Викинги

Глава 7. О короле Швеции Меченосце и о магистре из Аахена и его грехах

Когда все гости, за исключением четырех нищих, разъехались и в Гренинге снова воцарился покой, Орм и его домочадцы сошлись во мнении что праздник прошел лучше, чем ожидалось, и что Харальд Ормссон получил такое крещение, которое, несомненно, сдела­ет честь ему и всем им. Только Аза ходила с задум­чивым выражением на лице. Она сказала, что его прожорливые гости съели почти весь запас провизии, как сухой, так и жидкой, так что им самим мало что осталось.

— Пекарня пуста, кроме одного небольшого ларя, — сказала она,— а кладовая выглядит так, словно ее посетила стая волков. Я должна сказать вам обоим, что если у вас будет много сыновей, вы не сможете созывать такие праздники для них всех, или на это уйдет все ваше богатство. Я не хочу слишком жало­ваться на эти траты, потому что, действительно, пер­вый сын заслуживает такой чести, но на будущее придется ограничиваться пивом невысокой крепости за едой, вплоть до нового урожая хмеля.

Орм сказал, что не желает слушать никакого во­рчания из-за того, что съедено слишком много.

— Но я знаю, что ты так и не думаешь,— сказал он Азе,— а твое ворчание — просто по привычке. И я слышал, что слабое пиво — это такой напиток, которым можно удовлетвориться.

— Ты должна помнить, Аза,— сказал отец Вилли­бальд,— что это был не обычный праздник. Потому что он содействовал делу Христа, вынудив язычников креститься. Давайте же, следовательно, не будем жаловаться, что столько всего съели и выпили, потому что Бог отплатит нам сторицей.

Аза согласилась, что в его доводах что-то есть, потому что она никогда не любила противоречить отцу Виллибальду, даже когда бывала не в настроении.

Отец Виллибальд особенно был рад тому, что он столь многого достиг за время праздника, не только обратив в веру всех гостей, но и став первым из всех слуг Христовых, кто сумел обратить жителей Сма-ланда.

— Я могу откровенно сказать,— сказал он,— что терпение было вознаграждено, и я не зря приехал с вами в эту несчастную страну. В течение этих трех дней сорок пять душ получило крещение от моей руки. Правда, увы, никто из них не был подвигнут на это искренним движением души к Христу, хотя я так много рассказывал им о Нем. Наших гостей уговорили ирландские мастера, а смаландцев крестили против их воли. Но мое мнение таково, что если бы слуги Хрис­товы просто сидели бы и ждали, что народ этой стра­ны придет к ним по велению сердца, им пришлось бы долго ждать. И я верю, что много хорошего может произойти из того, что случилось на этом празднике. Но заслуги во всем этом принадлежат не мне, а ирлан­дским мастерам, и это действительно чудо Божие, что они были посланы сюда именно в тот момент, когда их искусство было более всего необходимо.

— Только Бог мог додуматься до этого,— сказала Аза.

— Но сейчас,— сказал Орм четырем пришель­цам,— пришло время и нам послушать побольше о вас, странные люди, пришедшие к нам в одежде нищих. Нам хотелось бы знать, почему вы, двое мастеров, странствуете таким образом по нашей стране, и кто — двое ваших товарищей, и чего вы хотите.

Крупный человек с поседевшей бородой взглянул на своих товарищей и медленно кивнул головой. Затем сказал низким голосом:

— Меня зовут Спьялле, а родина моя — Уппсала. Я сопровождал короля Эрика во всех его походах, был рядом с ним в качестве щитоносца, благодаря моим размерам и силе. Но сейчас я больше не исполняю этой обязанности, вместо этого мне было приказано вернуться в Уппсалу, переодевшись нищим и привя­зав меч к ноге.

Он кончил говорить, и все остальные уставились на него в изумлении.

— Зачем ты привязал меч к ноге? — спросила Йива.

— Я многое могу сказать в ответ на этот вопрос,— ответил он.— Но по-моему я уже и так сказал слиш­ком много, потому что я знаю, что ты, женщина, сестра короля Свена. Но самые главные новости одновремен­но и самые плохие: они состоят в том, что король Эрик, которого называли Победоносным, мертв.

Все поняли, что это — действительно важная но­вость, и желали послушать подробности.

— Меня можешь не опасаться,— сказала Йива,— хотя я и сестра короля Свена. Между нами нет любви, а последним приветствием, полученным нам от него, были люди, посланные убить нас. Это он убил короля Эрика?

— Нет, нет! — возмущенно вскричал Спьялле,— если бы это было так, меня бы сейчас здесь не было. Король Эрик умер от колдовства, в этом я уверен, хотя была ли его смерть задумана богами или этой прокля­той женщиной из Готланда, Сигрид, дочерью Скоглар-Тосте, женой короля Эрика — чтоб ей вечно гореть в аду среди лезвий мечей и змеиных клыков — я не знаю. Король направился к Малым Островам с набе­гом, во главе сильного флота, намереваясь вскоре на­пасть на короля Свена, который скрывался в Северном Сьяланде. Удача сопутствовала всем нашим начинани­ям, на сердце у нас было весело. Но когда мы стояли в гавани в Фальстере удача изменила нам. Короля охватило безумие, и он объявил всей армии, что со­бирается креститься. Он сказал, что ему будет больше везти в войне против короля Свена, если он это сде­лает, и тогда уж он совсем скоро покончит с ним навсегда. Его подбили на эту глупость попы, которые пришли к нему от саксонцев и долго нашептывали ему в уши. Армии очень не понравились эти новости, а мудрые люди прямо говорили ему, что королю Шве­ции не подобает думать о таких глупостях, которые, может быть, и подходят саксонцам и датчанам, но ему пользы не принесут. Но он свирепо накинулся на них, когда они посоветовали ему это, и резко ответил, а поскольку они знали, что он — мудрейший из людей и кроме этого — такой человек, который всегда пос­тупает в соответствии с собственными намерениями, то не сказали ему больше ничего. Но его королева, эта сумасшедшая готландка, приехавшая на юг с нами, приведя с собой все корабли, унаследованные ею от своего отца, ненавидела Христа и его последователей страшной ненавистью и не позволяла королю Эрику унять ее, так что между этими двумя людьми вспых­нула страшная вражда, и среди солдат распростра­нился слух, что она сказала, что нет на свете более жалкого зрелища, чем крещеный король, и что король Эрик пообещал выпороть ее, если она еще раз затро­нет этот предмет. Но было уже слишком поздно пугать ее поркой, ее надо было сечь давным-давно, и при этом много. В результате их ссоры армия раскололась, так что мы, шведы, и люди королевы смотрели друг на друга волками и обменивались ругательствами и часто обнажали мечи друг на друга. Затем колдовство охва­тило его, он начал болеть и хиреть, не способный пошевелить и пальцем, и однажды утром, когда еще все спали, эта сумасшедшая дочь Скоглар-Тосте уплы­ла со всеми своими кораблями, покинув нас. Многие думали, что она направилась к королю Свену, так подумал и король, когда узнал о случившемся. Но мы ничего не могли поделать, а король был так слаб, что едва мог говорить. Тогда великая паника охватила армию, все капитаны кораблей захотели уехать и вернуться домой как можно скорее. Было много раз­говоров о сундуках с сокровищами короля, о том, как лучше разделить их среди его сторонников, чтобы они не попали в руки короля Свена. Но король призвал меня к себе и приказал отнести его меч его сыну в Уппсалу. Потому что этот меч — древний меч Уппсальских королей, данный им Фреем и являющийся для них самой дорогой ценностью.

«Отнеси мой меч домой, Спьялле,— сказал он,— и хорошенько храни его, потому что в нем — удача моей семьи». Затем он попросил меня дать ему попить, и я понял, что ему осталось жить недолго. Вскоре после этого он, которого люди называли Победоносным, умер в своей постели, а оставшихся его сторонников едва хватило, чтобы сложить ему погребальный костер. Но мы сделали это по мере наших сил, убили его рабов и двоих его священников, положив у его ног, чтобы он мог появиться перед богами не в одиночестве, как человек низкого звания. Потом, когда костер еще го­рел, островитяне напали на нас. Когда я увидел их приближение, то сразу же убежал, не из страха, а ради спасения меча, и вместе с этими тремя людьми пересек пролив на рыбацкой лодке и попал в Сканию. Итак, я ношу меч под одеждой на ноге, чтобы сохра­нить его. Но что произойдет в мире после смерти короля, я не знаю, поскольку из всех королей он был самым великим, несмотря на то, что из-за козней злой колдуньи он встретил такой плохой конец и лежит сейчас далеко на острове Фальстер, где нет даже песка, чтобы засыпать его пепел.

Такова была история Спьялле, и все его слушатели стояли молча, раскрыв рты.

— Тяжелые времена наступили для королей,— сказал наконец Орм.— Вначале Стирбьорн, который был самым сильным, потом король Харальд, самый мудрый, а теперь и король Эрик, самый могуществен­ный. А не так давно императрица Теофано тоже умер­ла, она, правившая в одиночку саксонцами и ломбар­дцами. Только король Свен, брат моей жены, более злой, чем другие короли, не умер, но процветает и обрастает жиром. Интересно было бы узнать, почему Бог не уничтожил его и не позволил остаться в живых лучшим королям?

— Бог приберет его в свое время,— сказал отец Виллибальд,— как прибрал он Голоферна, которому отрезала голову женщина по имени Юдифь, или Сеннахериба, властителя Ассирии, убитого своими сы­новьями, когда он стоял на коленях и молился своим идолам. Но иногда случается, что злые люди цепко держатся за жизнь, а здесь, в северном климате, Дьявол сильнее и могущественнее, чем в более циви­лизованных странах. То, что это так, было только что засвидетельствовано перед нами, ведь этот человек, Спьялле, рассказал нам, как он' сам убил двух слуг Христовых, чтобы пожертвовать ими для костра языч­ника. Такая дьявольщина не существует нигде в мире, кроме этих мест и среди некоторых вендских племен. Я не знаю, чтобы я предпринял против совершившего такое преступление. Какая польза из того, что я скажу тебе, Спьялле, что ты будешь гореть в аду за это деяние, потому что даже если бы ты не совершил его, все равно ты бы горел там.

Задумчивый взгляд Спьялле бродил по лицам си­дящих рядом с ним.

— В своем незнании я сказал много лишнего,— сказал он,— и рассердил священника. Но мы дей­ствовали только в соответствии с нашим древним обычаем, поскольку так поступают всегда, когда ка­кой-либо из шведских королей отправляется в путь к богам. И ты сказала, женщина, что я здесь не среди врагов.

— Она сказала правду,— сказал Орм,— тебе здесь не причинят вреда. Но ты не должен удивляться тому, что мы, которые все являемся последователями Хрис­та, считаем злом убийство священника.

— Сейчас они уже среди блаженных мучеников,— сказал отец Виллибальд.

— Они там счастливы? — спросил Спьялле.

— Они сидят по правую руку от Бога и живут в гаком блаженстве, которого не может представить себе ни один смертный,— ответил отец Виллибальд.

— Тогда им там лучше, чем когда они были живы,— сказал Спьялле,— потому что в доме короля Эрика с ними обращались как с рабами.

Йива засмеялась:

— Ты заслуживаешь похвалы, а не порицания,— сказала она,— за то, что помог им достичь такого счастливого положения.

Отец Виллибальд сердито посмотрел на нее и ска­зал, что ему не нравится, что она относится к этому так легкомысленно.

— Такая глупая болтовня была тебе простительна, когда ты была всего лишь бездумной девчонкой,— сказал он,— но сейчас, когда ты — мудрая домохозяй­ка с тремя детьми, получившая много христианских наставлений, ты должна бы понимать.

— Я — дитя своего отца,— отвечала Йива,— и я что-то не помню, чтобы он совершенствовался духовно от того, что заводил детей, и от всех наставлений, полученных им от тебя и от епископа Поппо.

Отец Виллибальд печально покачал головой и слег­ка погладил себя рукой по затылку, что было его привычкой, когда упоминалось имя короля Харальда, потому что он все еще носил на своей голове след распятия.

— Нельзя отрицать, что король Харальд был боль­шим грешником, сказал он,— а в том случае, о котором ты говоришь, я чуть было не присоединился к армии блаженных мучеников. Однако во многом он был по­хож на царя Давида — и сходство, пожалуй, будет еще заметнее, если сравнивать его с королем Свеном — и я не думаю, чтобы ему доставило удовольствие слышать, как его дочь шутит по поводу убийства священника.

— Все мы — грешники,— сказал Орм.— Даже я не исключение, поскольку не единожды бил священников во время наших походов в Кастилию и Леон, когда мы штурмовали христианские города и жгли их церкви. Их священники храбро сражались с нами копьем и мечом, и мой господин Аль-Мансур приказал, чтобы мы всегда убивали их первыми. Но это было тогда, когда я мало что понимал, так что думаю, что Бог не станет судить меня за это слишком строго.

— Моя удача лучше, чем я предполагал,— сказал Спьялле,— поскольку я вижу, что попал к честным людям.

Бледный молодой юноша с короткой черной боро­дой, четвертый из них, до этого момента сидел молча и потупив взор. Теперь, однако, он вздохнул и сказал:

— Все люди — грешники. Увы, это правда! Но ни один из вас не носит на совести такого бремени, как я. Я — Райнальд, недостойный священник Божий, каноник доброго епископа Эккарда Шлезвигского. Но родился я в Зюльпихе, в Лотарингии, и был раньше магистром кафедральной школы в Аахене, а сюда пришел потому, что я — грешник и очень несчастный человек.

— Да, таких нищих, как вы, еще поискать,— сказал Орм,— потому что у всех вас есть интересная история. Если и твоя история интересная, Райнальд, давай послушаем ее.

— Истории о грехе всегда интересно слушать,— сказала Йива.

— Только в том случае, если слушаешь их с набож­ным состоянием ума и делаешь из них полезные вы­воды,— сказал отец Виллибальд.

— Из моей истории, боюсь, можно извлечь много уроков,— сказал магистр печально,— потому что с двенадцати лет я — самый несчастный человек. Мо­жет быть, вы знаете, что в пещере между Зюльпихом и Хаймбахом живет мудрая женщина по имени Радла, которая может заглядывать в будущее. Моя мать отвела меня к ней, она хотела знать, буду ли я счас­тлив, если стану священником, поскольку у меня была сильная тяга к тому, чтобы стать слугой Божьим. Мудрая женщина взяла мои руки в свои и долго сидела, раскачиваясь и стоная, с закрытыми глазами, так что я думал, что умру от страха. Наконец, она стала говорить и сказала, что я буду хорошим священ­ником, и многое мне удастся. «Но одно несчастье ты будешь носить с собой,— сказала она,— ты совершишь три греха, и второй будет тяжелее первого, а третий — самый тяжелый из всех. Такова твоя судьба, и от нее не уйдешь». Таковы были ее слова, а больше она ничего не сказала. Мы горько заплакали, я и моя мать, когда шли домой от ее пещеры, потому что хотели, чтобы я был святым человеком, свободным от греха. Мы пошли к нашему старому священнику попросить совета, и он сказал, что человек, который совершил только три греха за всю свою жизнь, может считаться счастливым, но мне от этого было не легче. Итак, я поступил в церковную школу в Аахене, и ни один из учащихся не был столь ревностен и трудолюбив, как я, или более настойчив в избегании греха. Как по латыни, так и по литургии я был лучшим учеником, а к тому времени, когда мне исполнился двадцать один год, я знал Евангелие и Псалмы наизусть, а также большую часть Посланий к галатам и к фессалонийцам, что было слишком трудно для большинства сту­дентов, поэтому декан Румольд хвалил меня и сделал своим дьяконом. Декан Румольд был старик с голосом, как у быка, и с большими блестящими глазами. Люди дрожали, когда он обращался к ним, и превыше всего он любил две вещи, после святой Церкви Христовой: вино со специями и знания. Он был знатоком в таких малоизвестных и трудных науках, что мало кто мог понять даже их названия, таких, как астрология, чер­ная магия, алгоризм, и говорили, что он мог разгова­ривать с императрицей Теофано на ее родном визан­тийском языке. В молодости он бывал в восточных странах вместе с ученым епископом Лютпрандом Кремонским и рассказывал замечательные истории о тех местах. Всю свою жизнь он собирал книги, которых у него теперь было более семидесяти, и часто по вече­рам, когда я приносил ему в комнату горячее вино, он учил меня науке или разрешал мне почитать ему вслух из работ двух древних поэтов, которые были в его библиотеке. Одного из них звали Статий, он писал трудным языком о древних войнах, которые проходи­ли между Византией и городом Фивы. Другого звали Эрмолдус Нигеллус, его было легче понимать, он рас­сказывал о благословенном императоре Людвиге, сыне великого императора Карла, и о войнах, которые он вел против язычников в Испании. Когда я делал ошиб­ки, читая Статия, старый декан ругал меня и бил палкой, говоря, что я должен любить его и читать тщательно, потому что это — первый римский поэт, ставший христианином. Я старался угодить декану и избежать его палки, поэтому слушался, как только мог. Но я никак не мог полюбить этого поэта, как ни старался. Кроме того, был еще и третий поэт, стихи которого имел декан, они были в более красивых обложках, чем другие, и я иногда видел декана, сидя­щим над ними и что-то бормочущим. Когда он читал эти стихи, настроение его улучшалось, и он часто посылал меня купить побольше вина, но мне он никог­да не давал читать эту книгу. Это вызывало во мне любопытство, хотелось узнать, что там написано, и однажды вечером, когда декан ушел к епископу, я вошел в его комнату и стал искать эту книгу, и нако­нец нашел ее в маленьком сундучке, стоявшем под стулом. В начале книги были «Правила для магистра», это — советы святого Бенедикта на тему того, как вести святую жизнь, а после этого шли рассуждения о целомудрии, автором которых был некий англичанин по имени Альдхельмус. Затем шла большая поэма, красиво и очень красочно иллюстрированная. Она называлась «Арс аманди», что означает «Искусство любви», и была написана древнеримским поэтом Ови­дием, который, вне всякого сомнения, не был христи­анином.

Магистр печально взглянул на отца Виллибальда, когда достиг этого момента своего рассказа, и отец Виллибальд поощряюще кивнул.

— Я слышал об этой книге,— сказал он,— и знаю, что ее очень любят глупые монахи и ученые мо­нашки.

— Это — зелье самого Вельзевула,— сказал ма­гистр,— и все-таки она слаще, чем мед. Мне было трудно понять все, поскольку в ней было много слов, которые не встречаются в Евангелии и в Посланиях, да и у Статия тоже. Но мое желание понять написан­ное было не меньше моего страха перед тем, что в ней могло содержаться. О содержании ее я ничего не скажу, кроме того, что там было полно деталей, каса­ющихся ласк, сладкопахнущих веществ, странных мелодий и всех форм чувственного наслаждения, ко­торое могут получать мужчина и женщина. Поначалу я боялся, не будет ли великим грехом читать об этом, но потом я уговорил себя (это во мне говорил Дьявол) и решил, что то, что является подходящим для муд­рого декана, не может быть греховным чтением для меня. Похотливый Овидий был действительно вели­ким поэтом, хотя и полностью на стороне Дьявола, и я удивился, что его стихи запомнились мне без каких-либо усилий с моей стороны — намного легче, чем Евангелие или Послание к галатам, хотя я очень ста­рался запомнить их. Я читал до тех пор, пока не услышал снаружи шаги декана. Когда он вошел, то сильно отлупил меня палкой за то, что я забыл встре­тить его с факелом и помочь ему войти в дом. Но я почти не заметил боли, поскольку мои мысли занима­ли другие вещи. И потом еще два раза, когда его не было дома, я проникал в его комнату и таким образом дочитал книгу до конца. В результате этого со мной произошла большая перемена, с этого времени голова моя была полна греховными мыслями в мелодичней­ших стихах. Вскоре после этого за мои знания, меня сделали магистром в кафедральной школе, где все у меня шло хорошо до тех пор, пока я не получил вызов к епископу. Он сказал мне, что богатый торговец Дудо в городе Маастрихте, человек, известный своей на­божностью, даривший богатые подарки Церкви, поп­росил, чтобы ему прислали благочестивого и знающего священника для обучения его сына христианским добродетелям, а также письму и счету, и епископ выбрал для этой миссии меня, поскольку декан считал меня самым лучшим из молодых преподавателей и единственным, кто знает трудное искусство счета. Для того, чтобы я мог также проводить богослужения в доме торговца, добрый епископ возвел меня в ранг пресвитера с правом выслушивать исповеди, и я сразу же отправился в Маастрихт, где меня уже поджидал Дьявол.

Он обхватил голову руками и застонал.

— Пока что ничего особенного,— сказал Орм,— но, может, дальше будет интереснее. Давай послушаем, что произошло, когда ты встретился с Дьяволом.

— Я его не встретил в человеческом обличье,— сказал магистр,— но мне и этого хватило. Торговец Дубо проживал в большом доме у реки. Он тепло встретил меня, и каждое утро и по вечерам я проводил в его доме молитвы. Я с усердием взялся за обучение его сына, и иногда сам Дубо приходил послушать нас, потому что он был, в действительности, благочестивым человеком и часто просил меня не жалеть розог. Его жену звали Алхмунда. У нее была сестра, жившая вместе с ними, вдова по имени Апостолика. Они обе были молодые и красивые. Они вели себя чрезвычайно скромно и благочестиво, когда ходили, то двигались медленно, с потупленным взором, а во время молитвы никто не проявлял большего рвения, чем они. И хотя похотливый поэт Овидий поселился в моей душе, я не осмеливался смотреть на них и избегал разговоров с ними, так что все шло хорошо, пока не пришло время, когда Дудо должен был надолго уехать по делам на юг, а затем в Ломбардию. Перед тем, как отправиться в путь, он исповедовался мне и пообещал подарить бо­гатые подарки Церкви, чтобы обеспечить себе благо­получное возвращение. Он попрощался со своим се­мейством, заставил меня пообещать, что буду каждый день молиться за его безопасность, и таким образом, наконец, отбыл, вместе со своими слугами и лошадьми. Его жена и ее сестра громко рыдали, когда он уезжал, но когда уехал, их рыдания быстро прекратились, и они стали себя вести совсем по-другому, нежели рань­ше. Во время домашних молитв они вели себя столь же набожно, как и раньше, но стали часто приходить послушать, как я обучаю своего ученика, и сидели, перешептываясь и глядя мне в лицо. Иногда они вы­ражали беспокойство, не переутомился ли ученик, и предлагали, чтобы он пошел поиграть, а они могли, как они мне шепнули, посоветоваться со мной по делу большой важности. Они сказали, что очень удивлены, что я такой серьезный молодой человек, если принять во внимание мою молодость, и госпожа Апостолика спросила, правда ли, что все молодые священники робеют перед женщинами. Она сказала, что она и ее сестра должны сейчас считаться бедными вдовами в трауре, и что им очень нужны успокоение и утешение. Они сказали, что очень хотят исповедоваться мне во всех своих грехах до Пасхи, и Алхмунда спросила, могу ли я отпускать грехи. Я ответил, что епископ дал мне такое право, потому что, сказал он, это почтенное семейство известно своей набожностью, так что члены его в любом случае мало в чем смогут исповедоваться. При этом они радостно захлопали в ладоши, и с этого момента Дьявол сделал меня игрушкой в своих руках, так что эти две женщины все больше и больше зани­мали мои мысли. Ради сохранения их доброго имени Дудо строго запретил им ходить одним в город и приказал своему управляющему следить, чтобы они не нарушали этот запрет, по этой причине они часто бросали на меня взгляды и так со временем вовлекли меня в яму греха. Увы, мне надо было быть стойким и сопротивляться их соблазнам или просто убежать от них, как это сделал блаженный Иосиф в доме Потифара. Но Иосиф никогда не читал Овидия, поэтому его положение было менее опасным, чем мое. Когда я смотрел на них, мои помыслы были наполнены уже не благочестием, а похотью и греховностью, так что я дрожал, когда они проходили мимо меня, но я не осмеливался ничего делать, будучи еще юным и не­винным в этих вопросах. Но эти женщины, которые были настолько же полны греховных помыслов, как и я, но зато были намного менее робкими, не боялись. Однажды ночью, когда я спал в своей комнате, я был разбужен женщиной, ложащейся ко мне в постель. Я не мог сказать ни слова, переполненный страхом и радостью. Она прошептала, что начинается гроза, и она очень боится бури. Потом она обвила меня руками и стала страстно целовать. Неожиданно вспышка мол­нии осветила комнату, и я увидел, что эта женщина — Апостолика, и хотя я тоже очень боялся молнии, мне уже некогда было думать о таких вещах. Однако, некоторое время спустя после того как я с нею полу­чил такое удовольствие, которое превосходило все, описанное Овидием, я услышал раскаты грома прямо над нашей крышей и сильно испугался, потому что подумал, что это Бог хочет поразить меня своей мол­нией. Этого, однако, не произошло. А на следующую ночь, когда ко мне пришла Алхмунда, столь же жаж­дущая, как и ее сестра, вообще никакого грома не было, а моя похоть была сильнее, чем всегда, так что я предался удовольствиям греха с веселым мужеством и твердым сердцем. Эти женщины имели мягкий и добрый характер, никогда не укоряли меня и не ссо­рились друг с дружкой, в них не было зла, кроме только их великой похоти. Никогда они не выказывали страха или угрызений совести от того, что они делали, только немного беспокоились, не узнали бы слуги о том, что происходит. Но Дьявол в них был силен, поскольку, что может быть для него приятнее, чем видеть падение слуги Христова? Когда наступила Пасха, все обитатели дома по очереди пришли ко мне, чтобы исповедоваться в грехах. Самыми последними пришли Алхмунда и Апостолика. Они торжественно рассказа­ли мне обо всем, что имело место между ними и мною, и мне ничего не оставалось делать, как отпустить им грехи. Это был ужасный проступок с моей стороны, поскольку, хотя я к этому времени уже погряз в грехе, все выглядело таким образом, будто я преднамеренно предал Господа.

— Я искренне надеюсь, что твое поведение с тех пор изменилось к лучшему,— сказал отец Виллибальд сурово.

— Я тоже надеялся на это,— отвечал магистр,— но судьба распорядилась иначе, так как и предсказывала ворожея, когда предупреждала меня о трех моих гре­хах. До тех пор, однако, Дьявол еще не вполне завла­дел моей душой, ведь я, как и обещал, каждый день молился за благополучие торговца, чтобы опасность миновала его и он невредимым вернулся домой. Более того, спустя некоторое время я стал молиться за него по два и даже по три раза на дню, дабы успокоить угрызения совести и унять ужас, наполнявший мою душу. Но страх мой с каждым днем становился все сильнее, пока, наконец, в ночь после празднования Христова Воскресения, я больше не мог этого выдер­жать и тайно сбежал из дома и из города, и пошел, попрошайничая, по дороге к дому, где все еще жила моя мать. Она была благочестивой женщиной, и когда я рассказал ей обо всем, она горько разрыдалась. Потом, однако, она стала успокаивать меня, говоря, что неудивительно, что женщины забыли об осторожнос­ти, увидев меня, и что такое происходит гораздо чаще, чем люди думают. Единственное, что мне остается, продолжала она, это пойти к декану и рассказать ему все, что произошло. Она благословила меня и я отпра­вился исполнять ее наказ. Декан Румольд уставился на меня в изумлении, когда я появился в его доме, и спросил, почему я вернулся. Тогда, рыдая, я рассказал ему правдиво обо всем, с самого начала и до конца. Он пришел в ярость, узнав, что я без разрешения читал Овидия, но когда я рассказал ему о том, что было между мной и теми двумя женщинами, он хлопнул себя ладонями по коленям и разразился громогласным смехом. Он сказал, что хочет знать обо всем в подроб­ностях. Потом спросил, нашел ли я тех женщин удов­летворительными. Затем вздохнул и сказал, что ни один период жизни не сравнится с молодостью и что никакое деканство во всей Империи не стоит ее утра­ты. Но по мере того как я продолжал свой рассказ, лицо его мрачнело, и когда я закончил, он с силой ударил кулаком по столу и проревел, что я вел себя в высшей степени неприлично и что это дело должен решать епископ. Итак, мы отправились к епископу и рассказали ему все. Они с деканом были согласны в том, что я поступил очень нехорошо, дважды обманув доверие: во-первых, покинув дом, в который меня направили, и во-вторых, выдав тайну исповеди, когда рассказал матери о том, что произошло между мной и теми двумя женщинами. То, что я совершил блуд, было, конечно, большим грехом, но в общем-то делом обычным, не сравнимым с тем, что я совершил потом. А это может быть искуплено только ценой самого сурового наказания. Однако поскольку действовал я скорее по юношеской глупости, чем по злому намере­нию, они накажут меня, сказали они, по возможности мягко. Итак, они предложили мне на выбор три нака­зания: провести год в должности капеллана в большой больнице для прокаженных в Юлихе, совершить па­ломничество в Святую Землю и принести оттуда цер­ковное масло с Оливковой Горы и воды из реки Иор­дан или отправиться миссионером обращать в христи­анство датчан. Ободренный их сочувствием и объятый желанием искупить свой грех, я выбрал самое тяжкое наказание. Они послали меня к епископу Эккарду в Хедеби. Он тепло принял меня и вскоре сделал одним из своих каноников за мои знания. Я оставался у него два года, устремляя все силы на дело набожности и преподавая в школе, основанной им там, пока моя судьба вновь не подвела меня и я не совершил мой второй грех.

— Странный ты священник,— сказал Орм,— с твоими грехами и сумасшедшими бабами. Но ты так и не сказал нам, почему пришел сюда.

— Почему ты не женился, как разумный чело­век,— спросила Йива,— если так сильно любишь женщин?

— Некоторые считают, что священнослужитель не должен жениться,— сказал магистр,— вот этот ваш священник тоже ведь неженатый, хотя, возможно, он более благочестив, чем я, и поэтому лучше противос­тоит соблазнам.

— У меня есть дела поважнее, чем женщины,— сказал отец Виллибальд,— а теперь, слава Богу, я уже достиг возраста, когда этих соблазнов больше не существует. Но благословенные апостолы придержива­лись различных взглядов на этот счет. Святой Петр сам был женат, мало того, он даже брал жену в свои поездки к язычникам. Святой Павел, напротив, при­держивался противоположного мнения, он всю жизнь оставался холостым, что, возможно, и было причиной того, что и путешествовал он дальше, и написал боль­ше. Уже в течение многих лет благочестивые люди склоняются к тому, чтобы принять точку зрения свя­того Павла, а аббаты ордена святого Бенедикта во Франции считают, что священнослужитель должен избегать брака и, по возможности, всех форм половой жизни. Хотя лично я считаю, что пройдет еще немало времени, прежде чем всех священнослужителей мож­но будет уговорить на то, чтобы они ограничили себя в такой степени.

— Ты правильно говоришь,— сказал магистр,— я помню, что французский аббат Одо и его ученики проповедовали, будто женитьба — это зло для слуги Христова, и я считаю, что их мнение по этому вопросу — верное. Но хитрость Дьявола не имеет границ, и, многочисленны его уловки. Так что теперь я здесь, изгой и потерянный странник в царстве дикости, по­тому что я отказался вступить в брак. Таков мой второй грех, предсказанный мне колдуньей. А каким будет третий, я не осмеливаюсь и помыслить.

Они стали просить его продолжать свой рассказ, и после того как Йива дала ему подкрепиться крепким напитком, он рассказал им о своем втором грехе.