пожалуйста, и сядь около меня на диван. Мне бы хотелось с тобой поговорить.

Миша посмотрел на артиста, зашнуровал ботинок, подошел и сел рядом с ним. Он заложил руки между колен и, глядя вниз, ждал, что ему скажут.

— Что-то ты, братец, какой-то странный? — внимательно разглядывая его, сказал Виктор Аркадьевич и поправил золотые очки. — Невеселый какой-то… Ну что ты уставился в пол? На нем ничего не написано. Это неприлично, когда с тобой беседуют.

— А куда же мне смотреть?

— Как это куда? — Виктор Аркадьевич почувствовал досаду, что так неумело начал важный разговор. — Я же с тобой разговариваю. Значит, ты должен смотреть на меня. Ведь я не поворачиваюсь к тебе боком, когда ты ко мне обращаешься.

— А я к вам и не обращаюсь никогда.

— Не груби. Впрочем, не в этом дело. Как ты, очевидно, уже заметил, у нас с тобой сложились не совсем здоровые и, я бы сказал, э… не вполне нормальные отношения. Эти отношения, мне кажется, следовало бы соответствующим образом изменить. Как ты находишь?

— Чего? — переспросил Миша.

— Ты согласен, что нам следует разрядить наши отношения? — все более досадуя на себя, спросил Виктор Аркадьевич. — Так сказать, облегчить… Или тебе нравятся отравленные отношения, и ты хочешь отравлять их и впредь?

— Ничего я не отравляю, — сердито засопел Миша, — чего вы ко мне пристали?

«Как он похож на отца! — поморщился Виктор Аркадьевич. — Та же манера говорить. Даже неприятно».

— Грубиян ты, братец, вот что я тебе скажу! — И Виктор Аркадьевич подумал: как это хорошо, что у него нет детей!

В комнату шумно вошла Софья Ивановна.

— Ложись спать, — приказала она сыну. — Завтра поговорите. А вас, Виктор Аркадьевич, очень прошу больше не затрагивать с моим сыном подобных тем.

— Вас? — он посмотрел на Соню, насмешливо пожал плечами, встал с дивана. — Признаться, не ожидал такого неожиданного обращения. Может быть, мне вообще лучше уйти?

— Может быть… — ответила она сухо.

Виктор Аркадьевич вспыхнул, сделал угрожающий шаг к двери и оглянулся на Софью Ивановну. Она не обернулась, смотрела, как Миша раздевается и ложится спать. Виктор Аркадьевич остановился.

— Соня!.. Я же люблю тебя, Соня. Зачем ты так? Ведь если я сейчас уйду, я больше никогда не смогу переступить порог этого дома… Ты знаешь это. Давай лучше обсудим все это, решим. Прошу тебя!..

Она обернулась к Виктору Аркадьевичу и горячо сказала:

— Что же с вами обсуждать? С посторонними семейных дел не обсуждают. Удобно ли вас беспокоить?

— Соня, к чему это все?.. Ты же знаешь, как ты мне дорога. Зачем? Не лучше ли поговорить, обсудить все, взвесить?

— Что же говорить? Тут не слова нужны, тут нужно ваше решение… Впрочем, — она оглянулась на сына, — можно и поговорить и взвесить. Но на кухне. Здесь мы ему помешаем спать. Поздно…

— Ах, вот даже как!.. Что ж, мы можем поговорить и на кухне.

Миша высунулся из-под одеяла, но мать погасила свет и плотно прикрыла за собой дверь.

Такого у них еще не бывало. Миша чувствовал, что в кухне сейчас происходит что-то очень для него важное. Он долго лежал с открытыми глазами, думал и никак не мог понять, лучше будет теперь ему от всего этого или еще хуже. Он вспоминал отца, каким его помнил, потом свой разговор с майором Ковалевым и на всякий случай вздохнул.