В одном отделении

15

Яхонтов уже не думал теперь, жаль ему или не жаль майора.

«Ко всему прочему он еще и нахал. Так орать на меня! — раздраженно думал Яхонтов. Он чувствовал — скучного объяснения не избежать. — Еще и в кабинете будет теперь буйствовать, отрывать от работы, черт бы его побрал. Все отделение на ноги поднимет своим голосищем, старый идиот!»

Они молча поднялись наверх, Яхонтов достал ключи, открыл свой кабинет, вошел. Ковалев вошел за ним, остановился. Яхонтов разделся, повесил плащ, прошел за стол, сел в кресло с львиными мордами, по привычке откинулся на спинку так, что кресло закачалось под ним да задних ножках, посмотрел на Ковалева. Тот стоял посреди комнаты.

— Ну давай, кричи или говори… Я не знаю, какое у тебя настроение. Но долго слушать не буду.

Ковалев, казалось, не обратил внимания на его довольно миролюбивый тон, подошел к столу и посмотрел ему прямо в глаза. Светлые, опушенные, как у многих блондинов, почти бесцветными ресницами, глаза Яхонтова смотрели снисходительно и не очень серьезно.

— Ну, что нового хотел ты мне сказать?

— Я хотел тебе сказать… — Ковалев опустил на стол свой большой кулак. Он смотрел Яхонтову только в глаза. — Я хотел тебе сказать…

Яхонтов покосился на большой волосатый кулак майора. Он побледнел, но смотрел все так же снисходительно-спокойно и не качался больше в кресле.

— Я хотел сказать тебе, что ты обнаглел! Если я отпускаю человека, — значит, я отпускаю. И при мне теребить его, хватать, тащить, — майор говорил медленно, с трудом подбирая нужные слова, — хватать и тащить — это наглость! Ты должен сначала разобраться, спросить, узнать… И вообще, кто тебе дал право упражнять свое остроумие на задержанных? Кто? Для тебя это смех, а для нее это слезы и горе!

— Ну, знаешь… Хватит. Я думал, что новое, а это все я уже слышал. Если я тебя не заметил за дверью, то я не виноват. А ее я как раз знаю, и знаю как заядлую бродягу. И не знаю, — возвысил голос Яхонтов, — из каких соображений ты ее отпускаешь. Я тебе не доверяю. И выслушивать твои проповеди о заблудших овечках в мои служебные обязанности не входит. Читай их ворам и бродягам. Может быть, они оценят твое красноречие. А я придерживаюсь соответствующих законов и буду неукоснительно придерживаться их впредь. И буду бороться со всеми и всякими нарушителями законов. Ты меня понял? И вообще у меня дел сегодня по горло. Лучше уйди. И еще советую тебе хорошенько подумать о своем положении и о жене. — Яхонтов хотел встать, открыть сейф, но еще раз укоризненно посмотрел на майора, покачал головой. — И что она в тебе нашла таком… Вчера сама мыла пол, одна убиралась, переставляла мебель… Ты хоть физиономию-то свою побрей сегодня… Хоть по случаю ее дня рождения. А то у тебя хватит… Пусти! — он привстал, отодвинул кресло и вставил ключ в сейф.

— Сядь! — рявкнул Ковалев и ударил кулаком по столу. — Не о жене! Сколько ты марьяжил ее прошлый раз?! А ведь знал, что отпустишь. Улик-то не было. Тебе было наплевать, что эта девчонка оказалась в чужом городе одна, оказалась без денег, без документов, голодная. Ты поступил по кодексу, по закону — не наскреб доказательств и выгнал из отделения: иди, мол, еще раз, дозрей до настоящего преступления, с доказательствами. И после этого ты спокойно спал, чистил ногти и был в хорошем настроении, веселился, шутил.

В дверь постучали. Ковалев отошел от Яхонтова:

— Ты…

Но Яхонтов перебил:

— Ах, я должен был взять эту подзаборную девку на свое иждивение, никогда не спать, не шутить, не улыбаться? — Он помолчал, безнадежно посмотрел в сторону, встряхнул головой. — Всех не пережалеешь, знаешь ли… Да и не нужно. Нам не о чем говорить, дорогой. Да и не стоит. Я никогда не испытывал припадочной любви к ворам и бродягам. Не о чем.

Ковалев сделал шаг по комнате, остановился, обернулся. Яхонтов, не мигая, смотрел на него с сожалением, как на безнадежно больного.

— Да, ты прав, — почти спокойно согласился Ковалев. — С такими, как ты, — не о чем. И не стоит. Таких надо просто бить. Ведь ты кто? Ты же людей не видишь. Одно дело с номером. Человеческая жизнь для тебя — семечки. И не веришь ты ни во что. Кричишь о социализме, о коммунизме, а веришь в один свой кулак. И ты хочешь, чтоб и мы в него поверили. Одним кулаком коммунизм собираешься строить? Пусть я кричу, я стучу. Пусть! Но я верю в людей. А ты? Не веришь ты ни в людей, ни в идеи. В одного себя, в один свой кулак. Я очень устал, и мне очень трудно. Но я не отступлю, и ты меня не сломаешь. Ты же один! Или надеешься на Бокалова, на прокурора? Во что ты, Николай, выродился!

Яхонтов порозовел.

— Уходи!

Ковалев не тронулся с места.

Яхонтов холодно посмотрел на Ковалева, снял трубку телефона.

— Уходи. Добром. Или вызову снизу милиционеров.

Майор горько покачал головой.

— Эх ты… Сиди. Я уйду. Можешь не звать… С тобой произошло самое страшное, Николай, что только может случиться с человеком в нашей работе. Ты всю жизнь возился с самым черным, что только бывает в нашей жизни, ты работал с преступниками и постепенно перестал видеть в них живых людей, наших, советских людей. И ты уже не можешь работать иначе, ты видишь только бумаги, дело — дело, которое надо оформить быстро и так, чтоб человека посадили. Ты уже не думаешь и не чувствуешь. Ты только оформляешь. Вот почему я считаю тебя социально опасным, более опасным, чем любого преступника. Ты же убиваешь души людей каждый день, каждым делом. И я — я тебе этого больше не дам делать. Или уходи отсюда, или я тебя уничтожу. И ребята мне помогут.

Ковалев действительно казался почти спокойным.

Яхонтов долго смотрел на него, вздохнул и ничего не сказал.

— Сам уйдешь из отделения? Добром?

— Иди. Я не нуждаюсь в судьях. Тем более в таких. Не мешай мне работать.

— Ну хорошо. Работать в милиции ты больше не будешь. — Ковалев повернулся и вышел, громко ступая тяжелыми сапогами.

Яхонтов устало потер лоб, с удивлением увидел у себя в руках телефонную трубку, с досадой бросил ее на рычаг.

«Какого черта! — разозлился он на себя. — Какого черта!»

Он долго не мог успокоиться, простить себе такого глупого, такого нелепого разговора с майором. Получилось так, словно он действительно принимает всерьез его угрозу.

Так счастливо начавшийся день был испорчен. Яхонтов вынул дела, полистал, но никак не мог сосредоточиться, откинул их прочь и долго сидел, подперев голову руками.

«Черт с ним. В конце концов, ничего особенного не произошло. Всякое бывает в нашей работе… Он меня уничтожит! А? С ребятами! Да он сам уже уничтожен. Полностью. И целиком!» Яхонтов неожиданно длинно выругался. Но в словах и тоне майора было что-то такое, от чего нельзя было уйти, от чего становилось тяжело и почему-то жаль себя.

А Ковалев протопал в кабинет Скорнякова, сел на диван, распахнул китель. Хотелось пить. Он тер горячую, как после бани, грудь и шумно дышал.

«Нажаловалась! У кого пошла искать сочувствия! — он с силой уперся руками в валик дивана, закрыл глаза. — Нашла себе поверенного!..»

По коридору послышались твердые шаги. Ковалев по привычке стал застегивать воротник. Руки затекли, пальцы плохо слушались, и крючки никак не попадали в петли. Вошел Курченко. Увидев майора, потоптался на месте.

— Ну, что ты с ним грызешься? — вздохнул он. — На воды. Вообще умойся. Начальник зовет.

— Зачем?

— Там узнаешь, — Курченко опустил глаза и вышел.