Второе пришествие инженера Гарина

*** 41 ***

Зоя была отравленная женщина. Этот диагноз она поставила себе сама в столовой с цветным витражом окон и мозаичным полом, выпив за обедом рюмку чешского ликера, – густого зеленого настоя из плоской фарфоровой бутылки. Вкус горькой редьки она отбила глотком оршада и сплюнула в серебряную салатницу. Довершила же она свой приговор острым укусом из бока грандиозного фисташкового мороженого, в три яруса, с кремовыми розочками, облитого с маковки шоколадом. Если яда не было у нее в крови, – почему так все горчит и отдает синильной кислотой? Все еще морщась, она закурила мундштук. Нечего и говорить, что вся вторая половина дня, а возможно и вечер обещали стать загубленными. Шел только третий час – время, когда все прочие отдыхающие, позевывая, склонялись к отдыху в шезлонгах, или, оставаясь чуть деятельными, перебирали корреспонденцию и брались за тихие игры. Другими словами – мертвый час. «Я мертвая женщина, – пришло Зое на ум. – Если сейчас, вот этим кухонным ножом я вскрою себе вены, из них не вытечет ни капли». С ломаным жестом Зоя встала с кресла. Сбивчиво прошлась по звонкому каменному полу. «Все – к черту! Все смертельно надоело (даже собственная безопасность). Решительно все. Женщина должна расцвести и умереть. Все остальное – от лукавого», – пронеслось в ее голове. Если сладкое горчит, а приторный ликер сводит рот, значит, вся она скисла и сподобилась этому ее вкусу. Иначе ничего такого не случилось бы. Она перезрела в бесплотности, в безвестности… И вместо жизненных соков в ней рисовый отвар. Все было, было и прошло. Никто не напишет романа ее жизни. А что за чудная была бы история! Ей даже отказано стать Марией-Антуанеттой. Разве (не приведи, Господи!) ее станут судить как истинную королеву. (Зоя чуть зарделась. Каких-то двух, трех недель не достало ей, чтобы стать помазанной на престол самим папой римским). Чего уж там, – ей отказано и в праве быть собой!

Теперь, часто всматриваясь в зеркало, она сомневалась – действует ли она от лица той женщины, которой приказала однажды не быть? Прошлого нет. Будущее не простирается дальше «завтра». Но дальше этого не сбывается даже надежда. Разве история повторяется дважды? Тем более, такая фантастическая, как история ее возвышения и падения. Нет: все было, было. Вот яд, способный убить любое мало-мальски наделенное воображением существо, а не то, чтобы женщину с мечтой и судьбой Афродиты, из пены морской воздвигшую себе Золотой остров, разделивший участь Атлантиды.

Бронзовая мушка, зависшая над левой ее бровью, отвлекла внимание Зои. Ток воздуха из открытого окна доносил запахи цветов, горьких луговых трав. «В принципе, можно прожить и так», – робко поднялось в ней с каким-то мещанским поветрием; но тотчас, одной постановкой головы, мадам Ламоль опротестовала это. «Все было, было и прошло», – вслух проговорила она, испытывая неподдельную тяжесть этих слов; точно припав уже губами к каменной чаше с ядом цукаты. Если у него (Гарина) даже что-то и сладится, и если Роллинг заплатит за все сполна, – все продолжится эта отравленная жизнь, хоть ешь и пей с золотого блюда. «Нет. В одну и ту же реку дважды не войдешь. Я конченая женщина, – опять поднялось в ней. – Трудно даже представить какой-либо адюльтер, – предположим, с принцем крови. Но еще пошлее общество политиканов, «баронов» говядины и свиной тушенки, нефтяных магнатов и прочих с ними», – Зоя передернула плечами от негодования. Тут же припомнился роман с одним сиятельным немецким князем, отпрыском знатного рода, в имении которого, в Южной Моравии, она когда-то гостила. Тогда они с Гариным только-только решились на приезд в Центральную Европу, и приглашение князя (хлебосольного, одинокого аристократа) пришлось как нельзя кстати. Так было ли что у нее с ним? Зоя таинственно строила самой себе глазки в омуте памяти, – не подглядел бы кто! Во всяком случае, полог огромной кровати под балдахином она запомнила. Но дальше – спасительное беспамятство, когда надо забыть и самое себя. Да, да, он (Гарин) тысячу раз прав – один ее нерасчетливый порыв, приступ тщеславия или какая бабья дребедень, и его жизнь повиснет на волоске. Для него-то уж гильотина сыщется. Но что стоит за всей его исступленной работой? Разве можно еще чего-то добиться, после всего уже совершенного им. Не есть ли его труд – род вдохновенного проклятия, сродни сизифову?

Зоя, наконец, на что-то решилась относительно себя. Поднялась в комнату-кабинет. Такое ли уж она отравленное существо? Если ей снятся еще воздушные замки, а цветы приносят ей свой аромат, значит не все в ее крови яд. Смелым быстрым порывом она сбросила с себя на пол черного бархата шлафрок. Осталась в одной тончайше-призрачной сорочке. Недолго думая, за бретельки, словно гадкую гусеницу, сбросила с себя и это. Постояла перед большим зеркалом в обрамлении жарко начищенных плодов и листьев. С озабоченным лицом и шпилькой в губах, раздумывая, чем бы еще дополнить туалет Евы. Прошла в смежную небольшую комнату, где у нее, похоже, был настоящий будуар. Отобрала себе короткую плисовую юбку, белого сукна жилет-пиджачок, натянула перламутровые чулки со «змейкой». Что делать с волосами, надо было еще подумать; по их длине ничего не оставалось, как скрутить их простым узлом и запрятать под беретом. Надела туфельки. Потянулась, было, за своей плоской сумочкой-шкатулкой, нехорошо усмехнулась (улыбкой Медичи), остановила выбор для целей самозащиты на интереснейшем медальоне в форме короткого древнеримского меча на платиновой цепочке. Надела себе на шею. Перебросила в руках ключ, – она была последней, кто сейчас оставлял этот дом (прислуга была отпущена ею с обеда до вечера).