Второе пришествие инженера Гарина

*** 125 ***

В высокие окна залы жгутами бил тропический ливень. Ударил, стеганул разряд… Сжиженный, резкий, лиловый свет обежал площадь темных зеркал… Но это были все те же окна, в глубине которых ритмично лучились горки электрического света.

Все люстры были зажжены и тонко отзванивали. Вибрировало и дорогое венецианское стекло в нескольких тонкостенных бокалах на просто сервированном столе на две персоны. По сторонам его, напротив друг друга, расположились Гарин и мадам Ламоль.

Это был обед не обед, ужин не ужин. Такую теперь они взяли привычку уединяться. Зоя, подперев подбородок вложенными в замок пальцами, вслушивалась про себя. Взор у нее был отсутствующий.

Гарин избегал смотреть в ее сторону, пригублял вино и вилкой (давно не по назначению) вскрывал конверты и тонкие бандероли, что пластом лежали на подносе, перед ним.

Опять небо разодрала ветвистая фиолетовая молния, – до самой нижней кромки первоосновы бытия здесь. На мгновение в окнах мертво встали стволы каких-то отживших секвой, будто сочленения дивных гигантских стрекоз протерозойской эры, с трепещущей, призрачной оснасткой своих крыл. Визуально плотный куб некоего мистического расчета и планировки этой залы – перевалился с одной своей грани и встал на черточку другой, – на стыке реального с ирреальным, как и было задумано.

С тех пор, как городище было объявлено на осадном положении, фабрика илема утроила свою продукцию. С тем же увеличилось дренирование в атмосферу избытка его. Чудовищно возросла ионизация воздуха. Шквалы косых, с ураганным ветром, тропических ливней налезали один на один, как волны в бушующем море.

Готовились к войне, хотя какие она может принять формы, никто не предполагал. Знали только, что массированный налет авиации противника способен разрушить форт до основания. Гарин подсылал верных ему людей и подкупал информаторов, чтобы заблаговременно быть в курсе всех политических решений и шагов Антанты.

Сейчас, пока Гарин просматривал корреспонденцию, Зоя хмурилась и молчала. Все, что окружало их здесь, было, в немалой степени, и ее заслугой. Она наняла искуснейших мастеров Старого и Нового Света; заказывала лучшие материалы, платила, не считаясь с расходами. В полгода вырос дворец – смешение испанской готики и древней перуанской архитектуры. Не избежал он и некоторого влияния футуризма и даже кубизма, как не были эти направления живописи слабо представлены в зодчестве. Вообще, эти семь месяцев она жила напряженной, трудовой жизнью. Вставала не позже 7, возобновила давно заброшенные упражнения из балетной техники, много плавала в бассейне, устраивала большие и малые приемы и чуть-чуть в мечтах не дотягивала до Семирамиды – основательницы Вавилонской башни. Это как-то примеряло ее с тем гложущим чувством неудовлетворенности, и даже потери, – словно во всем этом что-то было не так. Пусть и грандиозно, но – и только. Как-то она здесь оказалась не ко времени, или эта история – не ее история. Вспоминала Золотой остров… мраморные ступени широких лестниц, вырастающие прямо из моря… тогда все было по-другому… радостнее, светлее… Она продлевала себя в каждой частичке времени, какую замечал ее счастливо возбужденный ум. Теперь же, наедине с Гариным, все существо ее обрывалось, и она недоумевала: куда все девалось, если ее хватает вот так сидеть часами и погружаться взором в точку, коей подчас и не существовало вовсе.

С некоторых пор они стали замолкать в присутствии друг друга и даже избегать оставаться наедине. Ловили себя на взоре – глаза в глаза, – но отрешенно продолжали быть – один возле себя.

Казалось, они ненароком вошли в предвечное, а теперь тщетно ищут отобранное у них при входе время, коему здесь просто не могло быть места.

Иногда они задумывались над всем этим, ни мало не надеясь на подсказку. Странными и грустными становились их встречи. Только Гарина по-прежнему вдохновляло все дерзостное и парадоксальное.

– Вот послушай, – буркнул он, разряжая тягостное молчание. – Это тем более интересно, что как раз у этого человека пять лет назад я брал уроки неэвклидовой геометрии, посещая его семинар, – профессор Рейхенбах, который теперь милостиво одаривает меня советом… любопытно, подозревает ли он во мне своего бывшего ученика, – Гарин потряс вырезкой из одного научного журнала; содержание статьи с перепечаткой в иных изданиях было уже известно многим. Стараниями Радлова, продолжающего, несмотря ни на что свою исследовательскую линию, материал дошел теперь и до Гарина. Сам он уже отчеркнул для себя узловые и опорные пункты и вот теперь решил поделиться с Зоей. (Все равно говорить было больше не о чем).

– Здесь он утверждает… Гм. (Взгляд украдкой на Зою). Скажу более доступным языком, тем более что адресовано это формально и – фамильярно только мне: «Остановитесь, Гарин!», вот так: не больше и не меньше. Так что же мне ставится в укор? Он пишет: «…Понятие временного порядка может быть сведено к понятию причинной цепи». То есть эти «раньше», «позже» проявляют себя, как упорядочивающие фазы в самой общей структуре мироздания. В этой же структуре, с учетом наложения гравитационных полей, уже сложилась некая своя картина или рисунок «мировых линий» и переплетений их. Вот конкретно по этому пункту им было предложено понятие генетического тождества… Очень любопытно. Похоже, как если бы в паутине запуталась муха, и согласно высшему физическому предначертанию… исходя из постулатов релятивисткой теории, она осталась бы мухой, но никак не моржом. Хе-хе, – Гарин всмотрелся в хмурящуюся Зою, издал смешок, будто конфузящийся гимназист, объясняющийся с девицей-институткой в терминах зоологического курса, да вдобавок на древнегреческом. Номер не прошел. Леди оставалась холодна и недоступна. Виновато вздохнув, Гарин продолжил: – Сравнение, надо сказать, одностороннее. Ну, так вот. Характер этих переплетений в известной мере произволен. Эти узелки – «полевые частицы», как называет их Рейхенбах, – в спокойном состоянии идентичны своим «здесь-там»… В возбужденном же состоянии эти частицы могут занимать не свою нишу и соответственно ориентировать на себя события вкривь и вкось… Да, собственно, так он фигурально и выражается, старый олух – «вкривь»… Индивидуальность события размывается… Гм. Природа не дает нам на этот счет никаких предписаний… Так это может означать, что события некоторым образом находятся в подвешенном состоянии и, колеблясь, в принципе, могут налагаться на другие события, или просто вываливаться в иной причинный ряд. Координаты пространства-времени в этом случае не имеют особого значения. По всему этому, мой приснопамятный учитель грозится, что произвольное обращение со сверхмощными гравитационными полями, может привести к корректировке уже сложившейся физической картины мира по типу генетических мутаций в хромосомных цепях и к формированию фатальной ошибки, с самыми непредсказуемыми последствиями. Вздор. Все вздор, – неожиданно резко, зло взял Гарин фальцет, комкая журнальный оттиск так, что Зоя впервые за этот вечер удивилась по-настоящему: муки творчества, сомнения, упадок и бессилие духа, она не знала за Гариным. Успокоившись, он продолжил, комкая уже самую тему: – Мои опыты… что они для вселенной? Сколь ни коли слона булавкой, он не станет высиживать яйца страуса, подобно кукушке, даже в поколениях, отстоящих на миллион лет. И сам старый не знает, что пишет, – как бы извиняясь за тон и непререкаемость мнения, Гарин разгладил смятый листок – инстинктивно в нем выразился дух поиска и чисто научного подхода.

Что касается Зои – расширенными зрачками она всматривалась в никуда, ей припомнился как-то вдруг особняк в Лозанне… вестибюль и дверь, – куда она раз за разом входила с намерением оказаться на улице, но каждый раз переступая порог, вновь оказывалась в помещении.

Хлестал ливень. По-осиному тонко, нервно вибрировало стекло. Повышенная ионизация воздуха ощущалась сейчас особенно, при каком-то грозном томлении духа. От себя нельзя было уйти. Временами Зоя была уверена, что дворец вот-вот рассыпется; ведь и воистину он построен на песке. Она подобрала с каменного пола холодеющие ноги.

– Гарин, Гарин. Если бы ты знал, как мне это все не нравится. Мы с тобой точно погребены в пирамиде, и на наших лицах золотые посмертные маски. Назови это как хочешь: мировая власть, владычество… Но это только преджизнь фараонов, которым уже с рождения заказана усыпальница. Пески ли это… История ли песков… Я не знаю. Все стеснено. Все – камень. Все давит.

Она стиснула руки у горла.

– Ну, полно, полно, – Гарин встал со своего места, подсел к Зое, налил по бокалу вина, себе и ей. – Мы слишком долго были с тобой в западне, отсюда эти настроения. (Он потрепал ее по спине. Зоя содрогнулась). Нам все еще не верится… мы как те альпинисты, – заглядывающие в пропасть, цепляющиеся за каждый выступ, молящие небо об удаче… и вот теперь на вершине, на нашем с тобой Эвересте; ну, одним словом, ты понимаешь меня… – говорил Гарин, рассеянно водя пальцем по краю бокала. Он ждал отклика – его не последовало: – Мы очень многим были для самих себя, и ничем для других. Обжегшись раз, дуешь на молоко. Но мы уже не повторим прошлых ошибок. Посмотрим, какой ты вновь станешь, когда мир наполнится твоим именем, – Гарин положил свою руку поверх ее – ледяной – все еще у горла. Зоя чуть отстранилась всем телом; в прорези ее платья протекла платиновая чешуйчатая змейка с миниатюрной копией римского меча. Гарин продолжил печально, нежно: – Понимаю. Не по сердцу здесь… Я и сам не в восторге. Чуточку терпения, и у твоих ног будет мир… моря, острова, какие только ты выберешь. А почему бы тебе, не реконструировать твой бывший Золотой остров. Как ты к этому расположена?

Зоя низко опустила голову, сдерживая улыбку. Наконец, резко выпрямилась.

– Карамбо, сеньоры! Нет, есть во всем этом свое очарование, – и она взяла Гарина под локоть.

Так вместе, под руку, не дотронувшись и до яств, они вышли из залы.