Великое посольство

8

На третий день пути взбаламутилось море Хвалынское, загуляли грозы и бури по морю. Вставали и рушились воды, черное небо метало в посольских людей снопы огненных стрел, глушило их яростными громами, поливало тяжелым дождем.

Корытца расшвыривало далеко в стороны, бросало с волны на волну, то вскидывая, то ввергая в кромешную бездну, а то, словно адской каруселью, завивая на водоворотах.

— Гей-гей! — кричали друг другу посольские люди. — Живы ли, здоровы ли?

Гребцы стирали в кровь ладони, силясь выровнять свои суденышки, люди, вцепившись одной рукой в борта, другой вычерпывали глиняными кувшинами воду. Три суденышка, опрокинутые волной, вместе с людьми навек скрылись в бездонной пучине. Ивашка Хромов, перемахнув через борт, выловил двух утопающих, схватив их за бороды, затем уже без нужды вновь кинулся в бушующие воды, чтобы подобрать деревянную лопату, вымытую из лодки налетевшей волной.

— От дурень! — сердито сказал Кузьма, принимая из Ивашкиных рук лопату и втягивая его обратно в лодку. — Дурень и есть…

Буря не унималась. На высокой волне подбросило Никифорову лодку, опрокинуло вверх днищем, и посыпались из нее причетники, словно котята из мешка. Но здоровенные монахи, отъевшиеся на монастырских хлебах, не польстились на райскую скудную трапезу. Дробя волны взмахами крепких рук, пробились они к своей опрокинутой ладье, перевернули ее, оседлали, уселись по местам, затем прокричали хвалу господу и с новой силой пустились в драку с набегавшими на ладью волнами.

Великий посол Семен Емельянов не то что испугался, а удивился, что вот осмелилось море восстать на столь важное лицо, как на простого смертного человека. Но недолго пришлось великому послу этому диву дивиться. Ондрюшка Дубровский, подьячий, вычерпывая с людьми набегавшую в ладью воду, поднял на великого посла спокойный свой взор и тихо сказал:

— Чего ж ты?

И великий посол, подобрав полы кафтана и засунув их за тесмяк, шитый золотом и низанный жемчугом, схватил кувшин и давай гнуть да разгибать спину, вперегон с людьми.

…Улеглось наконец море, просветлело небо, выглянуло из-за тучи солнце. Морская гладь пошла пеной, зачертили над гладью проворные чайки, неведомо как сохранившиеся в непогоду.

Великое посольство принялось подсчитывать урон, причиненный бурей. И сколько ни кричали люди в безответную даль, сколько ни вглядывались в притихший морской простор, сколько ни медлили в смутной надежде, что вот-вот да мелькнет недостающая ладья или, может, подаст голос не откликнувшийся на зов человек, но уже стал сгущаться сумрак, повеял попутный ветерок, и пришлось великому посольству пуститься в путь. Не досчиталось оно девятнадцати своих людей: восьми московских дворян и сынов боярских, взятых в Персию для почета, двух кречетников, одного собольщика, одного плотника да семи гребцов.

— Узнай, Ондрей, — сказал великий посол, — кречеты царские целы ли? Не застужены ли? Без кречетов к шаху не подступишься, великий до них охотник!

— Да уж узнал, целы…

По знаку вожа над корытами вздернулись паруса. Их тотчас же круто выгнуло ветром, и посольский поезд поплыл вперед, оставляя за собой длинную вспененную полосу.

На шестой от Астрахани день пристали к Терскому городку, обнесенному высоким дубовым тыном. На валу — грозные пушки московского литья, три дула сторожат воеводские покои. Казаки и стрельцы спят при саблях, да и пищаль кладут рядом. Тут зевать не положено: чуть вышел за дубовый тын — уж ступил на чужую землю.

Постоял тут посольский поезд день да ночь, раздобыл всякую снедь, люди пообсушились, пообогрелись, принарядились для чужого, взыскательного глаза — и отъехали в чужие края. Прости-прощай, родная сторона!