В одном отделении

18

Странное было у Ковалева состояние, когда он вышел из отделения и остановился в воротах. Ему не хотелось думать сейчас ни о жене, ни о Яхонтове, ни о собрании. Он посмотрел на солнце, которое висело высоко в небе над домами, ощутил лицом его тепло, закрыл глаза, вздохнул. Как бы хорошо было прилечь сейчас, ни о чем не думать и заснуть, заснуть хоть бы на час, тогда все станет понятно. Он постоял с закрытыми глазами и покачнулся.

— Дядечка Ковалев, дядечка Ковалев! — из темноты, как это бывает во сне, крикнул знакомый, необыкновенно радостный голос.

Ковалев с усилием разжал веки. С той стороны, через улицу, бежала к нему, размахивая узелком, фигурка в лыжных брюках и мятом малиновом берете.

— Дядечка Ковалев!

— Тамара? — удивился Ковалев и окончательно очнулся. Он увидел, как на них оглядывались прохожие, и отвел ее в сторожу. — Откуда ты взялась?

— Я вас все ждала. Спросить хотела… — затараторила она радостно. — Я смотрю, вы стоите и шатаетесь. Ну, в общем, я и подошла… Устали, да? — Тамара опустила у забора на землю свой узелок. — Садитесь. Посидите. Стесняетесь? А то садитесь. Вы теперь домой? Я вас провожу. Ничего?

Ковалев улыбнулся. Он почувствовал нечто общее, сближающее его с этой девушкой. Ведь ей, как и ему, решительно некуда было спешить, никто ее не ждет, и он, пожалуй, действительно сейчас самый родной и близкий для нее человек.

Он остановился.

— Домой? Я? — Ковалев потрогал обросший щетиной подбородок. — Н-да. Нет. Я не туда, — он насупился, вдруг спросил: — Ты когда ела?

— Вчера.

Тамара удивилась — он рассердился.

— Я тоже. Идем в столовую. Там поговорим, — он взял ее за руку и потянул за собой. — И не махай узлом, а то кого-нибудь убьешь.

Отыскали скромный кафетерий и, провожаемые любопытными взглядами официанток, сели в конце почти пустого зала. Ковалев заказал два борща по-украински, две порции котлет, бутылку пива, чай и два пирожных.

Когда Тамара съела борщ и облизнула ложку, Ковалев почувствовал, как она наголодалась за эти месяцы. Утолив первый голод, котлеты она ела спокойно, смущенная своей торопливой расправой с борщом. Потом Тамара съела одно пирожное, отодвинулась от стола и сосредоточенно потупилась, как будто второе пирожное ее совсем не интересовало.

— Доедай пирожное. Или не любишь? — рассмеялся он. — Я же не девушка, не ем их. — Он пододвинул к ней блюдечко с пирожным, закурил, задумался. — Посидим. Не спеши…

Тамара опустила голову, потом так благодарно, так по-детски доверчиво улыбнулась ему, что Ковалеву стало нехорошо.

— А у меня вот нет дочки. И сына нет.

Ковалев подумал о жене. Он представил, как бы реагировали Надежда Григорьевна и ее знакомые, если бы он вдруг решил удочерить Тамару или даже просто привел переночевать до завтра. А ведь жена — педагог, и, говорят, даже очень хороший… Ну, да про кого и чего не говорят… Можно подумать, что Тамара имеет меньше права на счастье, чем Надежда Григорьевна и ее интеллигентные, культурные знакомые, которые постеснялись бы сейчас пойти с этой девушкой по улице, всерьез полагая, что на ее месте они выглядели бы иначе и ели бы не так жадно.

— Значит, завтра в десять. И вот что, запиши-ка на всякий случай мой домашний телефон. Если задержат без документов, пусть позвонят мне. И служебный запиши, а то я не знаю, как у меня дома выйдет. — Он нахмурился, доставая карандаш. — Короче, если нет дома, звони в отделение. Видно, я там и заночую. А то жена…

— Что жена? — тревожно спросила Тамара. — Что ночью домой не пришли, да?

— Да нет, не в этом дело, — Ковалев поморщился и отвернулся. Его хорошее послеобеденное настроение разрушилось. — Тут хуже. Видишь ли…

Ковалев никогда ни с кем не говорил о своих путаных отношениях с женой. Прежде его разногласия с Надеждой Григорьевной казались мелкими, ничтожными. А теперь он искал решения вопроса, а не сочувствия.

— Видишь ли, есть женщины, которые не понимают, что одному идет оперативная, живая работа, другому — другая, кабинетная, как не каждому идет шляпа и не каждому кепка.

Ковалев хотел пошутить, но Тамара смотрела на него серьезно, внимательно. Он вынужден был пуститься в объяснения, говорить о частом непонимании людьми друг друга, что разные люди на один и тот же предмет смотрят разными глазами и видят совсем не одно и то же. Чем больше он объяснял, тем меньше Тамара понимала его. Он посмотрел на нее, встревоженную, нахмуренную, и улыбнулся, как бы сведя свои сложные недоразумения с женой к пустяку:

— Вот не придумаю, что бы такое ей сегодня подарить, а то обидится. Разговаривать со мной долго не будет. И никакие объяснения не помогут…

Тамара мучительно морщила лоб.

— Знаете, — неожиданно сказала она и как-то странно посмотрела на него. — Если она так к вам относится… если она так… То она просто… дура!

Ковалев опешил.

— Что-о?

— Да! Потому что она тогда ничего не понимает. Я бы на вашем месте сама ее бросила, пусть не воображает! Да! Вы вот не спали… Я вам грубила. А она… Да я бы… Эх!

— Ну это, ты, матушка, пожалуй, не туда хватила! — с сомнением покачал головой Ковалев.

— А чего же она тогда! Такого человека. Да я бы ее обязательно разлюбила, умерла, а разлюбила! — горячо заговорила она и вдруг осеклась. — А вообще я не знаю… с ваших слов… — Она задумалась и вдруг с любопытством спросила: — А она очень красивая, да?

Ковалев улыбнулся такому ходу мыслей своей собеседницы.

— Да как тебе сказать… Пожалуй, обыкновенная… Такая, как все.

— Как все? — Тамара явно была разочарована.

— Эх, Тамара, — грустно сказал Ковалев. — Решить про человека: он, мол, дрянь — легче всего. Да и при чем тут красота! Если судить по красоте, так я, наверно, буду самым последним человеком на земле. Не в этом, милая, дело. Ну подумай сама, что у нас получается: детей у нас нет, в театры мы с ней не ходим, я то не брит, то задержусь, то совсем не приду, она ждет, волнуется, не спит, разные мысли нехорошие ей в голову лезут. То соберемся в гости, а я, оказывается, занят какой-нибудь вежливой деточкой, вроде тебя. Так и пройдет вся жизнь. Вот ей и горько. Тебе, может, и не понять этого, молода ты еще. Нет, Тамара, совсем она неплохой человек. И любит, наверно, меня. Только обидно ей… Пожить для себя захотелось, согреться. Выключиться от всего и пожить. Это бывает. Радостей захотелось. Чтоб от всего заслонили. А не получается… Ну как тебе это еще объяснить?..

Тамара неохотно согласилась.

— Не знаю… Может быть… Только странно как-то. А вы ей про свою работу говорили?

— Говори не говори… Разные у нас с ней глаза. И разве от слов ей легче станет?

— А от чего же станет?

Ковалев уже не знал, как выпутаться. Разговор получался мучительный и совершенно бесполезный. Сколько бы он ни объяснял, Тамара все равно не сможет понять его, а если и поймет, то по-своему, совсем не так, как нужно. Она была слишком молода, и урок оказывался слишком труден.

— Ну как тебе сказать? От внимания, от заботы, от другого самочувствия в жизни, что ли…

Он смотрел на девушку и не знал, каким образом осторожно закончить этот разговор и остаться одному. Ему надо было что-то решить. Тамара задумалась, и майор уже боялся, как бы со своей детской горячностью и непосредственностью она не наговорила ему еще более неприятных вещей, вроде того, что он сам тогда дурак, если его жена умная. Он даже вздрогнул, когда она неожиданно подалась к нему, будто ее сейчас осенила счастливейшая мысль.

— А знаете что?! Если так — я знаю, что нам нужно делать! Знаю! — заверила она его с жаром и вскочила. — Идемте в ГУМ! Мы ей сейчас купим такой подарок, такой подарок — чтоб она сразу все поняла! — и Тамара решительно дернула его за рукав. — Пошли! Я знаю, что надо купить! Знаю!

Ковалев посмотрел на забытое Тамарой пирожное, улыбнулся, с облегчением встал.

— Ну, если ты знаешь, тогда конечно. Идем! — согласился он. В конце концов, какое ни какое, а это было уже решение вопроса.

— Вы не смейтесь! — рассердилась Тамара. — Дело серьезное. Да! Вот посмотрите, все хорошо кончится. Я знаю, что ей нужно купить. Знаю!

— Да я и не смеюсь. Чем черт не шутит. Может, ты и знаешь… Может, со стороны тебе и видней.