Второе пришествие инженера Гарина

*** 94 ***

В тот злосчастный день (обычный в череде после взрыва в горах), бургомистр Хенке заседал в ратуше, в своем рабочем кабинете. И если не был он уже на улицах городка, в толпе растревоженного люда, или в узком кругу доверенных лиц, это вовсе не означало, что дух препирательства оставил Хенке. И хотя сейчас он был точно один посреди обитых темным штофом стен, в кожаном глубоком кресле, за громоздким помпезным столом, – кого-то мысленно, по инерции, приходилось убеждать, разубеждать, внушать оптимизм, т.е. веру в то, что день завтрашний, обязательно должен стать лучше дня сегодняшнего. А все больше по тому недовольству публикой… черт чем; как будто речь шла об утрате половины города, сдаче суверенитета целой страны и лишения граждан всех прав собственности и состояния. И все это навалилось на старого отца (да, прежде всего) при тех страшных личных утратах, которые он понес. Два его сына, два молодца, два Зигфрида, сделавшие себе такую карьеру в возрождающейся Германии, вот они-то – и это было уже совершенно и страшно ясно – не вернулись с… так хотелось бы сказать «поле брани», но язык не поворачивался… не было ни поля, ни явного врага, – кому можно было бы мстить. Одни опаленные камни, да черные, перетертые раскаленными челюстями взрыва останки… не пойми кого: тел разнесенных по склонам гор, затертых глыбами, вторично деформированных оползнем. Как уже отмечалось, по весу, анатомическим признакам, не добравшим даже трети от той трупной массы, чем необходимо было заполнить две дюжины гробов. Относительно же причин самого взрыва, был выдан строгий циркуляр, согласованный с нацистской верхушкой, считать взрыв роковым стечением обстоятельств, когда шаровой молнией в горах был детонирован боекомплект «войск самообороны», проводивших в этих местах учения. Уже в рейхстаге дискутировался вопрос объявления в стране однодневного национального траура, а учитывая результаты недавних выборов, когда нацисты получили более двух третей голосов, этот вопрос можно было считать решенным положительно. Устраивало как будто всех и объяснение взрыва: страшные грозы последних месяцев и дней стали уже притчей во языцех и сами собой перетолковывались в нужном смысле. Ждать можно было только худшего, и вот оное.

В тот день у Хенке, – переутомившегося бургомистра и просто пожилого человека, перенесшего тяжелую личную утрату, – оставался по службе последний грозный час… по «личным вопросам», как значилось в рамочке на двери – «от» и «до». И если время это сейчас, в связи с последними событиями, было неопределенно размытым, то все же «личное» ставило некоторые препоны, как и оставляло лазейку для проскальзывания в кабинет Хенке чего-то претендующего на интимное, индивидуальное.

Безнадежно, с покашливанием, приоткрылась дверь. Кто-то должен был войти, – согласно общепринятому этикету. Хенке недовольно оторвался от бумаг, разложенных на столе. (Странно уже было, что на этого «ходока» никак не отреагировал секретарь).

Бургомистр поморгал, сощурился, как делают это при аккомодации зрения близорукие. Сходно, по этому же, – двинул головой вперед, назад и, наконец, откинулся в кресле.

У порога, на истертую ковровую дорожку, из-за спины вошедшего, как-то неестественно падал свет, отчего он с головы до плеч был обведен радужной и нежной пелериной, как бывает при сколе в толстом стекле. «Что за чертовщина», – бессознательно отметил Хенке, горизонтально проведя рукой и подзывая к себе ходока. Тот, омертвело, уставился на своего бургомистра, не желая, очевидно, продвигаться вперед; но и так, как будто это не в полной мере зависело от него. «Эх, как тебя», – подумалось Хенке, – по инерции и трудам дня все еще в понятиях увечий… настолько ему показалось фигура вошедшего смазанной, утратившей что-то. Но, приглядевшись, он вынужден был констатировать, что ходок был только приплюснут и уплощен, как положенная под стеклянное пресс-папье бумажка. Кроме того – бледен, с лицом пожилого человека, в странно новом, черном и шуршащем, будто пергамент, костюме, – он и действительно держал в руке некую писульку; торчком в направлении бургомистра. Не желая брать это в руки, Хенке пробормотал:

– Что это вы у дверей. Входите, раз уж вошли.

Бледный, уплощенный затрясся как осиновый лист, криво улыбнулся, протолкнув насильно фразу-междометие:

– Как же еще… Куда же мы… Где же правды-то еще добьешься, как не на этой стороне…

– Ах, так вы оттуда!.. «Потусторонний», – догадался Хенке и благодушно кивнул. – Ну, что там у вас? Зачем пожаловали?

С усилием он поднялся из кресла, подошел к ходоку, – за шаг до него остановился; не глядя, протянул руку, с тайным омерзением взял бумаженцию, удивительно напоминающую лоскут тонкой, выделанной телячьей кожи. Вчитался:

– Ничего не пойму. Кто это вам писал? Как курица лапой… (Ходок выставил, словно для опознания, кисть правой руки, с пальцами, сложенными в щепоть, или даже как в ритуальном персте). Прочтите-ка сами, милейший… Нет, лучше я сам, – поправился Хенке и пошел к окну, не удостоив посетителя более пристальным взглядом.

– Как почитаемого мнимо умершим… Хм. (Читал Хенке). Желаю восстановления в правах… Установления надо мной попечительства… Наказание виновных. Ничего не понимаю! Так чего же вы хотите конкретно? Вас что… отправляют, или не отправляют в приют для престарелых? Так надо понимать ваш иск к родственникам…

Ходок молчал, и все тянул перст, который, наконец-то, разлепился… указательным пальцем.

Хенке догадался. Писулька оказалась с подкладкой, и в ней – справка, в машинописи, с круглой печатью.

– Справка? Так что же… – Хенке бездумно повертел бумажку. – Как ваша фамилия, имя, отчество?

«Так и есть. Светопреставление!» – Хенке вылупился на ходока.

– Что вы мне голову морочите! Вы же умерли!.. То есть (быстро вправил он себе мозги), – тот умер… Вы же… – Хенке вгляделся в необычного собеседника и похолодел. Бумазейный, черный фрак визитера, целлулоидные манжеты, воротничок…

«Второразрядные похороны», – встряло ему на ум. И он по-настоящему, за целые дни катастрофы, помертвел. Даже гибель собственных его сынов не обдала Хенке таким хладным током. Верно, хуже смерти, – это стать сумасшедшим.

– Вы хотите сказать… Когда вас должны хоронить? – Спросил Хенке в последней надежде.

Ходок ткнул себе в грудь; следующем жестом (пальцем) в пол.

– Вчера?! – гортанно вскричал Хенке, и все же с непонятным облегчением.

Стеклянно-радужная перелинка, в образе которой маячил силуэт пришлеца, чуть более расцвела.

– Требую справедливости… Восстановления в правах… – просюсюкал он.

Хенке развязно, как пустой мешок, обвис в кресле. Закрыл лицо руками.

– Хорошо. Идите. Все устроится. Будьте уверены…

Когда он, чуть успокоившись, решил взглянуть на мир божий, потустороннего ходока уже не было в кабинете.

Но Хенке так и не удалось в тот вечер пораньше уйти домой.

Все оттуда – от противоположной части города, – по ту сторону Щели, проскользнули к нему в кабинет еще трое не-людей. Секретарь был бессилен.

Вели себя пришлецы, примерно, все одинаково, с некоторым разнообразием в требованиях. Так, одному – с более чем справедливым требованием – нельзя было не отдать должное в мужестве. Он потребовал, – не более и не менее, – как вернуть ему «его возложение во гроб», то есть похоронить согласно христианским обычаям.

Но все устроилось само собой, как и предвидел Хенке.

Щель затягивалась, словно неглубокий порез.

Обыватели – по ту и другую сторону – все более приходили в себя и «умнели». Те же, которых надлежало хоронить, умирали самым естественным образом. Слабая (бредовая) надежда Хенке на возврат к посюсторонней реальности двух его сынов – отрицательно сказалась на здоровье. Через неделю он сложил с себя полномочия главы администрации К., а через два дня, – после странных, прямо запойных блужданий в горах, – подхватил простуду, и уже в лихорадке сошел с ума, так и не поняв, что умирает, унося с собой в могилу тайну последних встреч. Тайну, конечно, по тем первым дням и неделям. Будь же Хенке более ученого склада ума, он обратил бы внимание, что пришлецы и действительно были как бы под стеклом, или вписаны в некоторый пространственно-временный блок, в котором и снизошли в наш мир, подобно тому, как водяная блошка ныряет в придонном пузырьке воздуха. Отсюда происходила их явная неповоротливость и картинность. Этот запас некоторого «до-завтра», или «после-послезавтра», и был их собственным временем, которое они прихватили с собой за день или уже после реальных событий. Впрочем, здесь надо учитывать еще и возможную реверберацию и интерференцию с этими «за» и «после», и согласиться, что теория этого феномена достаточно не разработана. Тем более, что другие поздние проявления каузальных аномалий были еще более вопиющими.