Великое посольство

28

На утро следующего дня поп Никифор, прочитав вслух еще раз весь наказ, принялся писать статейный список, прерванный смертью подьячего Ондрея Дубровского. Составляли список все вместе, грамотей поп водил пером по бумаге. Время от времени, отложив перо, он читал написанное вслух, для проверки.

— «…И того же дня пришли в Дилеман-город, верст с семьдесят, а всё на гору ехали, — читал поп ровным, бесстрастным голосом. — А до Дилемана едучи, схоронили девять человек: Емелю-плотника, да Лексея-кречетника, да боярского сына Микешу, да Тимоху-стрельца…»

— Эх, Тимоха дружок! — горько вздохнул Ивашка Хромов. — Наш, одоевский…

— «…собольщика Еремина Федора, городовых дворян Алябьева да Коротеева, да Илью… Илью-отрока…»

Тут голос Никифора дрогнул, он низко склонил над столом свою большую, лохматую голову. Все с полминуты молчали, потом Кузьма сказал:

— Еще Василий Ус, стрелец, помер…

— Верно, Василий Ус, стрелец, — отойдя сердцем, подтвердил Никифор. — Да еще Григорий, боярский сын… Так? — Он обвел людей вопрошающим взглядом.

— Верно! Правильно! Давай далее!

— «…И в Дилемане-городе стояли четыре дня. А в Дилемане умерли семь человек: подьячий Ондрей Дубровский, да Ивашка Конь, да трое челядинцев, да двое стрельцов, Петруха и Никанор Кривой… В Дилемане-городе и схоронили их».

— Схоронили-то потом, — прервал Петр Марков, кречетник, любивший во всем порядок. — А ранее того подьячий призвал к себе…

— Погоди, не толкай в плечо!.. «А отходя с сего света, — продолжал Никифор, — подьячий Ондрей Дубровский в Дилемане-городе призвал толмача Степана Свиридова, также больного, Кузьму Изотова — стрелецкого десятника, Петра Маркова — кречетника, черного попишку Никифора и дворянина Вахрамеева Григория…»

— Это чего ж ты напоследок меня написал, поп, а Куземку-стрельца первым? — вскочил с лавки Вахрамеев. — Виданное ли дело? Я же дворянин, князю-боярину родич, главный среди вас человек!

— По породе честь, Вахрамей, да и бесчестье по породе, — спокойно отрезал поп. — Как скажете, братие?

— Верно! Правильно, поп!

Никифор отложил столбец и взялся за следующий:

— «…и отдал черному попу Никифору государевы к шаху грамоты и наказ и сказывал: говорю вам по слову великого посла, дьяка Семена Емельянова…»

В покой вошел чернец Кодя и сказал, что явился на двор некий человек и спрашивает московских послов.

— Кто такой? — спросил Кузьма. — Какой из себя?

— По важной, говорит, надобности. А какой из себя, не скажу…

Кузьма встал, одернул на себе кафтан:

— Придержи его малость, а потом пусти в палату.

По примеру Кузьмы и остальные стали приводить себя в должный вид: поп расчесал деревянным гребнем всклоченные волосы, Вахрамеев стянул на толстом животе пояс и огладил бороду, Ивашка откинул упавшие на лоб кудри, а кречетник, и без того бывший в должном порядке, напустил на себя больше важности.

Вскоре в палату вошел полный, невысокого роста человек с холеным, белым лицом. За ним шел худой, как жердь, с темным, словно обугленным, лицом персиянин в старом, латаном халате.

Переступив порог, человек скинул с головы большую шляпу с пером и низко поклонился, отведя назад правую ногу; при этом он широко улыбнулся и произнес что-то на непонятном языке.

— Голландский купец ван Динтер приветствует московских послов, — глухим, загробным голосом перевел худой персиянин.

— За привет благодарствуем, — ответил Кузьма.

— О-о! — восторженно воскликнул иноземец, словно Кузьма осыпал его золотом, и вслед за тем сказал еще что-то на своем языке.

— Господин ван Динтер, в свою очередь, благодарствует, — перетолмачил переводчик. — Он хотел бы знать, с самим ли московским послом имеет честь и счастье говорить?

— Послы царские умерли в дороге от огненной немочи, — ответил Кузьма.

— О-о! — Лицо иноземца мгновенно померкло и скривилось в горестной гримасе. — Какое горе! Какое ужасное горе! — Иноземец помолчал немного. — Простите, как позволите именовать вас?

— Изотов Кузьма.

— Я не ошибусь, — переводил персиянин, — если скажу, что господин Изотов Кузьма после смерти послов является их законным преемником?

— Пусть скажет, что ему надобно.

— Господин ван Динтер интересуется, связан ли приезд московского посольства с торговыми делами?

— А на что ему знать о том?

— Господин ван Динтер скупает в Персии большие партии сырого шелка и возит его на продажу в разные европейские страны. Он может, конечно, вывезти закупленный шелк через турецкую землю, но предпочел бы через Московию. Ему известно, что правительство его страны, Голландии, не раз обращалось к московскому царю с просьбой пропустить голландских купцов через Архангельск, волжским путем, в Персию и тем же путем обратно в Голландию. Вот почему господина ван Динтера интересует, не известно ли вам, господин посол, что-либо о пропуске через Московию голландских купцов с шелковым товаром из Персии…

Кузьма, не знавший доселе никакого иного государского дела, кроме бранной и сторожевой службы, не все понял в этой речи, но главное ухватил.

— А почему не хочет купец через турецкую землю ехать?

— Турки сами для своей выгоды скупают в Персии шелк и потому дерут с иноземных купцов семь шкур за проезд.

— А разве Москва не скупает шелк? — И Кузьма наугад добавил: — Скупает же!

— Верно, скупает. Ведь у вас сам царь — главный купец по шелковому товару.

— Знаю о том, — сказал Кузьма, никогда о том не слыхавший. — Так что же?

— А то, что Москва и сама торгует, и другим дает торговать, а турецкий султан жаден, хочет все сам проглотить. А еще турки потому стремятся одни торговать с шахиншахом, чтобы шах и в этом зависел от турка. Ведь сырой шелк — это золото Персии, главное богатство ее. Выходит, и шахиншаху есть выгода в том, чтобы царь пропускал голландских купцов через Русь. И если только московский посол с дружбой прибыл от царя к шахиншаху…

— Передай купцу, что наши купцы и сами могут персидский шелковый товар скупать, и шаху от того худо не будет: лишь бы скупали… А просьбу его доложим в Москве, кому надлежит. — Он повернулся к попу. — Запиши, Никифор, о том в статейный список.

Иноземец, с трудом скрывая свое недовольство, снова снял мудреную шляпу с пером, склонился в поклоне, отставив правую ногу, и пошел к двери.

Тут он столкнулся с другим иноземцем, худым и длинным. Они враждебно, как два петуха, оглядели друг друга и отвернулись.

Вошедший иноземец бросил короткую, властную фразу старику переводчику, уже шагнувшему к порогу, и повернул его назад. Выйдя на середину палаты, иноземец отвесил посольским людям неглубокий поклон:

— Сэр Ричард Форстен, английский купец, приветствует досточтимых московских послов, к которым имеет важное дело.

Вслед за этим переводчик изложил, со слов купца, и самое дело: купец явился получить пропуск на проезд через Московию, в Архангельск, к холодному морю, с большой партией персидского шелка-сырца. Но, узнав, что великие послы царские скончались в пути, купец долгом своим почитает предостеречь их преемников от доверия к голландским купцам: это великие обманщики, негодяи, просто сказать — подлые псы. А вообще говоря, сэр Ричард Форстен, богатейший купец, может во многом оказать помощь послам, если только они откроют ему, для чего присланы к шаху в Казвин…

— Скажи господину купцу, — отвечал Кузьма, — что просьбу его о пропуске на Архангельск с персидским товаром мы доложим кому следует в Москве. А о прочем скажи, чтоб он шел подобру-поздорову с подворья…

Когда удалился и второй иноземец, Кузьма озабоченно подергал себя за бороду:

— Ан-глин-ской… голланской… Поп, а поп, где ж их земли лежат? Далеко ли?

— Далече. За морями, за горами…

— За морями, за горами… — насмешливо повторил Кузьма. — Эх, без пути-дороги ходим, как в дремучем бору, того и гляди в болото ступишь! А тут еще и без толмача. Чужой-то толмач чего хочешь наплетет, не узнаешь!

— Зачем тебе толмач? — Поп широко зевнул и перекрестил рот. — Вернется шах из похода, да враз и отпустит домой, на Москву.

— Твоими устами да мед пить, Никифор. Сдается мне, не прямой нам путь на Москву уготовлен, да не накатанный…