В одном отделении

4

Когда все сели и успокоились, Ковалева в проходе уже не было. Он или сел, или вышел. От его оскорбительных выкриков у Яхонтова звенело в голове и кривились губы. Он смотрел на лица товарищей и никак не мог продолжить — лица эти стали теперь холодными, враждебными. Яхонтов был потрясен.

«Неужели не понимают? — изумлялся он. — Неужели даже присутствие комиссии не помогает им понять? Это же не работа! Это же анархия! Так скоро черт знает до чего можно дойти!»

Только когда Яхонтов отыскал глазами в зале трех членов комиссии из управления, он взял себя в руки и смог говорить, мысленно как бы обращаясь к их авторитету.

— Маркин и Бельский задержаны Сафроновым при постовом и двух посторонних свидетелях. Ковалев может кричать и топать ногами сколько угодно, но при свидетелях провокация невозможна. Кроме того, при этом присутствовал я. И если раньше Ковалев прикрывался улыбкой наивного добродушия, то сегодня на собрании он показал свое настоящее лицо. Вчера он сообщил двум свидетелям по делу Алиева, укравшего радиолампу, что этому преступнику угрожает исправительно-трудовая колония, и отговорил их давать изобличающие показания, а затем сообщил это Алиеву и его родителям до допроса. Огласив служебную тайну и таким образом сорвав все следствие по делу Алиева, Ковалев совершил должностное преступление, попадающее под признаки девяносто шестой статьи. Больше того, когда я указал ему на это, Ковалев не только не признал себя виноватым, он даже поставил себе это в заслугу. Изволите ли видеть, если бы не он, ангел-хранитель Ковалев, то суд бы направил Алиева в исправительно-трудовую колонию, что противоречит здравому смыслу и даже интересам государства! Как известно, советский суд, вынося приговор, руководствуется советскими законами. Что же, по Ковалеву, выходит, что наши советские законы неправильны и противоречат интересам государства?!

Яхонтов говорил, полагаясь на силу логики. Он старался быть последовательным, спокойным, объективным, однако, увлекаясь, невольно повышал голос.

— Поступок Ковалева далеко не пустяк. Во-первых, Алиев не такое уж безобидное дитя, каким представляет его здесь Ковалев. Ему не тринадцать, а скоро будет пятнадцать. Он почти с меня ростом. Во-вторых, украв лампу, он сшиб с ног сотрудницу, которая пыталась его задержать, на допросах держал себя вызывающе и нисколько не чувствовал себя виноватым. Кроме того, его папаша, вызванный мной, когда я пытался выяснить причины такого поведения его сынка, встал на его защиту и, вместо того чтоб осудить преступное поведение сына, обругал меня. Не нужно объяснять, что вырастет из Алиева при таком отношении к нему родителей, если его не изолировать. В-третьих, если бы этот Алиев в самом деле был бы наивным ребеночком, который не понимает, что делает, то умиляться здесь решительно нечем, ибо каждый преступник начинает жизнь милым, наивным и беспомощным дитятей, но потом, когда он вырастает и превращается в заматерелого бандита или убийцу, его жертвам от сознания этой истины не бывает легче. Каждый преступник начинает с того же — крадет мелочь. И именно потому, что эту кражу принимают за мелочь и прощают, как в данном случае, он крадет больше. Если после такой «мелочи» и это сходит, он наглеет и грабит. Потом убивает. Тут уж после такой «мелочи» приходится в назидание другим применять крайнюю меру… В-четвертых, такой поступок у Ковалева не единственный. Здесь система. Я не знаю ее корней, но Ковалев систематически расшатывает дела. Он изо дня в день бубнит, что сажать за совершенные преступления всех не нужно, наши законы ему кажутся неоправданно суровыми. И потому мы, видите ли, не должны подходить «формально», то есть, иначе говоря, должны смягчать обвинения, подводить их под признаки статьи, предусматривающей более мягкие либо условные санкции. А когда я ему объясняю, что милиция только административный орган власти, от которого требуется одна беспристрастная объективность; мы не суд и решать судьбы людей неправомочны, он обвиняет нас в бездушии, потере здравого смысла, обзывает бульдогами…

Яхонтов устало улыбнулся, передохнул. Слушали его очень внимательно.

— Первая мысль, которая приходит Ковалеву в голову, когда он видит перед собой преступника, это как бы не дать его привлечь к ответственности. Он без конца толкает нас на путь подмены точно обозначенных законами санкций разными душеспасительными беседами, старается превратить нас, милицию, в крыловского повара, который все разглагольствует, пока кот Васька ест жаркое. В своей ревизии законов товарищ Ковалев забыл известное высказывание Ленина о том, что у нас диктатура пролетариата и она предполагает действительно твердую и беспощадную в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов революционную власть. Он забыл, что преступник есть прежде всего продукт безответственного попустительства, что преступник есть преступник именно потому и только потому, что надеется на свою безнаказанность. Никаких других корней, ни социальных, ни экономических, в нашем социалистическом обществе преступники не имеют. Вот почему органы дознания и следствия своей работой должны убедить каждого потенциального преступника в том, что он неизбежно будет найден, изобличен и наказан. Именно в этом смысл существования милиции, в этом смысл нашей работы!

Яхонтов устал от напряжения. Он помолчал. Выступление становилось слишком длинным, начинало утомлять и его и слушателей.

— Таким образом, — поспешил отчеканить свою главную мысль Яхонтов, — на партийно-комсомольском собрании, вместо того чтоб открыто и честно признать свои заблуждения, Ковалев, по существу, осмелился открыто призвать к нарушению социалистической законности, едва прикрывая этот призыв лозунгом профилактики и борьбы с формализмом. Он делает это потому, что ни разу не встретил серьезной критики ни со стороны товарищей, ни со стороны руководства. Странная позиция по отношению к товарищу, который преднамеренно забывает, что только страх перед неотвратимостью наказания может сдержать преступника! Когда преступник вышел на большую дорогу, петь песни ему смешно и непростительно, тут нужно власть употребить! Именно для того и создана милиция — употреблять власть, данную ей народом. Мы все за профилактику преступлений. И мы все знаем — только неукоснительное наказание за каждое отдельное преступление снижает кривую преступности в целом. И не душеспасительные беседы, а неотвратимость достаточно сурового наказания — вот лучшая профилактика. Ни один преступник не должен миновать наказания — вот наша задача. И мы обязаны обеспечить ее выполнение любой ценой. Вот почему мы должны, как это нам ни неприятно, но мы должны со всей твердостью заявить Ковалеву: его теперешние взгляды и поступки несовместимы с работой в милиции.

Уже заканчивая выступление, Яхонтов увидел начальника отделения. Трайнов сидел в шестом ряду и что-то быстро писал в блокноте. Денисенко вопросительно посмотрел на Трайнова, а когда следователь умолк, обернулся к Яхонтову.

— Вы уже высказались или будете говорить еще? — спросил он тем тоном, в котором одинаково трудно уловить как сочувствие, так и осуждение.

Яхонтов был недоволен собой.

— Да, я кончил, — устало и раздраженно ответил он и, сходя со сцены, услышал, как Трайнов вырвал из блокнота листок. Он заметил скомканную бумажку, запорхавшую по рядам от Трайнова к сцене.

«Сам начальник будет говорить? — удивился он. — Значит, задело? Получилось? Интересно, спасая себя, и его возьмет под защиту или отмежуется и добьет Ковалева?»

— Кто еще хочет выступить? — привстав, спросил Денисенко. Ему передали записку от Трайнова. Денисенко развернул, прочитал и опять спросил: — Никто не просит слова? Трудно сразу собраться с мыслями?

«Что же скажет Трайнов? Как отнесется он? — ждал Яхонтов. — Добьет? От этого человека всего можно ждать…»

— Я понимаю, по затронутому товарищем Яхонтовым вопросу выступать без подготовки трудно. Тут поступило такое предложение: поскольку желающих выступать нет и поскольку многих ждут и дела и посетители, то не комкать, а перенести обсуждение на вторник или среду. Час объявим особо. Кто возражает, прошу поднять руки.

Никто не возражал.

Все точно ждали сигнала. Зал дрогнул от освободившихся откидных сидений. Ряды кресел быстро опустели.

Яхонтов был ошеломлен.

— Идем, — тронул он за локоть Сафронова.

Они пошли к выходу. Среди пустых кресел в зале сидели три человека — представители управления. Они медлили, не вставали. Видимо, и для них перенос собрания оказался неожиданным. Яхонтов подошел к ним.

— Теперь видите, почему выступать на собрании без вас было бы просто бесполезно? — и он внимательно посмотрел в лицо капитану Бокалову.

Суховатое лицо капитана, председателя проверочной комиссии, казалось задумчивым. Два других члена комиссии значительно, но очень неопределенно посерьезнели.

— Мгновенно свернули обсуждение! — Яхонтов помолчал, покачал головой с удивлением. — Ну и ловкачи! Кстати, вы заметили, как передали записку от Трайнова Денисенко? Это — его инициатива. Начальник, должно быть, решил любой ценой спасти честь мундира.

Была суббота. Рабочий день капитана Бокалова давно кончился, шел седьмой час вечера, а он обещал жене быть сегодня в шесть. Капитан очень устал за день и особенно от этого собрания. Ему хотелось домой, в семью, не думать до понедельника, не ломать голову над всеми этими служебными вопросами и тем более преждевременно спешить с выводами, когда все так шатко, туманно, необычно.

— Н-да…

Капитан почувствовал беспокойство, оглянулся на членов комиссии, как бы ища поддержки этому своему высказыванию, но у тех лица приняли то удобное бессмысленное выражение, которое называют официальным. Капитан посмотрел на Яхонтова, увидел его спокойные, твердые глаза, его легкую, спортивную фигуру. Молчание получилось слишком долгим, неловким. Следователь стоял, ждал ответа. Сдерживая раздражение, Бокалов задвигался, взялся за портфель, опять обернулся к членам комиссии:

— Ну что ж, товарищи, на сегодня как будто достаточно. — Капитан вздохнул и спросил Яхонтова: — Вы в понедельник работаете?

— Работаю.

— Вот и отлично. До понедельника, — и, чуть кивнув, капитан отвернулся от Яхонтова, тихо заговорил с одним из членов комиссии.

Яхонтову оставалось только уйти. Сафронов невесело пошел за ним следом.

— Да, нелегко идти против течения, — сказал Яхонтов уже в коридоре. — Легче всего быть добреньким, никого не трогать, не обижать, чтоб и тебя не обижали… Да-а… Но ничего, наше дело правое! Жизни не остановить.

Сафронов не ответил.