Ведарь

Глава 14

— Митька, подлец! Где второй сапог? Запорю, мерзавец!

Приходит новый день. Залихватски-задорно звучит утреннее приветствие.

Снова приходит сон с оборотнями? Слишком уж часто я их начал видеть…

Раскатистый бас не успевает утихнуть, как в дверь ухает тяжелый предмет. Хорошая табуретка, добротная, не сломалась. Хороший знак — не придется убирать щепки с пола.

Однако надо вставать, в покое не оставит. Не запорет, конечно, но в рыло сунуть может.

— Иду, иду, барин! Сейчас найду в лучшем виде!

Эх, как же не хочется покидать теплые полати, сквозь свежие опилки лижет пятки холодная земля. Окна, затянуты бычьим пузырем и рассеивают свет встающего солнца. Из-за сквозняка из щелей слегка покачиваются расшитые рушники по краям рамы. Я крещусь на иконы в углу — не зря же искали хозяев с православной верой.

Ух ты, да что же это за век? Глубокая старина?

Кряхтя, лезу под широкий дубовый стол, заодно заглядываю и под приколоченные к стене лавки. С плоской подушки на меня смотрят глаза встревоженного хозяина. Я прикладываю палец к губам и киваю успокаивающе, мол, спи, все в порядке. Шарю под ним, но сапога не нахожу, лишь лапти, кадушки да горшки.

— Митька! Долго тебя ждать?! Точно запорю!!

От неожиданности я вздрагиваю и здорово прикладываюсь о столешницу. Со скатерки соскальзывает глиняная кружка и, совершив недолгий полет, с глухим стуком разбивается.

— На штейште, — одними губами выдыхает хозяин дома.

— Ага, на счастье. Вон оно, ужоть проснулось, и бушует, — я ползу осматривать оставшуюся часть горницы, на голове точно шишка вырастет.

— Эй, уважаемый! Может, хоть вы меня услышите? Нет? И почему я не удивлен?

Сапога нет ни под разукрашенной прялкой, ни под кухонным шестком печи, ни под полками с утварью. Даже в хайло печи заглядываю — чем черт не шутит?

Хозяин с хозяйкой, не слезая со скамеек, молча наблюдают за моими метаниями.

— Не ищи, Митька! Я уже нашел! И на какой ляд ты мне сдался, если я все сам делаю? А ну подь сюды! — доносится из спаленки.

Фу-у-ух! Как камень с плеч — ещё раз крещусь на иконы. Спасибо, Николай-угодник. Хозяева улыбаются, глядя на мое посветлевшее лицо. Нда, сегодня обходится без ломания мебели. Но ещё не вечер.

— Иду, барин!

Под моим напором скрипит дверь в светелку и замирает, натыкаясь на преграду. Приходится навалиться плечом и отодвинуть в сторону упавший табурет. С шуршанием открывается картина легкого разврата.

В полутемной спаленке, на невысоком столике, вперемешку с нижним бельем и исписанными бумагами, валяется пустая бутыль и две небольшие чарки. С широкой постели, в свободной рубашке, зауженных штанах и одном сапоге, угрюмо смотрит гроза и гордость Прейсиш-Эйлау. По полку ходят легенды, как Давыдов один бросился на сотню французских улан, и, пока те гонялись за наглецом, на выручку подоспели русские гусары.

Да это же сам Давыдов! Вот это повезло! Неужели и он тоже оборотень?

Сейчас на постели посапывает очередная победа, из-под одеяла торчит заголенная ножка.

— Денис Васильевич, закрой срамоту-то! У меня жена осталась во Владимире, а подобное зрелище ум на грех толкает, — прошу я и скромно отворачиваюсь к зашторенному окну.

— Эх, Митька! Какой же ты нежный стал. Всё, поворачивайся, укрыл, — нога и в самом деле исчезает под лоскутным одеялом. — Послушай-ка лучше, друг, какую элегию я накропал за ночь!

— Денис Васильич, жениться бы тебе. Глядишь, и отпадёт охота на стихоплетство. И по ночам не с очередной музой элегии бы выписывал, а богатырей плодил на радость отчизне. Забудь уж свою Аглаю, не терзай душу, — я помогал обертывать портянку.

— Молчи, дурак, и слушай! А про Аглаю ещё раз в таком тоне заикнешься — рыло начищу! — брови грозно сходятся в растрепанную сойку.

— Всё-всё-всё, дурак и слушаю! — спорить бесполезно, а в скулу ранее прилетало.

— Итак, назвал сие «Моя песня», — Давыдов встает в позу, и возвышенным басом зачитывает:

Стихи… и от самого автора, я заслушался…

Последнюю фразу почти выкрикивает, видать, накипело на душе. Спящее чудо ворочается под одеялом, но не рискует вылезать наружу.

— Ух, как здорово, Денис Васильич! Прямо с нас писано, ажинно дух захватывает! — я тихонько рукоплещу разгоряченному поэту.

Я рукоплещу вместе с тем, чьими глазами сейчас смотрю на Давыдова.

— То-то, Митька! — румяные щеки алеют от похвалы, губы обнажают ряд белых зубов, — Вот говоришь, что «здорово», а сам щи готовить не хочешь!

— Денис Васильич, так панночка у тебя на что? Пущай и сготовит. А ты сапог покуда надевай.

— Дурак ты, Митька! Она же как муза, как вдохновение! А что же такого я напишу, если от музы несет кислыми щами? — сапог блестит звездочками шпор и с трудом налезает на крепкую ногу. Давыдов молодцевато подкручивает усы. — А ещё, брат Митька, дошел слух, что появилось в Петербурге юное дарование. На раз выдает памфлеты и стихи, но, по его же признанию, равняется исключительно на мои творения. Как же фамилия? Военная такая. А! Вспомнил — Пушкин!

Стучат во входную дверь. Давыдов кладёт руку на эфес сабли. Я тоже изготавливаюсь к броску — военная жизнь заставляет всегда быть начеку.

Хозяин встречает посетителей и пропускает внутрь двух мужиков. В шапках, больше похожих на цветочные горшки, у входа останавливаются бородатые глыбины. Здоровенные ручищи, аж быка задушить могут, ногами могут дорогу для пушек трамбовать.

По комплекции похожи на милиционеров, что недавно забирали меня из общежития…

Мужики крестятся на красный угол и степенно обращаются к Давыдову:

— Здрав будь, пан.

— И вам здоровья, мужики! С чем пожаловали? Никак гусары обижают? — лохматые брови снова сходятся на переносице.

— Нет, чего-чего, а обиды не видим. За что спасибо и отдельный поклон, — мужики ещё раз кланяются.

— Чего же тогда? — Давыдов сохраняет нахмуренный вид, но губы озорно подергиваются.

— Дело у нас до твоего денщика. Отпусти на часок покалякать? Расскажет, что на фронте творится, — мужики пристально смотрят на меня, комкают в руках серые шапки.

— Если украл чего, так я и накажу! Если другая забота, то наперед спрашивайте с меня! — выпаливает Давыдов.

Я делаю самое невинное лицо. Перебираю в голове проступки: курица бесхозная носилась, а что бабенку у колодца ниже талии ущипнул, дык ей и самой понравилось. Вроде нет ничего такого, мордобойного.

Я только усмехнулся на его мысли.

— Барин, упаси боже. Мы узнали, что земляк он наш, из-под Владимира, вот и хотим новости услышать, что там да как! — мужички испуганно отшатываются от «разъяренного» Давыдова.

— А-а-а, вот откуда по-русски так шпарите. Опять я без щей останусь? — качает головой Денис Васильевич, потом усмехается. — Ступай, Митька, наговоришься — придешь обратно. Все одно сегодня никаких дел не ожидается.

Мужики кланяются барину и выходят в сенцы. Я накидываю обмундирование — авось удастся и настойки выцыганить у слушателей. Наказываю хозяевам присматривать за Давыдовым. Не знаю, поняли или нет, но согласно кивают.

— Показывайте, мужички, куда идтить-то надо? — я выхожу в летнее утро.

Хмурые мужики машут рукой и топают вдоль деревни, позвякивают подкованными каблуками на булыжниках. Я следую за ними. Думаю по пути, каких бы небылиц наплести, чтобы чарку поднесли поглубже.

Просыпается утопающая в зелени деревня. Крупным яблокам ещё не пора, зато синеют боками камешки слив и блестят малиновой дробью кусты черешни. Петухи кричат как в последний раз, радуются солнцу. В заклетях у домов петушиное горлопанство обсуждают гогочущие гуси.

Белеют боками мазанки, почти возле каждой красуется сухой и поджарый конь. Наш полк временно расквартирован в Заблудове. Гусары постоянно в боевой готовности, могут по одному кличу вскочить в седло. Правда, если с музами ночуют, то клич придётся повторять дважды.

Подходим к крайней мазанке. С первого взгляда она ничем не отличается от других, на второй взгляд видно, что с хозяином что-то не так. То прореха в крыше, то рваный угол пузыря на окне — глаз подмечает мелкие детали неурядицы. Не может быть такого у деловитых поляков, значит, хозяин либо болеет, либо редко здесь живет.

Один из мужиков ударяет в потемневшую от времени дверь. Та беззвучно отворяется, на пороге никого.

— Заходите, чаво мнетеся! — командует дребезжащий голос.

Ой, и не нравится мне в этой мазанке, вроде и нет ничего тревожного в сидящем на полатях старике, но какое-то непонятное чувство ноет под ложечкой. Так и хочется плюнуть на настойку, на мужиков с дедом, да бежать со всех ног без оглядки.

У меня тоже прокатилась внутренняя дрожь, похоже, я перенимаю эмоции от людей, чью реальность вижу.

— Пришел, значитца. Садись за стол да внимай словам моим, — старик в длинной ночной рубашке смотрит сквозь нас.

— Долгих лет, дедушка! Сказали, что мне речи разводить, а тута слушать придется? Может, тогда пойду я? Не досуг лясы точить, — я разворачиваюсь к выходу, когда на плечо ложится дубовая ладонь.

— Подожди, служивый! Дело сурьезное, твоего барина касаемо. Послушай старика, и подумай, как дальше быть, — мужики кивают в сторону стола.

— Так и быть, уважу старость. Говори, деда, чего накопилось? — я сажусь за грубо срубленный стол и наливаю из кринки молока, хоть что-то коли не предлагают настойку.

— На барина твоего хороброго, да на фельдмаршалов рассейских объявлена охота, — вещает старик с печи. — Корсиканец назначил за каждого награду в виде большого села.

— Ну, рассмешил, деда! Да Денис Васильевич гордится, что является личным врагом Бонапарта. На раутах и балах так скромно и провозглашает. Может, чего нового скажешь? — не удерживаюсь от смешка.

— Нового хочешь? Не людям корсиканец объявил сию награду, — отвечает старик.

От таких слов холодеет на душе, я осматриваюсь в поисках икон. Так вот что смущает — в мазанке нет красного угла.

— Да ты крестись на небо, чай, рука не отсохнет, — угадывает мои намерения старик. — Сынки, покажите ему нечисть, о которой я говорю.

Кряжистые мужики поднимают с пола тяжеленную крышку, и открывается подвал, в темноту уходят деревянные ступени.

— Пойдем, Митрий, и не пужайся! Зверь не опасен, — говорит один, пока второй запаливает факел.

Под мазанкой расположился большой зал с громоздкой клеткой в углу. В неровном свете пляшущего огня из-за бурых прутьев на нас зыркают глазищи огромного волка. Сверху хлопает крышка, я вздрагиваю от неожиданности.

Хриплое рычание существа леденит и сковывает тело. Волосы шевелятся на макушке от вида зверюги. Волк покачивается на задних лапах, передние опущены к шерстистым бокам.

— Свят-свят-свят! — рука сама творит крестное знамение.

Волк щерится зубастой пастью, глядя на меня.

Похож на того самого перевертня, которого я переехал машиной…

— Вот каким нелюдям обещана награда, — гудит мужик с факелом. — Оборотни, изгои рода человеческого. Могут быть как людьми, так и зверьми.

Волчара смотрит сквозь медные прутья с такой ненавистью, что будь я менее тверд — прожег бы две дымящиеся дыры, как от пушечных ядер.

— Откройте дверцу, сразимся честно! — рычит оборотень, растягивая слова.

— Ага, поищи дураков, не для того за тобой охотились, чтобы потом отпускать, — усмехается мужик с факелом.

Взревевший оборотень кидается на решетку и тут же отлетает к стене. Жалобно заскулил, вылизывая дымящиеся лапы.

— Меди боятся? — спрашиваю я у мужиков.

Мы осторожно поднимаемся наверх.

— Только заговоренную, остальную просто не любят, — отвечает мужик, вынимая из кармана красное яблоко с выбитыми рунами.

— А это чавой-то такое? — спрашиваю, когда вижу, что мужик подносит белеющий черенок к факелу.

— Оружие супротив них, медная бомба. Фитиль тлеет три секунды, как подожжешь — сразу же бросаешь! — мужик поджигает «черенок» и швыряет в подвал.

Захлопывается тяжелая крышка. Внизу гулко ухает, земля ощутимо качается под ногами, с полки соскакивает пузатый горшок и разбивается на осколки.

— На штейште, — вспоминаю я слова полусонного хозяина.

— А теперя спустись и посмотри: на какое счастье, — хмыкает старик с полатей.

В лицо ударяет удушливый дым, когда открывается подпол. Откашливаемся и спускаемся вниз.

В земляных стенах застревают осколки бомбы, некоторые вырывают приличные ямы. Толстые прутья посечены, в клетке лежит голый окровавленный человек. Разбитые губы силятся что-то, но грудь, пронзенная во многих местах, последний раз опадает, и оборотень затихает.

— Все запомнил? Понял, почему награда такая и кому? — спрашивает старик, когда я выбираюсь наружу, и поясняет. — Если убьют оборотни одного из фельдмаршалов, то на растерзание им дается целая деревня. И супротив никто не пискнет.

Даже тогда шла охота на людей. И в ту пору были свои ведари…

Братья остаются внизу, я пытаюсь привести в порядок мысли.

— Да, деда, запомнил. Где ж мне теперь заговоренных бомб набраться-то? — никак не удаётся пригладить торчавшие волосы.

В желудке круговерть — срочно нужен свежий воздух.

— В ларь залезь, да возьми две, больше не нужно. Нам ещё самим отбиваться, — старик поднимает сухощавую руку, указывает на кованый сундук под окном.

Под кафтанами, полосатыми штанами и рубахами, вольготно расположились десять «яблочек». Тяжеленькие, оттягивают руку, а их ещё кидать нужно.

— Деда, а как я узнаю, кто оборотень? Их же от людей не отличить, пока не перевернулись, — карманы отвисают из-за бомб.

— Почуешь, в тебе есть часть ведающей крови. Сейчас же ступай, молодец и не отходи от барина ни на шаг, — старик укладывается на печи.

Я не дожидаюсь выхода из подвала братьев, а быстрым шагом спешу обратно к Давыдову.

— Что, Митька, так быстро возвернулся? Али не по нутру хозяевам пришлись твои басни? — Денис Васильевич затягивает подпруги.

В полном облачении, попыхивая трубкой, Давыдов радуется погожему летнему утру, даже не догадывается, что за его голову обещаны людские жизни.

— Не всем же вирши слагать, да элигиями по бумаге рассыпаться. Рассказал всё как есть скороговоркой, в ответ попросили земле русской кланяться, да и был таков. А ты, Денис Васильич, куда собрался? — возвращается тревожное чувство, как в хате старика.

— Да хочу вчерашнее вино из головы повыветрить, к дозорным проехаться! Проверить, как там французы! — легко влетает в седло Давыдов.

— Денис Васильич, я с тобой! Мало ли собеседник по пути понадобится! — я кидаюсь опрометью за своей лошадкой.

— Мой ли это Митька? Прежний, пока все горшки не облазит, и почесаться поленится! — Давыдов задорно щерится.

— Да как тебя одного-то оставишь? Накинутся музы оравой большой, да и утомят излишне. Вдруг завтра в бой, а ты уставший? Вот и поеду рядом, — улыбаюсь в ответ.

Мы выезжаем из села и, легко пикируясь, скачем по тенистой лесной дорожке. Тревога нарастает, стараясь её не выказывать, шучу и дурачусь. Глазами же обшаривал каждое дерево, кусты, где мог притаиться злобный враг.

Чу!

Что же так настораживает в раскидистом дубе? Непонятное и необъяснимое. Какая-то лишняя деталь на фоне зеленой листвы, пронизанной солнечными лучами.

Я тоже подобрался, хотя и не мог выявить причину беспокойства денщика.

— Денис Васильич, а дай-ка трубочку на секунду! — я понукаю шпорами лошадь, загораживаю от дуба Давыдова.

— Митька, ты ж не куришь! Никак начать вздумал, подлец? Ещё табак у меня таскать будешь! — гусар вытаскивает-таки изо рта трубку и передаёт с дурашливым поклоном.

Я незаметно достаю медный плод, руны скребут по пальцам.

— Не, Денис Васильич, понюхать хотел. Правду ли говорят, что табачок у тебя душистый! — я понимаю, что смущает в дубе.

Среди листвы, скрывающей под зеленым пологом шершавый ствол, выделяется ветка, необычная своей угольной чернотой. Более похожая на дуло винтовки, ветка остается неподвижной под налетающим ветром.

— Взаправду ароматный, не врут люди. Сейчас, Денис Васильич, не удивляйся, так надо! — фитиль тлеет алой точкой, и я со всей силы бросаю бомбу в сторону дуба.

Странная ветка выплёвывает пламя, и среди ясного неба грохочет громовой раскат. Сильный удар в бок выкидывает из седла, но я успеваю увидеть, как в куче листьев разрывается брошенный снаряд.

Земля кидается навстречу, жестко бьет по телу, вышибает дыхание…

Я вскрикнул от неожиданности, но меня, как всегда, никто не услышал.

Пытаюсь вдохнуть, но не могу, тяжелый камень давит на грудь, мешает, не дает воздуху проникнуть внутрь…

С дуба падает человек, секундой позже соскальзывает винтовка…

Падение врага вижу, когда Давыдов спрыгивает с коня и приподнимает мою голову.

Удалось-таки!

В глазах темнеет. Склонившийся Денис Васильевич, высокие деревья, ржущие лошади — всё теряет очертания.

— Митька, родной, ты как? Ты ж меня от смерти спас! Потерпи, сейчас закрою рану! — стоящий на коленях Давыдов прижимает платок к моему боку.

— Денисс Вассильич, так и не сссделал щщщей! — слова выходят с трудом, будто тащу гранитные валуны.

— Митька, родной! Да я тебе сам каждый день варить буду, только живи! — Давыдов слегка приподнимает меня, придерживая за плечи.

Смутно проступают усы, щеки… Остальное проваливается в темноту… По телу волнами расходится лютый холод… Серые сумерки клубами застилают глаза…

— Не отдавай на поррругание з-з-землю русскую! — я из последних сил хватаюсь за доломан.

— Не отдам, Дмитрий! Уж если они до такой подлости опустились, что из-за кустов стреляют, то и я в партизаны уйду. Отомщу за тебя, за Россию! Клянусь! — слова Давыдова проступают через вату, заложившую уши.

— Денис Васильевич! Французы перешли в наступление! Получен приказ отступать! — доносится ещё один голос.

— Митька! Вставай! Родной! Не смей умирать! Вставай! — трясет за плечи Давыдов.

Полная темнота… Холод…

— Вставай, Саша. Пора подниматься! Вставай, говорю! — громкий голос набирал пронзительности. — Вставай! Кому сказано?

— Теть Маш, ну ещё полчасика, я же в школу сегодня не пойду! — я натянул на уши одеяло.

— Вставай, говорю! Пора начинать тренировки, или ты собираешься от оборотней грязными трусами отмахиваться? — не унималась тетя.

— Ну, ещё пять минуточек, так давно не спал на нормальной кровати, на чистом белье, на мягких подушках, — я попытался надавить на жалость, но, как и раньше, безрезультатно.

— Хорошо, я отстану от тебя и впредь не буду трогать, если сможешь щелкнуть меня по лбу, — пошла на компромисс коварная женщина.

— Теть, да после щелбана придется скорую вызывать, — я выглянул из-под одеяла.

Тетя стояла посреди кухни — худенькие ноги в войлочных тапочках, ситцевый халатик поверх ночнушки и пластмассовые бигуди на седых волосах. Тонкие руки вызывающе поманили пальцами. Вид щупленькой тети, стоящей в странной боевой стойке, заставил меня расхохотаться.

Зрелище прогнало прочь остатки сна. Надо вставать.

— Ты прям Ван Дамм в засушенном виде! — пришлось вылезать из теплого плена кровати и шлепать к рукомойнику.

Тетя не сдвинулась с места, лишь слегка наклонила голову, когда я попытался обойти с левой стороны.

Стальные пассатижи провели молниеносный захват чуть выше кадыка, и произошла подсечка под колени. Две миллисекунды спустя я приложился спиной о твердый пол так, что посуда звякнула в комоде — от приземления выбило дыхание. Пару минут я пытался отдышаться, пока тетя спокойно взирала сверху:

— Так ты дашь щелбан, или я состарюсь и помру не щёлкнутая?

— Как так? Может, поскользнулся? — я приподнялся на локтях.

— Саша, попробуй ещё раз.

Вскочив на ноги, я протянул руку к ролику бигуди. Рука провалилась в пустоту, запястье окольцевала хватка наручников, и тетя на мгновение превратилась в размытый столбик, вокруг которого пролетело мое тело. Я впечатался в те же самые половицы, в спине громко хрустнуло. Посуда прогремела громче. Глотал теплый воздух как горячий чай — он с трудом пробивался в легкие.

— Тебе на кровати места мало, решил ещё и на полу понежиться? — улыбка тети Маши собрала морщинки на лице, превратила его в печеное яблочко.

Подтянув ноги к груди, я взлетел с пола сразу в стойку, в полной готовности отразить любую атаку. Раньше это производило впечатление, особенно на девушек.

— Где же тебя так учили стоять? В балетной школе? Чего же тогда пачку не надел с пуантами? — съехидничала тётя.

Так явно надо мной ещё никогда не издевались, даже в детском саду. Я приготовился в случае чего вызвать «скорую», и резко выстрелил в белый рулончик бигуди, решив не доносить руку до лба. Моя «короночка» — хлесткий удар, не раз приносил очки на ковре.

Оказалось, что это не тот случай.

Очертания тети слегка размылись, кулак пролетел вперед. Левую руку рвануло вниз, следом устремилось тело и, сделав сальто-мортале, приземлилось с ещё большим грохотом. С зазвеневшего посудного комода упала чашка, у самого пола подхватила за ручку непонятно как оказавшаяся там тетя. Только что ухмылялась, глядя на меня, хлоп! — исчезла из виду и вот уже распрямляется в трех метрах от места, где только что была. Ну, ничего себе, вот это скорость! Воздуха в груди как будто никогда и не было. Жар самого знойного дня в пустыне поселился в легких.

Тетя уселась за стол и меланхолично размешивала чай в спасенной чашке.

— Я правильно понимаю, что слово «высыпаться» для меня стало недосягаемой роскошью? Буду как мокрая соль в солонке, — я с трудом выдохнул сквозь стиснутые зубы.

— Правильно. Ты должен быть готов, хотя бы физически, к встрече с оборотнями. Так что сон, обжираловка, распитие спиртного — для тебя пропали на время. Имей в виду, всё чему ты обучался в рукопашной секции, придется откинуть в сторону, а то и вовсе забыть. Мышцы, сухожилия, хрящи, кости — всё необходимо укреплять и развивать. Однако не в мускулах сила, главное в голове, но тебе пока лучше сосредоточиться на физических составляющих, для мозга нужен переворот, встряска, иначе все уйдет в пустоту — вроде как с холодной водой в бане, чтобы запомнил. Этим мы и займемся, но ночью. Ты же у нас бандит и беглый каторжник. Чего валяешься-то? Доспать вздумал? — тетя облизала ложку.

Я попробовал приподняться, послушал кастаньетный перестук позвонков, что вставали на место, и решил полежать ещё чуть-чуть.

— Тетя, а ты никогда не задумывалась, почему в стихотворении Маршака звучит такая странная фраза — «А у нас сегодня кошка родила вчера котят»? Вроде сегодня и вчера одновременно, как же такое может быть? — попытка подняться, на сей раз удачно.

— Ой, сейчас и не такое напишут. А ведь в школе не обращала внимания, учила, как и все, не думая о многострадальной кошке, — раскатился колокольчиковый смех.

Я обрадовался смеху и потянулся к пирогам, и не успел отдернуть руку, как ложка резко хлестнула по кисти. Ойкнул, недоуменно посмотрел на тётю. На коже вздувалась краснеющая шишка.

— Бо-бо? Ничего, это лишь начало. Тебе очиститься нужно, поэтому приготовила настой из трав. Два дня будешь его принимать, потом перейдешь на здоровую пищу. Не смотри так жалостливо, для тебя же стараюсь.

— Тетя Маша, как говорил один знакомый, объевшийся горохового супа: «В здоровом теле — здоровый дух!» Чего же здорового в настое на травках? Я же отощаю и помру молодой, — я попытался вновь схватить пирог и опять не успел отдернуть руку.

— Я что сказала? И вообще, для всех ты беглый, поэтому не рисуйся перед окнами, на улицу только ночью, днем же будешь в подвальной комнате! — на тетино лицо словно набежала тень.

— Опять в подвал? Лучше бы в камере остался, там хоть кормили! — я попытался поныть.

— Дурак! Там бы и ухайдокали, или не слышал историю, как в этой камере пропал человек? Костяшками от домино размочалили кости и спустили в унитаз. Был на вечерней поверке заключенный, а утром нет его и в помине. Написали, что убёг. Вот так бы и тебя отправили в «свободное плавание». Хорошо, что Иваныч помог! Дуй в подпол и без разговоров! — тетя приоткрыла крышку в темноту.

Отлично замаскированная крышка — почти как у берендеев. Да, в этом доме тоже есть свои сюрпризы.

Эх, и зачастил же я по подвалам и щелям прятаться, но делать нечего — жизнь дороже. Ступени жалобно отозвались на немаленький вес, и земляной пол тихо ухнул, когда я спрыгнул с последней доски. Небольшой подпол, банки с вареньями-соленьями, картошка, кабачки. Стандартный набор на зиму — и среди этого добра придется ютиться?

— Отодвинься, чего встал на пути? — проворчала тетя.

— Тетя, а как здесь жить? Я же не дитё подземелья, к тому же на голодный желудок могу и сырую картошку сгрызть! — запах пирогов ещё теребил за ноздри.

Тетя сдвинула в сторону банку с солеными огурцами, в стене открылся невысокий проход.

— Аккуратно ступай за мной, не отставай, а то кроты утащат, — тетя первая нырнула в темный проход.

Я проследовал за ней, в сырую прохладу. Чем-то мне это напомнило сон про убийство родителей, корни деревьев вылезают из стен, под ноги лезут неглубокие ямы.

Уползай, малыш, уползай!

— Ого, а скелеты будут? — я спросил у торопящейся тетки.

— Если кто-то продолжит задавать глупые вопросы, то не исключено, — проворчала тетя, фонарь в её руках освещал тоннель впереди.

Стены и потолок поддерживались деревянными подпорками, на утоптанном полу иногда встречались крупные доски. Ореол таинственности витал в затхлом воздухе, как в фильмах про старинные клады.

— Забавный домик, с ходом подземным. А почему мы раньше сюда не приезжали?

— Раньше не нужно было, а теперь вот пригодилось. Это одна из тренировочных баз ведарей, подобные раскиданы близ больших городов, чтобы обучать новобранцев, — ответила тетя. — Почти пришли.

Прошли далеко, судя по затраченному времени. Тетя толкнула деревянную дверцу, обитую железными полосами, та беззвучно отворилась. А я-то ожидал противного скрипа: или врут всё в фильмах, или тетя смазала петли перед моим появлением.

Ого, да тут целый бункер, тусклый свет трех ламп освещал четырехугольное помещение. Широкая скамья, больше напоминающая больничную банкетку для ожидания — так и представились сидящие бабушки в ожидании очереди. Большая деревянная кадушка с песком, в таких обычно стоят пальмы, или плещутся говорящие щуки. Рядом стопка обшарпанных книг, сразу вспомнились пары и сладкий сон на жесткой парте. С крюков в потолке свисали боксерские груши, три разносортных чучела щерились в углу.

— Круто! Тут не то, что от оборотней — от атомного удара спрятаться можно, — присвистнул я.

— Как раз сейчас мы находимся под холмом Дмитрия Пожарского — по легенде воины шлемами натаскали землю, чтобы создать ему возвышение. И именно с этого холма началось освобождение Руси от польских захватчиков. Так что наливайся мужеством и храбростью от призраков героев! — прищелкнула языком тетя.

— А мне сегодня сон приснился, где поляки хорошие были, — вспомнил я о своем сновидении.

— Нет плохих или хороших людей, есть различное воспитание и отношение к другим. Как человек мир воспринимает, так и будет поступать. Тебе ли это не знать, ты вон на все лыбишься, может, поэтому и жив до сих пор, — улыбнулась тетя Маша.

— Тетя Маша, так я смеюсь, чтобы не расплакаться!

— Осматривайся пока! Позже к тебе спущусь!

Тетя захлопнула дверь. В квадратной коробке с гладкими стенами осталось едва слышное гудение тока, спешащего к лампам. Я подошел к чучелам.

Старый знакомый!

Вылупившись налитыми кровью глазами, на меня скалился серый оборотень из ночного кошмара, лишь не хватало белого пятна на лобастой башке. Осмотрел его со всех сторон, шлепнул по блестящему носу, отчего чучело качнулось взад-вперед, а я в испуге отскочил. Рассмеялся над появившимся страхом и тут же оборвал смех — в замкнутом пространстве он прозвучал зловеще.

Вторым чучелом заученно улыбался манекен из магазина, подобных красавцев выставляют в ярко освещенных витринах. А вот возле третьего я остановился подольше.

Мохнатая фигура возвышалась надо мной горой мускулов, щерилась оскаленная пасть, острые клыки толщиной с палец спокойно могли перегрызть кости мамонта. Одна верхняя лапа как обе сдвинутые человеческие ноги, а на широкой груди можно выспаться. Такие оборотни ещё не попадались, но, судя по тетиным словам, я пересекался с ними. Так вот как выглядит Михаил Иванович в обличье зверя. Получеловек-полумедведь.

На телах чучел красной краской светились пятнышки, если я правильно понял, то так обозначались болевые точки. У оборотней они расположены немного иначе, чем на теле человека — органы смещаются во время трансформации?

Я присел на отлакированную скамью, пролистал старые записи, местами написанные от руки. Одна книга оказалась учебником по растениеводству, но названия знакомых растений были другие. Под картинкой с подорожником написано «Поранник», под одуванчиком «Остружник». Никогда не замечал в себе любви к биологии, поэтому учебник шмякнулся на прежнее место.

Гудение тока усилилось, или это я прислушался к тишине? Непрерывное жужжание слегка раздражало. Из-за металлической двери не доносилось ни звука. В тон гудению заурчал желудок. Где там напиток богов? Трехлитровая банка с мутноватой янтарной жидкост. На запах вроде ничего, а вот вкус оставлял желать лучшего. Терпко-горький букет оттенков провалился в жаждущее нутро. Гадость редкая, с трудом подавил рвотные позывы.

Пролистал ещё одну книгу, старорусской вязью описаны встречи с оборотнями. «Как распознать перевертыша — ежели кушак повязан левым концом сверху, то буди наготове». Вряд ли в настоящем эта особенность пригодится. «В какую полночь звери становятся сильнее, как происходит превращение, где замечены самые большие скопления». Целый трактат, а вот как сделать так, чтобы отстали — увы, древние ведари не написали.

Я прошелся по залу, от моего удара покачнулась груша. Заныл кулак, когда я влепил во второй раз — снаряд мотнулся чуть сильнее. Да чем же она набита? В зале рукопашного боя груши взлетали чуть ли не до потолка, а тут лишь лениво колыхнулась, словно я толкнул ленивого борова, что нежится в грязи.

Я подпрыгнул с разворотом и основательно приложился стопой о твердую поверхность — киношные каратисты сошли бы с ума, увидев такой удар. Груша слегка вильнула в сторону, а меня отнесло назад. Почти грохнулся на пятую точку, когда за шиворот поддержала твердая рука.

— Развлекаешься? — поинтересовалась тетя.

— Теть Маш, пробую. Никогда не видел таких груш, словно бревна, отлитые из металла! И как ты так тихо зашла? — я оглянулся на дверь, она была слегка приоткрыта, но ни один шорох не выдал вошедшую тетку.

— Может и вовсе не увидел, если бы на тебя не началась охота. Жил бы обычной жизнью, растил детишек и любил жену. Тихо зашла? Так я специально топала погромче, да только не услышал, пока пытался покалечить грушу, — тетя открытой ладонью ударила по моему снаряду.

От легкого шлепка грушу подняло к потрескавшемуся потолку, на противоходе тугой мешок полетел на меня.

— Блокируй! — резко скомандовала тетя.

Я выставил вперед предплечья, собрался остановить летящий снаряд — словно пытаться задержать падающий ствол многовекового дерева. Жесткий рулон хлестнул по рукам, кулак врезался в губы, и меня откинуло к стене. Многострадальная спина, сколько же тебе пришлось вынести в этот день. Холодная стена встретила привычной жесткой поверхностью, грушу унесло обратно, и тетя легонько коснулась её. Тяжеленный снаряд остановился, немного покачиваясь над полом. Тётя Маша поджала губы и её седые завитушки укоризненно качнулись.

— В чем твоя ошибка? — спросила тетя.

— В том, что приехал к тебе? А не умчался на крайний север? — я растирал ноющую спину.

— Ты попытался остановить противника, когда можно всего лишь уйти с линии атаки и обратить чужую силу в свою пользу. Оборотни заведомо сильнее людей и не нужно надеяться на честный бой, будет так, словно ты выйдешь на ринг с первоклашкой! — тетя кивнула на стоящие в углу чучела. — Тебе рано касаться груши, сегодня тренируешь пальцы. Видишь в углу кадушку с песком? Вот и первое задание, постарайся сильно не шуметь! Смотри!

Тетя одним движением воткнула ладонь в песок и резко выдернула из деревянной кадушки — ни одна песчинка не упала на пол.

Я попробовал тоже — пальцы по фалангу погрузились в сыпучую массу и наткнулись на неодолимую преграду. Дальше не пускали спрессованные слои, а когда по примеру тети выдернул руку, то целая пригоршня выметнулась наружу и осыпала ровный пол.

— Тренируйся, а ночью поможешь замкнуть Защитный круг. Пей настой — тебе нужно очищение. Не думай про сопротивляющийся песок, представляй себе ласковую воду, — тетя ещё раз улыбнулась и легкой бабочкой подлетела к выходу.

— То есть пирожков сегодня не ожидается? — с прежним успехом я вогнал пальцы в кадушку и поднял глаза.

— Пока не заслужил! — отрезала тетя.

Опять в гудящей тишине скалились чучела, поскрипывала качающаяся груша.

Так! Представил себе теплую воду, мягкую, ласковую, что жарким летним днем облизывала разгоряченный песок пляжа.

Тук!

Ё-моё, больно-то как!