Воспоминания о Ф. Гладкове

Е. Вучетич НИКАКИХ УСТУПОК ПРИРОДЕ

Говорить о людях, подобных Федору Васильевичу Гладкову, а тем более писать о них не так-то просто. Сейчас, когда этот большой русский человек и великолепный писатель ушел из жизни, он все-таки принадлежит ей, и только ей, в общенародном, историческом смысле. И каждый штрих, каждое воспоминание о нем обретает особую значимость.

Первое представление о писателе обычно складывается или по первому прочитанному его произведению, или по первой личной встрече.

Еще совсем подростком я, как и мои многочисленные сверстники, раскрыл однажды горячие страницы романа «Цемент».

Меня не насторожило, как некоторых иных, «нелитературное» название романа. Напротив, мне казалось, что книга с таким «вызывающим» названием будет интересной. И я не ошибся. С первых же страниц буйные вихри величайшей из революций ворвались в мою жизнь. Я как бы заново, спустя несколько лет, пережил героическую эпоху гражданской войны и становления молодой Республики Советов.

Глеб Чумалов и его жена Даша, инженер Клейст и многие, многие другие герои книги, скульптурно вылепленные совсем новым для меня мастером слова, приковали к себе и остались до сих пор неизгладимыми в моей памяти среди самых ярких художественных созданий русской прозы.

В те годы можно было еще только угадывать будущее молодой советской литературы.

Но предчувствия не могли быть ложными потому, что новые писатели уверенно заявили о себе в первых же книгах, — Михаил Шолохов и Леонид Леонов, Константин Федин и Федор Гладков, Всеволод Иванов и Всеволод Вишневский.

Они сразу же заняли достойное место в блестящей плеяде русских романистов XX века, наряду со старшими — Максимом Горьким и Серафимовичем, Алексеем Толстым и Сергеевым-Ценским, Пришвиным и Шишковым.

Первое — тогда еще заочное — знакомство с Федором Гладковым как писателем Великого Октября, по существу первым пролетарским писателем, было для меня знаменательным. Это было знакомство с еще одним из первооткрывателей неисчерпаемых сокровищ родной русской литературы и русского языка. Читая Гладкова, а впоследствии общаясь с ним неоднократно, я постоянно изумлялся его фанатической влюбленности в родной язык, той самой влюбленности, без которой, конечно, невозможно было бы представить себе, в чем же один из секретов писательского мастерства.

Русская речь XX века во всем ее лексическом богатстве, пластически рельефная, образно-меткая и величаво-мудрая в своем глубинном течении, составляет основу художественной ткани произведений Гладкова.

Одной из, пожалуй, наивернейших примет его большого таланта и все возраставшего мастерства являлась та яркость и точность художественной речи, которой отмечены его последние автобиографические романы. Но реализм Федора Гладкова — это прежде всего беспощадный реализм художника глубоко социального, мудрого исследователя самых сложных явлений народной жизни, самых противоречивых народных характеров. Нельзя не думать об этом, вспоминая Гладкова, одного из самых замечательных наших сограждан, в известном смысле — совести русской литературы.

Мне довелось, особенно в последние годы его жизни, дружески общаться с Федором Васильевичем, видеть его в работе и в быту, видеть его измученного болезнью, но горящего беспредельной любовью к народу, к трудовому люду всей нашей планеты.

Таким я его запомнил еще до работы над его скульптурным портретом, и таким он все ярче и ярче открывался передо мной в моменты самой работы.

И до, и после работы над портретом Гладкова мне приходилось лепить портреты писателей. Естественно, что все они люди сугубо отличные друг от друга, и, разумеется, не только внешне. Но с Гладковым было значительно легче работать, нежели со многими другими. Мне даже казалось, что в обычной бытовой обстановке и в личных отношениях с окружающими Гладков держит себя проще многих.

Однако в принципиальных спорах, когда речь шла об идейных заблуждениях человека, Гладков был значительно непримиримее и жестче многих своих коллег по литературе.

Упаси бог, если вы совершите хоть малейший промах в большой, общественной жизни. Чем выше вы находились в глазах Гладкова, тем непримиримее и беспощаднее отнесется он к вашему промаху.

Не надейтесь! Вам просто не будет никакой пощады.

А на ошибку житейскую, на промах личного, частного порядка он просто посмотрит как на результат обычной человеческой слабости и не только уж простит это вам, но порой просто не обратит на это никакого внимания, пройдет мимо.

Но не однажды я видел Гладкова буквально в исступленном состоянии, когда при нем уродовали русскую речь. Уж здесь он не допускал ни малейшего промаха.

Как сейсмограф фиксирует подземные толчки, а барометр — изменение погоды, Гладков всем своим существом мгновенно и самым резким образом реагировал на неправильное произношение или неверное толкование слов.

Вспоминается такой эпизод. Как-то сидим за столом, пьем чай, разговор идет обо всем понемногу. И вдруг кто-то невзначай произносит: «Орловщина».

Батенька ты мой, что тут поднялось! Федор Васильевич сначала побледнел, потом побагровел, его начало трясти. Сыпля из глаз искры и отчаянно барабаня пальцами по столу, он буквально начал кричать:

— Безобразие! Какая еще там «Орловщина»? Безобразие! Нет такого понятия. Окончание «щина» означает понятие со знаком минус, — например, поповщина, махновщина, барщина! Вот, например, чепуха, которую вы сейчас несете, называется словом чертовщина! При чем тут «Орловщина»? Так нельзя говорить. Это безграмотно! Безобразие! Безобразие!..

Словом, шум на полвечера.

Однажды внук Федора Васильевича произнес слово «учеба».

Опять крик:

— Безобразие! Безобразие! Нет слова «учеба», как нет слова «лечеба». Есть слово «учение», и есть слово «лечение». Безобразие! Безобразие!

Наконец старик начинает тяжело дышать, что означает — буря проходит. В это время неожиданно телефонный звонок.

— Евгений Викторович! Это вас...

Беру телефонную трубку.

Голос человека, который мне неприятен, но нужно встретиться, ничего не поделаешь. Жизнь...

— Позвоните, пожалуйста, через пару дней...

Снова шум, гам, крик:

— Евгений Викторович! Вот от вас этого я не ожидал. Безобразие! Безобразие! Это ведь черт знает что такое. Бывает пара сапог, пара гнедых. Пары дней не может быть, потому что день идет за днем, а не два дня вместе. Безобразие! Безобразие! Пара дней — безобразие!

И так без конца, причем с таким надрывом, что кажется, вот-вот помрет.

— Я не брюзжу. Я гневно протестую! — говорит он.

И опять изо всех сил барабанит пальцами по столу.

Несмотря на резкую непримиримость к большим, а порой и к малым оплошностям, он очень любил людей и постоянно делал им всякое добро. Хотя тут же обязательно накричит...

Умирал Федор Васильевич необыкновенно тяжело и мучительно. Из-за рака пищевода образовалась полная непроходимость.

Умирал он буквально от голода. Врачи предложили операцию, чтобы сделать проход для пищи помимо пищевода. Федор Васильевич решительно отказался.

— Я не амеба, а человек. Я люблю мясо! Я хочу его есть зубами. Я не буду делать природе никаких уступок.

Работа над портретом закончилась за четырнадцать дней до смерти этого замечательного советского писателя, человека кристальной чистоты и порядочности. Я сказал Федору Васильевичу:

— Все...

Это было накануне отъезда его в больницу, откуда он уже больше не вернулся.

Под глубочайшим секретом сообщил он мне, что болен раком, но чтобы никто из близких об этом не знал: ему не хотелось их расстраивать.

В то же самое время о страшной его болезни узнал я, тоже под секретом, от его близких, супруги и сына. И они в свою очередь просили ни в коем случае не сообщать эту роковую весть Федору Васильевичу.

Так и жили во мне две эти тайны до конца его жизни...

Мы расставались, и прикованный к постели Гладков подарил мне свою книгу, экземпляр «Энергии», с трогательной надписью, которая завершалась словами: «...с верой в неразрывную дружбу». Потом, поцеловав свой глиняный портрет в сырой лоб, Гладков тихо, опустив повлажневшие веки, произнес:

— Прощай, Федор Васильевич, дорогой, прощай...

Можно было бы еще и еще по крупицам восстанавливать каждую нашу встречу, ибо каждая такая встреча несла в себе нечто замечательное. Одна из них произошла вскоре после XX съезда КПСС на квартире писателя в Лаврушинском переулке. Весь вечер Гладков с большим волнением говорил о событиях последних месяцев, о задачах литературы в новой исторической обстановке, о необходимости всемерно оберегать чистоту революционной идеологии, крепить боевые качества новых поколений революционеров. Его глаза светились, когда он говорил о будущем, о новых горизонтах, которые все шире открываются нашим людям.

И со свойственной ему суровостью и жесткостью говорил он о попытках отдельных литераторов поставить себя над жизнью, над борьбой народа, борьбой партии за преображение мира, за конечную победу коммунизма.

Ему было не так легко говорить и потому, что он был болен, и потому, что не мог сдержать волнения, когда беспощадно оценивал тяжелые обстоятельства недавней истории. Но в каждом слове его присутствовало мужество коммуниста, мужество борца. И таким он остался для меня навсегда.

1963

Ф. В. Гладков с отцом Василием Фомичом, матерью Анастасией Михайловной, теткой Марией Михайловной. Екатеринодар, 1902 г.

Ф. В. Гладков и его друг и первый издатель Л. М. Мельников. Ейск, 1905 г.

Слева направо: П. Г. Низовой, А. С. Новиков-Прибой, А. П. Чапыгин, Ф. В. Гладков. 1923 г.

Ф. В. Гладков. Москва, 1923 г.

Ф. В. Гладков среди членов литературной группы «Кузница». 1927 г.

Ф. В. Гладков. 1927 г.

Ф. В. Гладков у М. Горького. Италия, Сорренто, 1930 г.

Мартин Андерсен-Нексе, К. А. Федин, Ф. В. Гладков в Центральном Доме литераторов. 1944 г.

Ф. В. Гладков среди старых большевиков-дальневосточников. Слева направо: Г. Войтинский, В. Громатский, Ф. Гладков, М. Губельман, А. Фадеев, М. Сахъянова, 3. Стинкова. 1955 г.

Ф. В. Гладков. 1948 г.

Ф. В. Гладков в Третьяковской галерее. 1954 г.

Ф. В. Гладков и его жена Татьяна Ниловна на даче в Краскове. 1957 г.

Ф. В. Гладков, К. М. Симонов, А. А. Первенцев на 75‑летии писателя в ЦДЛ. 1958 г.

Б. Я. Брайнина, Ф. В. Гладков, К. М. Симонов, Р. В. Петров, Г. И. Владыкин, С. В. Евгенов, Л. Р. Шейнин, М. И. Губельман на 75‑летии писателя в ЦДЛ. 1958 г.

Б. А. Лавренев, Ф. В. Гладков, А. А. Сурков у здания Союза писателей СССР. 1958 г.

Ф. В. Гладков. 1957 г.