В одном отделении

27

Виктор Аркадьевич сел против Ковалева за стол, оперся подбородком о трость. Подогретый Софьей Ивановной, почти сутки готовился он к бурному разговору, мобилизовал весь свой гнев, чтоб обрушиться, «доказывать» и «показывать» этому грубому, затянутому в мундир формалисту всю нелепость решения об опекуне-дворнике. А перед ним оказался тот самый майор с грустными глазами, тот самый человек, который единственный в дежурной части не смеялся и смотрел на Виктора Аркадьевича с состраданием, когда там разыгралась нелепая сцена с дежурным и Соней, а дворники превратили его в посмешище.

Ковалев мягко смотрел на Виктора Аркадьевича, деликатно молчал, давая ему собраться с мыслями, и Виктор Аркадьевич, обезоруженный его доброжелательностью, никак не мог начать. Ковалев закурил и сказал первым:

— Меня очень радует ваш приход, Виктор Аркадьевич. Откровенно говоря, я очень этого хотел, но все-таки так быстро не ждал.

Виктор Аркадьевич сидел, плотно сомкнув губы. Он выслушал майора и, не глядя на него, сказал:

— Я пришел сюда, чтобы сообщить вам о своем решении… — Он помолчал. — Я решил жениться и усыновить Мишу!

— Вот как! Это хорошо, — кивнул Ковалев. — Когда же вы приняли это решение?

Виктор Аркадьевич дернул головой:

— Вчера!

— Так, так… Значит, решили?.. Очень хорошо!

Героический монолог оказался ненужным. Виктор Аркадьевич ждал возражений, но их не последовало. Ковалев задумался.

— Я люблю Софью Ивановну и ее сына не один год, — придавая голосу необходимую твердость, сказал Виктор Аркадьевич. — Надеюсь, и для милиции любовь — законное чувство? Я до крайности возмущен!.. Да, именно возмущен!

Ковалев поднял голову.

— Чем? Опекой? Особенно опекуном-дворником?

— Именно!.. Именно это и возмущает меня больше всего. Пусть этот ваш Хабибулин — не имею чести знать, но охотно допускаю, — пусть он милейший человек, но что он даст Мише? Что?

— Н-да…

Они оба помолчали. Ковалев невесело покачал головой.

— А ведь дворник-то этот самый ближе всех к мальчику оказался… В трудную-то минуту. Когда погиб его отец. Ведь так? — он вопросительно посмотрел на Виктора Аркадьевича, отвернулся.

Возразить было нечего. Виктор Аркадьевич опять опустил подбородок на трость, долго смотрел перед собой, потом вдруг возмутился, вознегодовал:

— Да знаете ли вы, какой это мальчуган? Знаете?

— Знаю. К сожалению, узнал это раньше вас, Виктор Аркадьевич. Должно быть, именно поэтому здесь и сижу.

Виктор Аркадьевич услышал, как он вздохнул, и ниже опустил глаза, уперся ими в стол, помолчал и опять возмутился:

— Он — талант! Он тонко чувствует музыку! Ему, знаете, какое нужно воспитание? Знаете?

— Знаю! — Ковалев привстал, посмотрел на него, сел. — Прежде всего обыкновенное, человеческое. Такое, какое ему и дает необразованный дворник. А вот вы, вы уже… чуть ли не в гении его тянете. Разве это серьезно? Он ведь человек, не забава, не игрушка, которая должна тешить ваше воображение. Он же человеком должен вырасти, простым и хорошим человеком, гражданином. А вы, не крестя, не моля, его в вундеркинды какие-то тянете. Если так начнете, чем же кончите и надолго ли вас хватит? Вот почему мы за дворника. Мы ведь тоже подумали, разузнали все и хорошо взвесили. Вот ведь история какая… Вскружить ребенку голову не трудно. А вырастить человеком хорошим… М-да…

— Виноват. Вы меня не так поняли… То есть поняли правильно, это я неправильно выразил свою мысль. — Виктор Аркадьевич помолчал, взглянул неуверенно на Ковалева. — Я хотел сказать… Он славный, он несомненно способный. Вот вчера мы… — и сбивчиво заговорил о своем вчерашнем концерте, о разговоре с Мишей, о творческом подъеме, испугался, что говорит не то, запутался и умолк.

— Да-а… Грустная история получается… Ведь если со стороны, это, знаете, как выглядит…

Ковалев не докончил и посмотрел на Виктора Аркадьевича.

В жизни Виктору Аркадьевичу не было так стыдно. Если бы Ковалев начал ругать его, распекать, спорить, ему было бы легче. А тот печально опустил голову, задумался, так что и говорить, возражать стало совестно.

— Вы… вы, конечно, сейчас думаете: что же, мол, он раньше?.. А как нажали, так он сразу… И талант даже нашел. — Виктор Аркадьевич помолчал, взглянул на него, усмехнулся. — И семьи захотелось. Мне трудно доказывать, но, поверьте, поверьте, это не совсем так… Поверьте, уважаемый. Простите, не знаю вашего имени-отчества.

— Иван Сергеевич. Я был бы рад думать иначе. Рад. Понимаете?

— Понимаю вас. Понимаю. Может быть, вы и правы, — тихо согласился Виктор Аркадьевич.

Майор не возражал, молчал, задумался, и от этого Виктору Аркадьевичу становилось совсем плохо.

— Да, быть может, вы и правы… Жизнь дала мне хороший урок, горький… Я ведь семьи боялся, боялся иметь детей. Боялся — помешают. Все работа, работа… Великим хотел быть! Как Шаляпин, Собинов… Работал, как каторжник. Так и прошла жизнь. Потом устал и решил — все, конец! Достиг потолка! Думал — окостенел. А ведь нет! Нет! Ведь перед ребенком, после этого, ведь другой Онегин вышел. И какой! Это признали все. Себя обворовал… — Виктор Аркадьевич разволновался, умолк.

Ковалев наклонил голову, молчал и, казалось, не слушал.

— Вы просто поймите. Мне доказывать трудно. Вы просто поймите — вот у вас, как и у всех, есть родные — жена, дети, даже, наверно, внуки. А у меня — никого! Миша и Соня. И больше — никого. Понимаете? Вы же не черствый человек! Вы же знаете, как в наши годы хочется семьи, детей, своего угла, тепла. Ведь мы почти ровесники! Не знаете? Нет, вы должны знать!

Майор отвернулся, смотрел в сторону, и Виктору Аркадьевичу казалось непростительным такое равнодушие, такая бесчувственность к его переживаниям. Он все больше возбуждался и, наконец, тронул, даже почти тряхнул майора за плечо.

— Нет, вы должны знать! Должны! И понимаете! И я буду отстаивать свое право на тепло, на счастье! Слышите — буду!

Ковалев вздрогнул, поднял голову, Виктор Аркадьевич увидел его лицо и растерялся.

— Простите… Вышло так грубо. У вас случилось что-нибудь? Горе? Простите, я не знал…

Ковалев долго глядел перед собой, потом зажег потухшую папиросу, виновато улыбнулся.