В одном отделении

22

Какое-то не вполне осознанное чувство тревоги заставило Ковалева проснуться и сесть. Он с изумлением увидел себя на смятом пикейном одеяле, посмотрел на свою босую ногу, потом на обутую и, плохо понимая со сна, что произошло, машинально надел сапог.

Уже светало, но в комнате с задернутыми шторами был полумрак. В углу на столике горела маленькая лампочка-грибок и своим слабым светом освещала Надежду Григорьевну. Она сидела на стуле, облокотясь руками на стол и склонив голову. Казалось, она просто на минуту заглянула сюда, присела и задумалась.

Ковалев мгновенно пришел в себя. «Как тихо, — испуганно подумал он. — Сколько же я спал? — Он взглянул на часы. Завод кончился. Часы стояли. — Как же это у меня так вышло? — ужаснулся он. — Ей даже негде было прилечь! Сидя заснула…»

Неслышно встав, он стянул с кровати смятое испачканное одеяло, спрятал его в столовой. Потом быстро поправил постель, взбил подушки и подошел к Надежде Григорьевне. В ее позе, в этой поникшей голове, опущенной на руки, было что-то жалкое, беспомощное, какая-то обида и усталость. Он виновато смотрел на жену и, когда легонько, боясь разбудить, стал расстегивать бусы, не удержался и тихонько поцеловал в шею. Даже не скрипнув сапогами, он присел перед ней на корточки, снял с нее туфли. Она не проснулась, только пошевелила пальцами затекших ног, и сквозь прозрачную паутинку чулок он увидел у нее на подъеме красные рубчики. Вся его вина за испорченный день рождения предстала перед ним во всей своей жестокости.

«За что же я ее так!.. Как мог? Ведь должен был… Я хотел. Ведь я собирался туда, к ним… Она так любит этот день. Как же я мог заснуть?..»

Он встал, погасил лампу и осторожно поднял Надежду Григорьевну на руки.

— Обидел я тебя, девочка. Знаю…

Он мягко опустил ее на кровать и тихо укрыл. Она почувствовала облегчение, глубоко вздохнула, сладко чмокнула губами и перевернулась на другой бок, подложив под щеку ладошку.

Ковалев тихо пошел к окну закрыть плотнее шторы и вздрогнул: упала со стола и впилась пером в пол ручка. Он замер, испуганно оглянулся на жену, поднял ручку, подошел к столу, наклонился и увидел письмо.

Письмо было длинное, на нескольких листах. Дальше он не читал.

— Та-ак! — сказал он громко и выпрямился. — Значит, я — крест! Та-ак!

Ковалев завел свои часы, постоял, потом подошел к жене, долго, внимательно смотрел на нее, на ее гладкую полную шею, на ее загорелые округлые плечи. В ее красивой, крепкой полноте было что-то самодовольное, требовательное, неприятное.

— Вот как оно бывает… Что ж, ладно.

Ковалев вышел в переднюю, снял с вешалки плащ, кепку. В столовой обул новые хромовые сапоги, завернул в газету сапоги дворника и вышел из квартиры. На улице закурил и быстро, не оглядываясь, зашагал прочь.