Великое посольство

42

По прибытии в Казвин Кузьма и его спутники застали своих товарищей в благополучии: никто их не тревожил, не обижал, Мелкума и Алихана в Казвине не было — шах вызвал их в Испаган.

Пристав Алы-бек, которому шах поручил сопровождать в Гилян посольских людей, по шахову велению пожаловал всех посольских людей богатым платьем-, дорогими саблями и кинжалами, а попа Никифора заячьей шубой. Кроме того, шах приказал Алы-беку дать им в Гиляне новую бусу, со всеми снастями, с кормщиком и носовщиком, и всякого припаса, сколько надобно до Астрахани.

До отъезда в Гилян оставалось с неделю. Все это время посольские люди прилежно заносили в статейный список все, что приключилось с ними в Казвине и в Испагане. Рухлядь посольскую решили с собой не брать и до приезда новых царских послов сдали ее по росписи приставу Алы-беку. Грамоты же, наказ и статейный список, чтобы сберечь их в пути от всяких превратностей, снова зашили в свою одежду Кузьма и Никифор.

В Гилян отъехали налегке, на шаховых быстрых конях в сопровождении пристава Алы-бека и небольшого отряда воинов. Будто во сне промелькнули мимо знакомые горы, долины, рощи, селения, городки, где столько горя было пережито, где в чужую землю навек легли друзья и товарищи; чем-то зловещим повеяло от высоченных, неуклюжих надгробий дьяка и подьячего; а вот и студеная горная речка, где посольские люди на беду искупались; и приветная с виду полянка, где ночной, ядовитый туман обернулся для них огненной немочью…

В Гиляне посольским людям пришлось прождать больше месяца, пока приготовили для них новую бусу.

В море они вышли 9 июня 1598 года. Алы-бек предостерег их: стало известно, что на море гуляют разбойничьи турецкие каторги. Султан приказал захватить русских послов и узнать от них, о чем переговариваются русский царь с шахом Аббасом…

Море было тихое, небо ясное, попутный ветерок, выгнув парус, быстро погнал бусу от гилянской пристани, и вскоре персидский берег исчез из виду.

Посольские люди сидели важные, прибранные, молчаливые. А пищали стрелецкие были сложены на дне бусы, под рукой, если и в самом деле набегут разбойники. Каждый думал свою думку, теперь уж не о прошлом, о прожитом, а о том, что кого ждет впереди, на родимой, русской земле.

К вечеру ветер повернул, и бусу стало относить к западу, прижимать к берегу.

— Чья земля-то? — спросил Кузьма.

Кормщик и носовщик долго разглядывали из-под ладони дальний берег, но толком решить не могли: то ли тут гилянской земли конец, то ли начало турецкой. Часа через два, когда ветер пригнал бусу еще ближе к берегу, все разглядели небольшое селение, с каменной мечетью и минаретом.

— Бака́! — вскричали в один голос носовщик с кормщиком.

Посольские люди знали от Алы-бека, что Бака — турецкий городок, служивший нередко пристанищем разбойничьих каторг. Что было делать? Тщетно бились носовщик и кормщик, стремясь увести бусу подальше от берега. А в Баке уже приметили судно: оттуда отошла большая каторга, полная людей, а за ней пять сандал.

Кузьма приказал людям сесть на дно бусы и приготовиться к бою.

Когда каторга оказалась от бусы саженях в десяти, находившиеся в ней разбойники, стоя в рост, закричали по-турецки:

— Сдавайтесь на милость, не то перебьем всех до единого!

Кузьма ответил:

— Мы московского государя-царя люди, и вы жестоко поплатитесь за разбой!

В ответ послышался громкий хохот и стрельба из ружей.

Посольские люди по знаку Кузьмы дружно пальнули в ответ из пищалей, и несколько разбойников упало на дно каторги.

Обозленные этим, всё так же стоя в рост, они еще ближе подплыли к посольской бусе и снова стали стрелять из ружей. В ответ московские люди убили еще троих разбойников.

А другие сандалы, обойдя бусу, оказались с правой ее стороны. Кузьме пришлось поделить людей надвое: четверо стреляли с одного борта, трое — с другого. Били без промаху. Да и то сказать: разбойники как стояли в рост, так и остались. По-видимому, было у них в обычае: друг перед другом храбрость свою показывать.

Первым погиб Петр Марков, кречетник: он без слов отвалился от борта назад, сраженный пулей в висок. За ним тяжело раненный, с пробитым горлом, упал на дно бусы Серега-толмач. Увидя это, смиренный чернец Кодя вдруг обезумел: отбросив пищаль, он бросился в воду и с криком: «Вот я их, супостатов, сейчас утоплю!» — поплыл к каторге. И что же, доплыл невредимый, ухватился рукой за борт, и тут же свалился в бездну с рассеченной надвое головой…

Уже тьма спускалась на море, а посольские люди все держались.

Тогда разбойники решили кончить бой одним ударом: они расступились, и глазам русских открылась небольшая медная пушка.

С каторги крикнули что-то, и сандалы тотчас сгрудились в стороне.

— Святый боже… — тихо прошептал поп Никифор.

И тут случилось неожиданное: раздался страшный грохот, вверх и в стороны метнулось ослепительно яркое пламя, каторгу вмиг разнесло в щепы, и разбойники очутились в воде.

До посольских людей донеслись крики раненых и утопающих; на помощь им тотчас же заспешили проворные сандалы. Но дорого досталась нашим победа: пулями, пущенными с сандалов, убило попа Никифора, Вахрамеева, Ивашку ранило в грудь, а Кузьму в плечо…

Убедившись, что ветер повернул на восток, кормщик и носовщик под пулями направили бусу прочь от берега и скоро вывели ее из-под огня сандалов.

Ветер был попутный, и хорошо оснащенная буса быстро бежала на Астрахань. На второй день Кузьма совершил печальный обряд: предал морю своих убитых друзей и верных спутников. На четвертый день умер от тяжкой раны Серега-толмач. Ивашка горел и бредил, лежа на дне бусы. Не спал и Кузьма, хотя рана его почти не болела: он старался облегчить страдания Ивашки и не знал, чем бы помочь ему…

Ивашка, не приходя в себя, умер, когда уже вдали показалась Астрахань. Схоронив его в родной земле и отпустив в обратный путь персиян, Кузьма на небольшом струге, снаряженном воеводой астраханским, отплыл вверх по Волге, к Москве.

Близилась зима, река почернела, курилась белым паром, небо было серое, набухшее. Вскоре ударил мороз, и в ста верстах от Саратова, у Данилова острова, струг вмерз в молодой крепкий лед…

Как ни устал Кузьма, а пришлось без проволоки двинуться дальше пешим, до первого городка, что в сорока верстах от Данилова острова. Тут он с большим трудом выхлопотал себе заезженную, понурую лошаденку, на которой и доплелся кое-как до Саратова. А от Саратова по зимнему пути добирался он от города к городу, то на перекладных, то на попутных крестьянских санях, почти забыв об усталости.

И вот наконец в морозной предутренней мгле блеснули в небе золотые купола и кресты. И, когда Кузьма понял, что это Москва, что-то вдруг дрогнуло в нем, и из глаз его медленно, будто нехотя, выкатились две слезы.

В слободе Кузьма сошел с саней и не спеша — не было сил — двинулся в город, в Посольский приказ. И вдруг пошатнулся: в грудь его толкнул первый звонкий удар, упавший с колокольни Ивана Великого.

И Кузьме померещилось на миг, что это его встречает Москва колокольным звоном и в лице его все великое посольство, прошедшее тяжкий путь и погибшее в далекой Персиде.

— Да полно! — придя в себя, печально улыбнулся Кузьма и, тронув за плечо случайного прохожего, спросил: — Какой же нынче праздник, приятель?

Тот внимательно оглядел Кузьму, одетого в грязный стрелецкий кафтан, и не то с укором, не то с подозрением сказал:

— Ты в своем ли уме, стрелец? Иль не ведомо тебе, что нынче правитель Борис Федорович на царство венчается?..

Кузьма пошел дальше. Вот уж и Лубянка, а там, через площадь, Никольская, а от Никольской и рукой подать до Посольского приказа…

— Кто такой? — хмуро спросил Кузьму дородный, с властным лицом, главный дьяк приказа Василий Щелкалов. — Чего полез ко мне? Иль приказных тут мало?

Кузьма без слов распорол подкладку кафтана и выложил на стол царские грамоты, наказ и статейный список. Щелкалов перебрал бумаги, полистал их, затем приблизил статейный список к близоруким глазам и углубился в чтение. Прошел час, другой. Щелкалов все читал, а Кузьма стоял перед ним, шатаясь от страшной усталости. Наконец Щелкалов кончил читать и отодвинул от себя бумаги.

— Ладно, — сказал он. — Ты один, что ли, жив остался?

— Один.

— Ладно, — повторил он хмуро.

Кузьма понимал, что надо уходить, но его удерживало смутное чувство, что он не сказал еще самого главного и от себя, и от всех посольских людей.

— Чего ж стоишь? Ступай!

И Кузьма вышел из приказной палаты, расправив плечи и вскинув голову, будто набирая силу для жизни, распахнул тяжелую дверь, ступил на улицу и потонул в несчетном множестве московского, русского люда…