Я — сын палача. Воспоминания

Перед Москвой

Мне было чуть за двадцать, самым старым в нашей компании, Битюше и Норе, было по двадцать семь. Самыми молодыми были даже не Люсины одноклассники, а Сережа Шевченко, неведомо как прибившийся к нам мальчик, по виду — красавчик-цыганенок. Смуглый, черноволосый, с большими темными глазами. Ему было пятнадцать, или еще не исполнилось, когда он нашел меня на Пушкинской, оттащил в сторону, испуганно зашептал:

— Рок, Рок, только ты можешь мне помочь, искал тебя, так рад, что встретил.

— Что случилось, Сережа?

— Я был с женщиной, в первый раз, ну ты. Рок, понимаешь… Я заболел. Я, кажется, заболел. Спаси меня.

Действительно, заболел. Надо же, в первый раз и такой подарок. Едва ли не все мои друзья-медики озаботились. Вылечили. Но это не стало уроком. Этой гусарской болезнью Сережа болел еще много, много раз. Стал пить, курить, колоться, совсем потемнел лицом, телом и, говорили мне, душой и пропал из вида. А говорю я это только для того, чтобы напомнить, что мы были беззаботно, шаловливо молоды.

Прощают знаменитостям и героям их раннее хулиганство. Паша Малинин знал об этом и к такому всеобщему прощению жизнь готовил, бедокурил, куролесил, ерничал, куражился; накопил, что прощать, жаль, что знаменитым так и не стал. Американский актер, лауреат, мультимиллионер рассказывает, что в молодости был беден, голоден, воровал, чем вызывает только умильную улыбку. Ему можно. Сергею Довлатову теперь, задним числом, вообще все можно, как и Владимиру Высоцкому. Мы им от всей души все их прошлое заранее прощаем. Иные из знаменитостей даже кокетничают тем, что математика в школе не давалась, вообще учились плохо, дрались, курили, на второй год оставались.

Мало кто из нас, друзей моей молодости, достиг, никто не прорвался к большому успеху, к славе, вот и Вови Иванова я не нахожу по «Яндексу», но мы были молоды, энергичны, по-своему талантливы, и многие из нас, особенно те, кто беззлобно грешил, заслуживали прощения и, по моему мнению, не заслужили забвения.

Валек Довгарь

Из всех, кто проходил свидетелями по моему делу, включая Пла-чендовского, кента-подельника, в этой книге чаще всех упоминается Валька Довгарь. Наверное, мы были близки. По жизни мне так не казалось — никогда близко не дружили, ни я ему, ни он мне не был лучшим другом, но сталкивались, пересекались часто. В Симферополе он вообще входил в другую дружественную компанию.

Окраинными зубчиками наши компании цепляли друг друга. Валька все наши знали, он считался моим другом, и он всех, но из его компании в этой книге только Нурик был один раз упомянут. А ведь там у них был чемпион страны по боксу среди юношей Толя Никитин, с которым у меня были определенно хорошие отношения, Мельников Игорь, чемпион по числу мелких ежедневных неудач, болячек и числу венерических заболеваний, грек Попозуло, бренчавший на гитаре приторможенной рукой, да много еще кого. Обо всех не напишешь.

Валек жил в одном дворе с Юрой Гориным, и жилье его достойно описания.

Две центральные и параллельные улицы, борющиеся за звание проспектов: улица Карла Маркса и Горького. Улица Горького, когда мы с мамой на нее переселились, была еще Советской, а до того и до революции — Дворянской. Одна из самых красивых улиц этого, в общем скучноватого, городка. Деревья, каштаны в четыре ряда летом создают живой шатер, нежно шумящий в дождь. Улица пешеходная, не проезжая.

А Карла Маркса, наоборот, очень даже проезжая, с троллейбусными рельсами над головой, застроена двух — четырехэтажными домами городской псевдоархитектуры времен начального этапа эпохи зрелого застоя. А за внешними стенами каменных построек татарского типа дворы, застроенные одноэтажными домиками и сараями. Все в кустах, цветах и фруктовых деревьях. Голая, немощеная земля, трава, иногда неудобный для ходьбы, а особенно для велосипедов, выпирающий булыжник. В отдельных местах заплатки асфальта. В середине дворов островки дополнительных строений, где спиной к спине налеплены три-четыре жилища-пещеры. Мазанки. Пристройки, веранды. Заборчики с полисадничками. Крохотные оконца. Занавески. Туалеты на два общих очка в вонючем углу двора.

Один из таких дворов был на самом деле проходным, между обеими улицами-проспектами. Пацаны, которые там жили, об этом знали, в это играли, пользовались этим, когда удирали, а новый человек едва ли быстро бы нашел. Лабиринт. Трехэтажный дом членов обкома и музыкантов при нем, и в нем высокий арочный проем для проезда грузовиков.

Внутри этого проема, приблизительно на середине, — дверь. Не так часто бывает, чтобы в подворотне — дверь. Не прямо на поверхности стены будто нарисованная, а в углублении, в нише. С каменными тремя ступенями, заметно протоптанными в центре. За этой дверью квартира. С дверью наружу, но без окон. Точнее, не квартира, а одна комната… Точнее, ванная комната. С туалетом. В этой квартире со всеми удобствами — ванной комнате и жил Валек. То есть не он, а его мама жила со своими двумя сыновьями: Вальком и его старшим братом.

Никаких шкафов в комнате не было, как и места для них. Поэтому кое-какие, все какие ни есть шмоточные вещи этой семьи были упакованы в два-три чемодана, которые располагались на дне ванны. А над чемоданами они соорудили дощатый топчан строго по размеру ванны. Ванна поэтому получилась многослойная, как несъедобный сэндвич. Тряпочки, чемоданный фибр, досочки топчана, а сверху еще и сама Валькова мама.

На этом топчане, еще и на тюфячке, как принцесса заморская, спала мама Валька — угрюмая женщина. Она работала кем-то на железной дороге и оттуда приволокла в дом довольно приличного вида верхнюю полку отжившего свое мягкого вагона. Братовья приторочили эту полку к стене над ванной. Днем полка была как ей по жизни положено, как и привыкла в вагоне в прислоненном состоянии, а на ночь ее опускали, и на нее залазил спать старший брат Валька по кличке Здоровячок. Такая вот неуклюжая кличка для действительно крепкого, аж сутулого от обилия мышц, корявого парня, как бы теперь сказали — качка.

В этой ванной — семиметровой квартире, в самом дальнем ее углу красовался вполне действующий унитаз. И когда кому-нибудь приспичивало воспользоваться этим бешеным комфортом, то все другие должны были, во-первых, выйти, а во-вторых, немного погулять. Так что дворовые соседи всегда знали, если двое из Довгарей гуляют, около квартиры топчутся, третий — тужится.

Унитаз прятался, но выступал из-за ванны, а у стены, противоположной ванне, был еще стол. Стол не стол — так, самоделка. Длиной два метра, а шириной в простую скамейку. Стульев не было. Сидя на ванном топчане перед столом, ребята днем делали уроки, а ночью на этом столе Валек спал.

Валек как раз был высоким (метр восемьдесят пять), стройным парнем. Летом ровный загар на атлетическом теле, зимой — гимнастика. При таком росте он не только креста на кольцах, но даже сальто путного не мог слепить. До второго разряда еле дотянул. Но смотрелся замечательно. Какие ласточки на вольных, спичаки и бланши. Прямые, длинные, как у манекенщицы, ноги, высокий лоб, интеллигентные очки.

Учился он в параллельном классе. Был лучшим другом Юры Е., тоже гимнаста, не такого красивого, но более успешного, какое-то время и моего лучшего друга и главного свидетеля по делу.

Валек хорошо, хотя и без медали, закончил школу, поступил в медицинский, лучший тогда институт нашего города. Выучился на редкого тогда сексопатолога, но поскольку самого секса, как было через пару десятков лет ответственно заявлено с экрана ТВ, в те времена еще в советской стране не было, то переквалифицировался в нарколога. Водки как раз было много. Хоть залейся. Иные и заливались.

Довгарь несколько раз женился, и каждый раз удачно. Он оставлял женам детей и заводил новых. Переехал в Москву, женившись на полячке с двумя маленькими детьми. Работал на «скорой помощи», лечил от запоев Высоцкого, показывал мне фото с очень дружественным автографом. Валек рассказывал, что Высоцкий ему даже одну песню посвятил. Но я однажды потом слушал эту песню в авторском исполнении с другим посвящением… Черт их разберет. Людей много, больше, чем песен. Вышло, что известная песня — одна на двоих. Или на троих.

Сам Валек играл на гитаре, множество песен знал и пел, без особого мастерства и слуха, зато с удовольствием. Даже сам сочинять музыку начал, в стиле брям-брям, но на чужие стихи. Не считая ванной квартиры, в подворотном прошлом имел массу преимуществ, был удачлив в любви и друзьях.

В организованной мной партии (тут точка! И торжественная тишина!) был одним из самых постоянных и, безусловно, самым молчаливым членом. Часами с общим другом Юрой мы прогуливались втроем по именитым улицам, спорили, строили планы светлого будущего для себя, а за одно и всего остального отсталого человечества, а Валек терпеливо ходил рядом и не вставлял ни одного слова. Ни одного. Даже на прямые вопросы уклонялся отвечать.

Проиллюстрирую степень его молчаливости. Как-то мы с Юрой Е. (и Вальком) шесть часов провели вместе. Пляж гнусного искусственного влагохранилища, где купались и подозрительно часто тонули мои земляки, улицы, переулки, площади и площадки, закоулки, скамеечки… Мы обсмеивали все подряд, перешучивались, бродили, меняли темы, тратили время.

Валек преданно молчал. Уже более пяти часов подряд. Ни одной ремарки.

И тут Юра сказал, что у него появился блат в Польше, и он может достать кое-что из подарочных кондиций. Что бы я посоветовал для его подружки и мамы… Я начал придумывать тогдашние дефициты и в какой-то момент сказал:

— Если ты достанешь (не помню что) для своей девушки Нонны, то она поцелует тебя в жопу.

И тут Валек впервые за весь длинный день и вечер вставил свое застоявшееся слово:

— Вот на это я хотел бы посмотреть.

Написал это, подумал-подумал и решил покаяться. Все это правда было, случилось, но в Москве, много позже и совсем с другими персонажами. Без влагохранилища и Нонны. Почему я это вставил сюда? На Валька тех времен похоже, а реального примера я не вспомнил.

На следствии Довгарь вел себя достойно. Упирался, что не знает ничего, если что и слышал — не запомнил, не понял, не вник, не заинтересовался.

Ему (и Коле Стернику) первому (или второму) еще с дороги я написал письмо.

В Москве у него были две квартиры в одном парадном, с двумя кухнями и с двумя ванными.

Он производил впечатление полностью удовлетворенного жизнью человека.

Ни на кого не полагаясь, только сам, вперед и выше.

Что-то в нем было исключительно надежное, спокойное до отрешенности.

Он как будто бы знал некую истину, чем вовсе не гордился.

Если бы кто-нибудь предложил мне расположить всех моих друзей по степени непредрасположенности к суициду, я поставил бы Валька на одно из самых-самых последних мест.

Он вскрыл себе вены, лежа в теплой ванне. По рецепту древних.

Мистическая глава

Однако эта главка была вовсе не историей о ванных в жизни дорогого моего друга Валька Довгаря, а зачином для совсем иной темы.

Как-то моя сестра Светлана достала неведомо где социологическую анкету. Тест.

Кому теперь объяснишь, что по тем временам дело не только невиданное, но едва ли не опасное. Предосудительное. В те времена не только секса не было (как тогда население пополнялось?), но и больших и маленьких преступлений не было, хотя тюрьмы и не пустовали, катастроф не было, а если и встречались, то за рубежом, а если все же и у нас, то жертв и разрушений нет. Мой аспирант Юра Ш., родом из Средней Азии, комментировал это так:

— Несколько деревень полностью уходят под землю — жертв и разрушений нет.

Не было евреев при перечислении национального состава страны, сейчас самих евреев стало куда меньше, зато говорят о них значительно больше — соскучились. Не было многих наук. Долгое время практически не было математической логики, чем бы я без нее занимался? Математическая логика — это же ветвь, современный этап формальной логики. Той, что была создана Аристотелем. Нам (им там, в Кремле) такая логика была уже не нужна. Мы (они) были вооружены мыльным пузырем диалектической логики, нашим секретным оружием, о котором во всем остальном мире никто ничего и знать не знал. И до сих пор не знает.

Не только в школе, но и в вузах не было никакого экономического ликбеза. Негде было узнать о кредитах, например, и бартере, сама эта терминология была едва ли не под запретом. Вместо всего этого, нужного, порой необходимого, до сих пор ощущаю свою девственную невинность вплоть до неграмотности в этих областях, во всех вузах для всех в обязательном порядке преподавали ахинею марксистской политэкономии.

Эта теоретическая и вообще не экономическая, а идеологическая псевдонаучная концепция не только совершенно бесполезна для реальной жизни, но никогда не была теоретически верна, давно опровергнута. Она создавала ложное представление об устройстве человеческого мира у тех, кто ею занимался. Пудра для мозгов.

Хочу быть правильно понятым. Я не такой уж враг марксистской политэкономии. Весьма хитроумно придуманная мозгоделка. Без всяких натяжек — гениальная игра гениального ума. Вопрос в степени ее практической приемлемости. Она полезна, как игра на тромбоне в розарии. Ведь предположил какой-то великий ученый муж, что игра на трубе перед цветами может дать положительный научный результат.

Я даже думаю, что марксистскую политэкономию следует преподавать в вузах.

Но не для всех, не всем, а только экономистам-теоретикам, по выбору души, а не в приказном порядке и, главное, в сравнении с полит-экономическими идеями Смита, Рикардо, Милля и современных экономистов.

Не как догму, а как тренировку экономического ума.

А так, как было, уж больно научно получалось. В магазинах — шаром покати, один только дефицит вне дефицита да мятые пачки городского маргарина, что и подтверждало выводы марксизма о преимуществах социалистического способа ведения хозяйства.

То же об истории КПСС. Так же, как историю нацистской партии, ее не просто нужно, необходимо изучать, но не всем поголовно, включая деятелей творческого труда, а только тем, кто из студентов-историков это дерьмо для себя выбрал. Как у медиков проктология. Нужно, но не всем. Для любителей в дерьме ковыряться.

Не было в те времена, в замечательных шестидесятых, кибернетики, буржуазной псевдонауки, отвлекающей пролетариат капиталиста — веских стран от классовой борьбы, закрыты, законсервированы, запрещены еще многие разделы различных наук. Генетика была просто преступна, а ее адепты как минимум были лишены свободы. Правда, раньше. К моим временам уже поднимали с земли свои головы генетики-недобитки, биологические подкулачники.

Даже в неопасной лингвистике, в отдельных ее ответвлениях засели враги самого передового государства на свете. Не зря же великий Сталин отвлекся от предначертаний человеческих судеб и написал статью о марксизме в языкознании. Статья-то, как ее злобно ни обзывали и ни критиковали в общих словах, верна, но имя автора перевернуло лодку и на долгое время утопило социолингвистику.

После такого вступления скажу, что не было в те времена и социологии. Не было и нужды в ней. Был этот самый ист… сами понимаете, сплошной мат. Исторический материализм. Эти интеллектуальные извращенцы даже сугубо религиозную резню умудрялись объяснять с позиций классовой борьбы: мол, Варфоломеевскую ночь не католики устроили протестантам, не исламисты с христиан заживо снимали кожу, не коммуняки кресты попам на спинах вырезали и не фашисты сжигали в концлагерных печах евреев, а все это примеры непримиримой борьбы тех, кто владеет средствами производства против тех, кто ими не владеет.

И весь этот идеологический, вредоносный, ядовитый туман с утра до вечера впрессовывался, вкачивался, втаптывался, вбивался, втемяшивался, вдалбливался в головы, и от него нелегко избавиться до сих пор.

Прошу прощения за перескок, но в гораздо менее вредном, зато более современном примере так вталдычивают, что нефть виновна во всем плохом, что происходило и происходит в человеческом мире. Иногда даже с умным человеком говоришь о страшном, а он:

— Это все борьба за нефть.

Это я про умных говорю.

Что же сказать про одного из самых знаменитых сатириков-юмористов, который объявил, что берется с легкостью доказать, что все хорошее на земле — от любви, а вся дрянь и грех — от нефти.

И Пунические войны, что ли, тоже?

И крестовые походы?

Еретиков жгли, те нефть прятали? Америку открыли — нефть искали? Или это от любви большой?

Та же Изабелла, что Колумба снарядила, евреев из Испании выгнала, чтобы они пошли по миру нефть искать?

Вот говорят, скоро нефть вообще кончится в мире. Что, и все плохое с нею тоже единовременно сгинет?

Не будет ни войн, ни предательств, ни убийств, ни воровства?

Нефть уйдет, наступит рай земной? Значит, не там хорошо, где нас нет, а там, где нефти нет?

Остряк до того времени просто не доживет, чтобы покраснеть. Да если бы и дожил, не покраснел бы.

К сожалению, я тоже не доживу убедиться.

Извините, отвлекся. Непреходящее бешенство.

Так вот, принесла Светлана социологический опросник вместе с ответами. Шестнадцать вопросов и, в зависимости от ответов, шестнадцать определений, кто ты есть, что собой представляешь. Четыре хороших определения: интеллигенты (прогрессивный, честный и мягкий) и прогрессивный борец. Четыре очень плохих: обыватель, мещанин, грубый тиран, подонок. И в середине восемь промежуточных категорий.

Мне анкета очень понравилась. Первая все-таки.

Я ее выучил наизусть и проследил все связи. Вопросы были разбиты на четыре группы. Четыре вопроса о степени порядочности, четыре о внутренней энергии, заряде, четыре об отношении к себе, о доброте. И последние четыре о вкусе, об образованности. Многие вопросы дублировались. Например, был вопрос: доволен ли ты собой? И другой: легко ли говоришь о себе? Если доволен и хвастаешься — скорей всего дурачок, если доволен, но не говоришь — скромный, не доволен, а говоришь — мазохист, не доволен собой и не говоришь — черт тебя поймет.

Другая пара: принципиален ли ты? И: легко ли прощаешь обиды? Принципиален и не прощаешь — ты крутой. Как бы там со всеми остальными вопросами-ответами не сложилось, но ты — крут. Если принципиален, но лично ни на кого долго не злишься — прогрессивный, но мягкий. Если ни то ни се — то ни то ни се, сопля, короче. А если принципов нет, но обид не прощаешь, становись в затылок к подонкам.

Короче, всю эту анкету я вдоль и поперек в обратном порядке раскрутил. Между прочим, из этой анкеты я узнал, что любить оперетту — дурной, мещанский вкус, и долго, лет двадцать, не разрешал себе оперетту любить, а потом, когда повзрослел и понял, что все это дохлая теория, глупый снобизм и можно быть гением и поэтом, порядочным человеком, святым или героем, любя музыкальные комедии, ненавидя их или не зная об их существовании, но уже было поздно и полюбить этот жанр я так и не успел.

Ну вот. Введение ввел, надо дело говорить. Всех своих друзей до седьмого колена я проинтервьюировал. Бумажки мне для этого не нужно было, все наизусть помнил. Подавляющее большинство моих друзей оказались сплошь интеллигентами, и чем ближе друг, тем прогрессивнее. Хотя случались и другие, не столь положительные результаты, включая одного подонка. Довольно симпатичная девушка, душевная и безотказная давалка.

Много проколов, искажающих картину, было именно с этими клятыми опереттами. Это был единственный вопрос анкеты, содержащий название хоть какого-нибудь жанра искусства, и приобщенными хотелось казаться всем. Оказалось, что почти все, включая самых умных и талантливых, музыкальные комедии любят, что отрицательно сказывалось на общей оценке. Анкетка-то из-за рубежа, американская. Для людей открытого мира. Однако я не об этом.

Изучив тест, я перестал давать стандартные оценки из списка шестнадцати, а стал давать развернутые. Всем нравилось. Первые опросы все-таки.

Валек же Довгарь сам не шел по дороге ортодоксальной медицины, его уносило в непопулярные тогда наркологию и сексологию. Он стал особым приверженцем этой анкеты. Он приносил мне записанные ответы студентов своего курса, членов своей команды, я всех безотказно и удачно характеризовал, Валек проникался ко мне все большим уважением и как-то решил усложнить задачу. Он сказал, что в их компании появился новый парень, я не знаю и не разу не видел его, и спросил, смогу ли я и в таких условиях правильно и развернуто описать его внутренний мир. И принес мне ответы этого новичка.

А я как раз совершенно окольными путями узнал, что в их компании появился новый человек, и меня уже с ним свели и об этом новичке довольно много рассказали. Вот такие дела. И я решил блеснуть. Не совсем честно. Пусть даже вовсе не честно, но и не корыстно ведь.

Я начал издалека, о внешнем виде, и видно было, что попал, о детстве, о повадках, манере говорить и аргументировать, о том, какие ставки в жизни делает и на что ставит, система ценностей, о том, каких девушек он предпочитает.

В какой-то момент Валек вскочил и заорал. Ну хорошо, не заорал — закричал:

— Постой, Валера, это невозможно. Ты говоришь о нем больше, чем я знаю. Все, ты понимаешь, все, абсолютно все сходится. Я тебе верю, но скажи честно: может, ты каким-то образом все-таки знаешь Игоря?

Игоря??? Какого к черту Игоря?

Тот человек, которого я так тщательно, детально описывал, зовется Сережей. Сережа Маликов. Начиная от внешности и подробностей детства, какой к черту Игорь, я рискнул с мелкими деталями говорить о любимых Сережей девушках.

Я не признался Вальку. Он ушел ошарашенный. Пришибленный наукой. Потом я хорошо узнал и Сережу, и Игоря. Разного роста, физических кондиций, один даже немного инвалид, одна из рук не владела всеми степенями свободы, ну, грубо говоря, совершенно разные парни. Я сильно задумался. С тех пор я напрочь не верю общим описаниям.

Все подходит всем.

Цыганки на улицах гадали по линиям руки до моего рождения. В чудовищных условиях книжного, вообще информационного, вообще любого дефицита я читал толстую дореволюционную книжку «Хиромантия» и еще сильней усомнился.

И тут настало время гороскопов.

Об их существовании я знал, но вот они появились. Я скептически прикладывал их к себе — в общих словах сходилось. Тогда я стал как для себя читать гороскопы чужих зодиаков. Тоже подходят. С натяжкой, но ведь и первые, свои, львиные, я тоже на себя натягивал, подбирал примеры из собственной биографии.

Быстро выяснилось, что моей биографии достаточно для любого знака. Более или менее. И тогда я решился на собственный эксперимент.

Собрал большую компанию человек из двадцати, разобрал по зо-диакам и стал им вслух зачитывать развернутые гороскопы. Медленно, с растяжкой. После каждой фразы давал время на комментарии. Сплошные узнавания и одобрения. Начал правильно: водолеям читал гороскоп Водолея, овнам — Овна.

Потом стал мистифицировать: тем же медленным голосом, чтобы успели понять и разобраться, стал читать тельцам — Рака, девам — Близнецов.

Совпадаемость, узнаваемость осталась на том же уровне. Были, правда, случаи, когда кто-то заявлял: ну, это уж просто чушь, но ведь это, во-первых, исключение, которое только подтверждает правило, да и раньше, до начала мистификации такое случалось.

Опыта не было, сказалось мое неумение. Зачитывал я гороскоп стрельцам и, не заметив, проскочил строку:

— Обычно козероги мужчины…

— Какие козероги, к черту козерогов, ты что читаешь? Мы — стрельцы!!!

А пока фамилию не назвал чужую, все сходилось. Больше я таких накладок не допускал. Короче, убедился: все подходит всем, и горо-скопия — в общих чертах — шарлатанство.

Обычно при чтении газет и журналов я эту глупость просто пропускаю. Обычно, но не всегда. Иной раз так, для любопытства загляну в своего Льва, но хватает меня едва ли более, чем на первую строку:

— На этой неделе ваш бизнес…

Мой бизнес?

— Друг детства, которого вы не видели более десяти лет и которого встретите…

Здесь встречу? В Америке?

Заходи, дорогой!

— На этой неделе вас ждут приключения в постели.

Приключения в постели? Энурез, что ли, повторю я за Тимуром Шаовым.

В Америке купил кому-нибудь в подарок роскошную энциклопедию гороскопов. По всем дням года. Посмотрел, кто еще родился 30 июля. Многих не знаю, книга-то американская, а хорошо, хотя и не за руку, знаю только Шварценеггера. Прочитал.

Первый абзац подходит девяносто пяти процентам населения земного шара. Всем, кто родился без тяжелых врожденных увечий. А дальше конкретика.

Непосредственно про Железного Арни. Как холит и тренирует свое тело, каких успехов достиг, в том числе и в сфере любовных утех. Обо мне ни слова. Ни буквы. Ну что у нас общего с губернатором Калифорнии? Тем более с Терминатором!

Недавно было опубликовано обширное исследование добровольцев: на десятках тысяч примеров убедились — никакой серьезной корреляции. Раньше в частных малых опытах вроде бы, якобы иногда подтверждалось. Что, конечно, ни в коем случае, не в ста процентах, но все же люди, родившиеся в таких-то месяцах, более энергичны (заметьте, не судьба, а характеристика человека! Огромная разница), а в другом — чуть более эмоциональны… Провели большой долгожданный методически корректный эксперимент — ничего. Ровно ничего. Никаких даже корреляций.

Я не обрадовался. Я знал об этом. По-моему, чтобы понять, что вся эта гороскопия — это гольная ерунда, не нужно вообще науки, экспериментов, надо просто подумать. Для себя я давно уже нашел доказательства того, что все это чепуха.

Песни

Гороскопы, хиромантия, мистика, метафизика. Есть массы людей, которых от всего этого воротит. Перейдем к простому, конкретному. К песням (анекдот: «Поговорим о прекрасном!» — «У вас глисты есть?» — «Нет!» — «Ну вот и прекрасно!»).

Новых песен я не знаю и не слушаю. Так иногда, бардов. Щербаков, Шаов.

А вспоминаю: когда-то, в те еще времена, я песни любил.

Не только Булата Окуджаву практически полное собрание песен, но вообще песни любил. Самые лучшие песни на свете. Их мало было, я, пожалуй, все наизусть и знал. Замечательные были песни. Никаких изъянов в них я не видел, никакой критики даже мысленно не допускал… Может, именно поэтому я был изумлен, когда началась газетная травля, повальная критика скандального «Мишки».

Рифма, конечно, примитивная. И смысл. В смысле смысла мало, и он вообще какой-то неоднозначный: «Я с тобой неловко пошутила». Над его носом, фамилией — Зус пошутила? Или с кем-то другим над ним пошутила? Тогда это называется по-другому. Не в этом дело.

Эту простенькую мелодию крутили на танцах, у нас в школе на танцах она была самой популярной, и вдруг какую газету ни откроешь, а там самые главные, самые заслуженные и поэты, и композиторы, и сами певцы: пошлость, несовместимо с моральным кодексом строителя коммунизма, гнусность, — как с цепи спустили.

Еще на семь мраморных слоников на комоде. И на лебедей на ковре.

Характерная черта того собачьего времени: спускалась директива, и все на одного. Ату его!

Что? За что? Стоит ли того? Никто не спрашивал: гони его.

Посмотрите, какие гнусности, стыдные гнусности говорил уважаемый, вроде, писатель Валентин Катаев про Михаила Зощенко, про Ахматову, когда партия сказала: «Ату их!»

Сурков, Горбатов, Сафронов, Парфенов, Симонов, Михалков, Твардовский, не говоря уж о цепном псе — Шолохове, друг перед другом изгалялись в том, как бы поталантливей, попоэтичней, пообразней, с вывертом жопу очередному самодуру лизнуть и укусить гонимого лучшего друга побольней, чтобы до инфаркта проняло. Многие помнят, на себе перенесли. Хочется молодым рассказать.

Тут ведь вот что: вертикаль гнусной власти. Иными словами — вертел, шампур. Кол! На который насажен весь народ. Не люблю я этого безответственного слова, но именно все, каждый. В задницу входит, изо рта выходит. Насквозь, навылет.

Победили фашистов, судили-осудили нацистскую партию. А люди, простые немцы, как бы не виноваты. Как бы против их воли. Не хочу об этом, переговорено уже все.

У нас, в той стране, в коммунистической человекогубилке, там не только идеологи махровые, палачи-изуверы, но ведь именно что все сверху донизу, в разном, конечно, качестве и звании, но все до одного, не отвертишься.

Если у тебя в роду одни пролетарии и сам ты — человек из народа, только оступись. В том смысле оступись, что один шажок сделай в любую не одобряемую партией сторону, больше никакой народ тебя не защитит, своими копытами и затопчет.

Ты с народом, только пока неразличим, как овца — тело здесь, а голова у самой земли, голову поднял — ты против народа, враг народа. Ату его. В смысле — тебя. Никакие прежние заслуги, происхождение, социальный статус, профессия, будь ты хоть ассенизатором, не спасет тебя, если высунешься. Жена отречется, дети будут требовать твоей казни.

И вот что поразительно: это-то и нравится, это-то и любится, быть неразличимой частицей этой силы, этой слабости. Радостно быть пылью и гнать кого-то, гнать. Лишь бы не тебя самого.

Вина за этот клятый коммунизм на всех разная. Но лично мне больше нравится формула, по которой в разной мере все виноваты. Вот случай, убедительный для меня! Как-то в Томске, только еще пискнула из колыбельки перестройка, сообщили, что есть в области такая-сякая обувная фабрика. Сотни рабочих, тысячи премий, знамен, на Досках почета района, города и области, депутатов, советов разного уровня, грамот, почетных грамот и путевок — и ни одной проданной пары обуви за пять лет. Склады забиты. Нет больше мест, откуда рапортовать.

Пять лет сотни людей, получая недостаточную для осмысленной жизни зарплату и смешные льготы, калечили материал: резину, кирзу, кожу, дратву… Кто они все? Не только директор, парторг и все эти депутаты… Они воровали материал, и дратву, и скрепки, и кожу, но это как везде. А тут? Преступники!

Или бессловесное, бессмысленное быдло.

Не надо их ни судить, ни наказывать, только признать — виноваты все.

Поэты, включая талантливых до гениальности, славу этим идеологам махровым, этим палачам кровавым до хрипоты пели, и не за тридцать жалких серебреников, но именно от души, радостно, задрав штаны бежали за комсомолом, а за собой, впереди себя толкали Иисуса Христа в белом венчике из роз. Как бы это он, Иисус, возглавлял этот карнавал крови и людоедства.

Композиторы, самые талантливые композиторы столетия сочиняли кантаты и оратории, во все трубы своей души прославляли бесовскую власть. А укажут на кого, хоть кого, и все с лаем и повизгиванием. (Для профилактики нужно, чтобы голову из идеологического смрадного тумана не вынимали, но более того, чтобы все и ежедневно боялись: не моя ли завтра очередь. Зависит от твоего энтузиазма. Хорошо, весело гонишь другого, своего лучшего друга, — молодец, еще не завтра значит, твоя очередь. День заработал.) Жуткая и жалкая эпоха. Стыд и срам человечества.

«Мишка» — что «Мишка», или другой пример — «Ландыши», это знать надо как примеры. Люди — будьте бдительны! Не давайте ни Мишек, ни ландышей в обиду.

Завтра ваша очередь.

Хожу по здешним барахолкам, блошиным рынкам, флаймаркетам: на коврах стаи лебедей. Миллионы мраморных слоников. Я сам этого не люблю. Терпеть не могу. Но благословляю! Не давайте их в обиду.

Завтра ваша очередь.

Так вот, песни того времени я знал, любил и с удовольствием горланил при случае. И только потом-при-потом стал вслушиваться в слова, разбирать смыслы, в дух внюхиваться. Начиная с гимна. С того, что мы год изучения английского языка в школе извели на заучивание этого гимна на английском языке: Андрокобл юньон оф фри-бон рипаблик. Училка нас не поправляла, откуда ей самой-то знать, что имеется в виду unbreakable? Кому это вообще, в целом, подскажите, нужно? Или в какой хоть ситуации?

Гимн этот и главного гимнюка страны Сергея Михалкова уже кто только не критиковал. Для новой страны он из того же дерьма слепил, что, мол, под сенью крыл двуглавого орла. Хорошо еще, что вовремя заметили, а то генетический этот урод, монстр двухголовый, из безобидного символа превратился бы в реальную птицу и полетел бы очередных нетопырей плодить.

Ругали Михалкова за использование или не использование тех или иных имен. А это: «сплотила навеки Великая Русь»? Тут же вспоминаю, что «русский с китайцем братья на век. Будет людям счастье, счастье на века».

Слава Богу, у коммунистов века быстрее проходят, чем у других людей.

Самая любимая песня страны:

«Широка страна моя родная» — правда, широка, шире маминой.

«Много в ней лесов, полей и рек» — тоже не поспоришь, много.

«Я другой такой страны не знаю.

Где так вольно дышит человек» — откуда ж тебе знать? Ты ж нигде больше не был, тебя и к границе близко не подпустят, чтоб ты инородным духом не задохнулся.

Особенно вольно, по-моему, человек дышит в воронке. Тот, кто к окошку ближе, на себе испытал.

«Человек проходит как хозяин» — ну это загиб!

Как это проходит? Турыст, понимаешь. А прописка? Может, имеется в виду, что в Столыпине проезжает?

«Наши нивы глазом не обшаришь» — поди обшарь китайские, канадские. Но главное-то: почему же, если нивы необъятны, в магазинах пустота, почему хлеб, тот самый, что всему голова, за рубежом покупали?

Потому что, прав Ильич, пришли мы к победе социалистического труда. Наконец. На наш, всеобщий конец.

«Не упомнишь наших городов» — пойди упомни немецкие, выучи наизусть китайские…

Ну ладно. Хрен с этим гражданским гимном самой демократической державы людоедов. Но было же еще много замечательных песен, которые со всей страной пел и я. Вот например:

Какая человеконенавистническая, гнусная и вредная ложь. Гимн, еще один гимн, прославляющий коммунистическое крепостное право. У Дюрренматта в «Ромуле Великом» замечательная формула: когда государство начинает убивать людей, оно называется Родина. Что же ты, придурок, должен государству-каннибалу?

Свою жизнь, свою кровь?

Или других убивать, чтобы насытить Молох.

Это государство тебе, дураку, вечно должно, ради тебя только и существует, трудом твоим только и питается. Не допусти, Господь, чтобы кровью и жизнью.

Добавить нечего. Достаточно самокритично.

Нам ли стоять на месте?

В своих дерзаниях всегда мы правы!

Сейчас и отсюда правота особенно видна.

Не могу вспомнить: там, в песне, правда плечи упрямые? Упирают ся? Не пускают руки работать?

Тут как раз все ясно, куда идут: занимать очередь на поступление в партию.

А что, выяснилось, именно они, комсомольцы, довели до конца? Страну, что ли, в целом? Так претендентов много. Марксисты с коммунистами, да и мы вот с масонами…

Не хочется критиковать, но светловская «Гренада»:

надуманный, надрывный интернационализм, а по сути — поэтический призыв к внешнему вмешательству в дела далекой независимой страны, к интервенции.

Иди обратно, му… жчина!

Иди на свою покинутую непаханую землю, возделай ее, собери урожай, корми свою семью и не лезь не в свои дела.

А ведь было и похлеще:

Ужас, ужас! Нельзя об этом на всех перекрестках петь. Это же военная тайна. Другие туристами, а этот с винтовкой в руке. На танке. Т-34!

Знаешь что, мой тебе совет: снимай шинель, иди домой!

Или вот эта еще:

И вправду: эх!

Покачу… в другую.

Самулев

Многолетний лучший друг Паши Малинина задолго до моего знакомства с ним.

Муля. В отличие от всех нас, совершенно нетусовочный человек. Чтобы его найти, надо было идти к нему домой, телефонов тогда не было. Поразительно, но он был исключительно, как брат, похож на Малинина. Оба неотличимо гвардейского роста, с широкими развернутыми плечами, узкими, я бы сказал, красивыми лицами, длинными, хищными носами. Но этот без очков. Геолог. Наследственный.

Когда-то, когда я ходил в шестой-седьмой класс, они были первыми парнями на деревне на пару. Светлана рассказывала, что девчонки ее школы высоко ценили этих ребят, боевых драчунов, остряков, красавцев.

Они это знали и широко пользовались этим.

Олег Битюков огорчил меня, сказав, что раньше в их паре тон задавал, главарем считался именно Муля. Но к моему времени их дружба ослабла, и теперь Самулев уже шел по следам Малинина. Он тяжко огорчался, когда узнавал, что некоторое время тот удачно провожжалася с незнакомой ему девушкой. Искал ее, находил, знакомился, входил в интимные отношения.

После того как Паша с Молей три года счастливо прожили в гражданском браке и разошлись, Моля стала гражданской женой Мули. Кто бы и усомнился.

Я Мулю не любил. Не то чтобы ненавидел, но не любил. Он для меня был как бы не сам по себе, а дубликат Малинина, а я таких не люблю. Про него рассказывали много правдоподобных историй, как он за девушек вступался, как мелких хулиганчиков под зад ногой из людного кафе вышибал. Он изо всех сил стремился вести жизнь героев Хемингуэя или как минимум Ремарка.

Однажды он с Толей Бороздиным решил провести день по-хемингуэевски, всем на зависть. Кафе «Лакомка» на Пушкинской улице. Там можно было купить кекс, пирожное, выпить чашечку кофе за четыре копейки (вот, вот она ностальгия: чашечка кофе за четыре копейки. Вкус тот же, а пахло лучше). И рюмочку коньяка. Как в Америке бы сказали: один шат, грамм тридцать-сорок. Коньяк отдельно, без кофе, покупать было нельзя, только в приложении к кофе. Чтобы не было сомнений, лично я присоединяюсь к забытому авторитету, который сказал, что пить кофе с коньяком — портить два хороших продукта.

Стоило это прилично, но вполне доступно. Так вот.

Встали Самулев с Бороздиным в эту очередь часов, скажем, в одиннадцать утра, отоварились. Не торопясь подошли к столику, разложились, врастяжку выпили, снова в очередь встали. И опять, и снова. Раз в час к ним присоединялись друзья и приятели, выпивали дозу и уходили по делам, а те все крутились в погоне за фиестой. После какого-то, десятого скажем, круга возмутилась буфетчица.

— Молодые, вроде, парни, культурные, а черте-те чем занимаетесь. Хотите в стельку нажраться, черт с вами, налью вам по стакану коньяка, и убирайтесь, а сердце гробить больше не дам — кофе не налью.

У нас с Мулей были редкие отстраненные встречи. Мы не столько знали друг друга, сколько наслышаны были. Иногда в преферанс вместе играли, он играл лучше меня, хотя и я тогда был не плох.

Я бы его вообще пропустил, не много он в моей жизни и в моем сердце места занимает, но он мне нужен для одной детали, необходимой в дальнейшем повествовании.

Социальный заказ

«Коммунизма призрак по Европе рыскал, уходил и вновь маячил в отдаленье. По всему поэтому в глуши Симбирска родился обыкновенный мальчик Ленин».

Так Маяковский представил выполнение, осуществление социального заказа. А Саму лев говорил:

— У Маяковского: «Если бы выставили в музее плачущего большевика, весь день бы в музее торчали ротозеи…» Так в чем проблема? Дайте только социальный заказ, я вам все музеи набью плачущими большевиками.

Вот из-за этой фразы я и упомянул Самулева.

Все эти плакаты глаза в глаза: А ты стал? А ты встал? А ты сдал? Искусство на службе социального заказа. Была такая песня — военный гимн России:

Стихознавцы нос воротили: средненькие, мол, стишата Лебедева-Кумача, нет в строках разящей силы. Ерунда. Не могу вспомнить никакой другой песни, написанной от лица, от имени социального заказа. Не определенного лица, не от народа даже, а социального заказа. И это повышает уровень песни до гимна, до пушкинских высот.

Мало мы знаем о том, что собой этот социальный заказ представляет.

А дело серьезное. В физике давно бы уже были определены понятия, выявлены корреляции, сформулированы законы. Но как ни дороги в долларах физические опыты, социальные эксперименты оплачиваются кровью, большой кровью. Так что для людей, живых пока еще индивидов, лучше и спокойней, чтобы теоретические проблемы решались на словесном уровне. Потом на собаках.

Поэтому откуда нам знать: есть ли уже социальный заказ или пока еще нет его.

Одни прут на демонстрации со знаменами, другие бросают тухлые помидоры в них, кто как понимает этот самый социальный заказ. Был ли в России в 1916, скажем, году социальный заказ на проведение кровавой революции со свержением царя и установлением террористического режима?

В философской библиотеке МГУ мне попалась дореволюционная брошюрка. Автор, кажется, некий Яковенко. Обзор философии того времени. Хорошо о Плеханове (Бельтове). Грамотный агитатор чужеродной, иноземной, немецкой философии. Про Ленина (Ильина) сказано, что это философ поверхностный, ругатель, зато человек, которому не терпится сделать революцию.

Браво Яковенко! Много я слышал о великом Ленине, лучшего определения не встречал.

Владимир Ильич социальный заказ носил с собой. Этот социальный заказ, а скорее, приказ Ленин получил вместе с извещением о смерти брата. Изображено на живописном полотне, как он рядом с плачущей маменькой сжимает кулаки:

— Утопим в крови (в переводе с людоедского языка на простой: мы пойдем другим путем. Не индивидуального, а массового террора).

Вопрос для школьной викторины: был ли социальный заказ на революцию, прямо или косвенно погубившую порядка сотни миллионов человек?

Ленинский ответ известен. А вот его подельник Плеханов сверился с пунктами марксистской теории насчет революционной ситуации и свернул в сторону:

— Социальный, мол, заказ не созрел пока, свергнуть-то вы ца-ришку свергнете, а вот для удержания власти много цистерн крови придется пролить.

Про евреев-зачинщиков ничего не сказал.

— Мы за ценой не постоим, — сказал Владимир Ильич и отдал честь навсегда.

Кровь-то имелась в виду не своя — чужая, вражеская.

Историки, а чаще люди со стороны, любители наперебой решают уже почти сто лет назад решенный вопрос. Не в теоретическом плане решают, а в любимом:

— Кто виноват?

Если был социальный заказ, то с Ленина, большевиков, да и с евреев, (если есть соцзаказ, то вопрос о национальной принадлежности исполнителя отходит на двадцать второй план) снимается вина и тяжким грузом ложится…

Я уж и не знаю на кого. Претендентов много.

На царя, которого как раз провозгласили святым — слов нет!

На думу, на правительство, на Распутина, на гнилую русскую аристократию, на мировую войну, на говенную интеллигенцию, на Антанту…

Зато вина становится совершенно криминальной, если считаешь, что никакого социального заказа не было (что их вообще не бывает). Если необходимости в кровавой революции не было, значит, большевистская банда Ленина — узурпаторы власти, политические авантюристы.

Пусть, пусть пока в Мавзолее понежится.

И не надо было евреям — я лично к тебе, отец, обращаюсь — лезть в это кровавое дерьмо. Объяснить, почему так получилось, можно, а оправдать нельзя.

Пока не изобретут прибора по измерению наличия социального заказа и его интенсивности, евреи всегда будут виноваты.

Большинство, подавляющее большинство людей не ощущают никаких социальных заказов, как минимум все те же девяносто пять процентов. И я думаю, не потому, что интеллектуально закрыты, социально тупы. Хватает ясных, слышимых приказов, от жены, от детей, от семьи, от друзей, а еще на работе. Да, на работе. И указы правительства. Заветы, директивы — только успевай подставлять.

Для домашнего совершенствования понимания сути социального заказа стоит самому решить: уголовные преступления во всех видах: воровство, хулиганство, подлог, мошенничество, грабежи и убийства — совершаются по социальному заказу или по широте преступной души?

Во всем мире. Во все времена. И проследить, как один из ответов тащит тебя в марксисты, а другой в анархисты.

Марксисты полагали, что это общество виновно, грех на нем. Про преступления в своей стране они не афишировали, а когда сообщали, называли их родимыми пятнами капитализма. Как социальной системы. Объявили программу: методами Лысенко вырастить человека новой коммунистической морали, которому и в голову не придет воровать. А решить ее собирались тем, что создавали систему тотального, сквозного дефицита.

Ничего нет, нечего и красть, а на страже — главное изобретение марксизма: учет и контроль.

Пишу эту чепуху, время оттягиваю. Ясно, что это все про отца моего, для него.

Был молодой, энергичный, веселый, на молодежных фотографиях в центре. Кем бы он мог быть? Портным, мужским портным — мечта моя. Кем бы мой отец мог быть, не призови его к жертве социальный заказ империи победивших людоедов? Ко многим жертвам, к тысячам жертв. Вопрос все тот же.

Мой отец — самый яркий пример, но и все остальные десятки тысяч палачей — садисты, изуверы. Ведь вот же на места школьных учителей не приходят простые заурядные люди с улицы, а только все сплошные Амосы Каменские, Корчаки да Макаренки. Или нет? Или как?

Массовая специальность. Если бы всех садистов прогнали из палачей, то их места, должности палачей, а их много стране требовалось, остались бы вакантными?

Ясно ведь, что я сказать хочу: палач — это работа согласно социальному заказу, а вовсе не внутреннее призвание! Ставить вопрос о садизме — ставить телегу впереди лошади, браться не с того конца. С больной головы на здоровую.

У каждого города в мире, даже не слишком большого, — скотобойня. Там люди работают, тысячи людей. Сто лет назад работали, тысячу, с тех пор как город стоит. И через сто лет будут работать. Будущие, не рожденные пока люди. Жуткая, жестокая, кровавая работа, я по телевизору несколько раз видел.

Так кто они, эти работающие на скотобойне люди? Садисты? Изуверы? Живодеры? Работа ужасная. Не позавидуешь.

Хотя, когда в стране поголовный голод, этой работе больше всего и завидуют. Ушел на пенсию мясник, на его место хоть конкурс объявляй, аукцион.

Сто претендентов на одно место, побольше, чем во ВГИК. Если всех-превсех злых, жестоких от общества колючей проволокой отделить, есть же не перехочется, надо новых мясников набирать. Из нежных и добрых теперь.

Тут я понимаю, большая разница. Одно дело — еда, естественная общечеловеческая потребность, другое дело — пытки живых людей по застенкам. Пытки живых людей по застенкам — неестественная, противоестественная социальная потребность преступного государства.

Был социальный заказ на определенное число, историки знают, сколько именно, палачей. Заказ был выполнен, все места заняты. Неоднократно самих палачей перемалывала та же человекогубилка. Но заказ оставался в силе, социальные функции-то, места-то оставались и моментально заполнялись новыми отрядами молодых палачей. Однако не все пришедшие — садисты. Кое-кто и правда был садистом, кто-то садистом становился, выучивался. Работа такая.

Мой отец (и подчеркну: вместе с ним десятки, может быть — я статистики не знаю — и сотни тысяч других молодых и горячих) социальный заказ услышал в самой ясной форме: в форме приказа, в форме комсомольского призыва.

Опять мысленный эксперимент. Ну вот, вводят в кабинет отца Постышева, того же самого выдающегося революционера-большевика. И мой отец — благородный человек, с ним здоровается за руку, вежливо беседует и в конце концов убеждается, что Павел Петрович Постышев беззаветный коммунист-ленинец с кристально чистой душой, трезвой головой и чистыми руками. Мой отец выходит из-за стола, подходит вплотную к Постышеву, жмет ему руку, по-большевистски обнимает его.

Извиняется за доставленное беспокойство, выписывает пропуск на освобождение, провожает до дверей.

Ну не идиотская ли вышла пастораль?

Да может ли нормальный человек такое представить?

И ведь не в моем отце дело. Тогда получится, что организация ЧК-НКВД-ОГПУ-КГБ — это не усовершенствованное гестапо, отлаженный механизм отделения души от тела, а некая благотворительная организация, Господи, прости. Не было такого. Ни разу не было. Не могло произойти, и это было предусмотрено. Ни с моим отцом лично, ни с кем другим.

Случилось такое (у нас же мысленный эксперимент): того, кого отпустили, все едино не отпустили бы. Пришел бы другой в погонах, третий, и неважно: садист, не садист — работа требует, довели бы Постышева до признания зловредности своей и контрреволюционности.

Потому что он был уже в мясорубке!

И выхода из нее, кроме как в виде человеческого фарша, нет.

А моего отца сначала отвели бы к психиатрам и, убедившись, что он совершенно нормальный, честный человек, кристальный большевик, засунули бы головой в ту же человекодавилку.

Дело в социальном заказе на такие человекогубилки.

Старый еврей в одном из анекдотов смотрит на бумажке на дверях Лубянки: «Посторонним вход запрещен!»

— А если бы было написано: «Добро пожаловать!» — я бы зашел?

К сожалению, не о моем отце. Он зашел.

Более пятидесяти лет подряд я практически ежедневно с пристрастием спрашиваю себя: а я? Я сам откликнулся бы? Хватило бы сил отказаться от призыва сатаны? Нынешние легкодумы, зная, что было, что произошло, гордо заявляют: да мы бы, да никогда бы!

А я не знаю исторических случаев отказа.

И им снова показывают фильмы про становление чекизма в одной отдельно взятой несчастной стране, и они, уже зная все, с горящими сердцами сочувствуют тем молодым, вдохновенным и чистым, кому придется за жизнь своими руками перемолоть сотни душ, пока сами один за другим не сгинут в том же адском жерле.

Молодая страна, новое дело, прогресс человечества, будущее в твоих руках, свержение тирании…

Не знаю, не уверен. У меня в молодости тоже было много дурного энтузиазма. Молю Господа, чтобы дал мне сил и ума удержаться.

Мне уже не понадобится, чтобы дети мои, внуки, если появятся…

Господь, дай мудрости распознать Сатану во славе его.

На вакантные места учителей приходят молодые неопытные люди. Средних, в общем-то, способностей. Массовая профессия. Не все, отнюдь не все инженеры — Кулибины и Уатты. Их так и не зовут. Делают свое дело, на что выпал социальный заказ. Зато десятки тысяч востребованных палачей все до одного — садисты. Тут не только о моем отце речь. Хочу отделить социальный заказ от предназначения Божьего. Хотя! Если предназначенье и вправду Божье, то и слава Богу, о чем говорить. Не с Богом же спорить.

Отмените социальный заказ!

Перестаньте призывать к жертвам палачей — они и разойдутся по мирным профессиям, моментально изведутся садисты.

То есть нет. Садисты, монстры, ублюдки, живодеры, кровососы, упыри, чикотилы, вурдалаки останутся. Но именно те, кто на самом деле по призванию души, не за зарплату, не за ордена и медали, не за похвалу начальника Земли, а из одного восторга, будут, как всегда и делали, мучить, драть-раздирать и выкалывать вот уж и вправду у случайных, ни в чем не повинных людей.

Хочу отца-садиста оправдать?

Он свое получил. Может быть, и чужое. Из корпусов профессиональных палачей кого-то надо было для примера казнить.

А вот был бы он, не дай Бог, упаси Господи, палачом в нормальной стране. Дожил бы без позора до сытной пенсии. Ведь таких реальных тысячи во всех странах. Если нужны стране палачи, позвали людей на эту работу, то зачем же потом на них все беды переваливать.

Был бы тогда я доволен, счастлив таким папочкой?

Я бы загрыз его вопросами, зачем он в палачи пошел. Почему не нанялся голыми руками дерьмо разгребать. Я бы из дома от омерзения ушел. Загрыз бы его. Бы.

Легко людоедской стране на одного злодея все свалить. Будь то Сталин, еще лучше — Берия. А всех лучше, безответней — мой отец.

Будто лично он все это всемирное паскудство устроил.

По вечерам прекрасных людей в подворотне страшной подстерегал и замучивал для собственного наслаждения.

Нет, не так это было. Безжалостная живодерская страна, дорвавшиеся до власти уголовные бандиты, диктатура пролетариата. И мой отец у винта. Делал как мог хорошо, старательно то, на что его призвали, ломал партийных функционеров, на что-то запретное посягнувших в межпартийной мафиозной резне, тех, кто стал неугоден царям горы, правителям ада.

Мой отец старательно выполнял социальный заказ Сатаны.

Нет! Садистом мой отец не был.

Социальное от дьявола

Еще при первом чтении Библии я несколько озадачился: почему Господь, налепив всяких тварей, включая змей, жаб и комаров, и наделив их способностью плодиться и размножаться, на следующий день (в космическом смысле, то есть через, может быть, миллиарды лет) создал человека — Адама? Без пары. Зачем все-таки потом, а не сразу добавил к нему Еву? Не хотел, чтобы они ели яблоко от древа познания (сейчас говорят, что имелся в виду апельсин, чуть ли не диссертации пишут. Да какая разница? Чем подавился Адам, чем отравился Адам, от чего мы до сих пор блюем). Почему этого всего хотел диавол?

И пришла мне в голову гипотеза, которой я более не встречал нигде ни у кого.

Что только человек, более того, только мужчина от Господа Бога.

Создал он себе, для себя самого лучшее, что сумел, любимую игрушку. Ну скажем, как человек бы создал для себя человекообразного робота. Робота. Одного! Но не их социум, не некое сообщество роботов, самостоятельное и потому, кто знает, может, и враждебное.

Человек от Бога.

Все социальное — от дьявола.

Даже семья.

Хотя… Семья? Еву ведь тоже Господь создал. Не хотел, уже что-то почувствовал, но Сам сделал.

Про партии, всякие профсоюзы, лиги и унии, организации тут довольно легко — видно, что от дьявола.

К государствам даже присматриваться, принюхиваться не надо.

Постепенно, но неотвратимо в мире становится все больше социального, его вес-сила возрастает. Нами во все большей степени руководит дьявол и ведет нас, ведет в сторону, в противоположную сторону от Божьих замыслов.

Вопрос: а может ли быть социум не сатанинский, что ли?

Ответ удивил меня самого: может!

Не просты отношения Господа и Сатаны. Они как бы и враги смертельные, но и близкие родственники. Если общество существует для того только, чтобы сделать своим членам послабление и облегчение в жизни, как вроде общество охотников, рыболовов, да и профсоюзы, то почему бы и нет…

Постепенно я утвердился в своей идее. И тут встретил высказывание, не помню фамилии, индийского деятеля кино. Оскароносца. То ли сценарии, то ли режиссура. Если вспомню, припишу имя. Он говорит: что вера, вера в Бога — дело богоугодное, а все религии от дьявола. Религии существуют для того только, чтобы натравливать людей друг на друга. Прочитал я эти слова и чуть не задохнулся от обиды.

Я ведь раньше индуса так же думаю, а вот теперь нужно будет на него ссылаться.

Когда-то у меня был довольно близкий друг, который обиделся на Гагарина.

— Уже много лет у меня любимый и постоянный тост: «Поехали!» А теперь к этому надо добавлять: как сказал Гагарин.

Слова этого кинодеятеля дедуктивно содержатся в моем утверждении: если все социальное от дьавола, то поскольку религия — явление социальное, она тоже от дьавола (первая фигура силлогизмов, модус Barbara). Однако не я эту формулу первым опубликовал. Тут надо еще про религию сказать, остановиться трудно, потом все равно захочется.

В кроссворде встречаю вопрос: «вера». Ответ — «религия». Белиберда какая-то. Вопрос: овечка. Ответ — мясо. Связь есть, но ответ не верный.

Вера — дело индивидуальное, живое, вера — орган души. Нет души, нет веры! Вне зависимости, к какой религии ты принадлежишь. У тела пять способов восприятия: зрение, осязание, слух, нюх, вкус, у мышления неведомо сколько способностей, по-моему, никто точно не знает: интуиция, инстинкт, логика, память, я бы сюда еще много чего дописал. А у души всего три: вера, надежда и любовь.

О каждом из органов души можно диссертации писать, вплоть до установления химического состава компонентов душевного мира. (У меня в недодуманных фрагментах целая книга набирается: «Физика духа». Физику природы, внешнего мира мы в школе изучаем, очень полезная наука. Не хочу ни с кем спорить, но и без спора многие согласятся, что кроме материального, видимого мира существует (и познаваем!) как минимум один другой — мир души. И у него совсем другие законы, другие атомы, тенденции. Я вот и старался, хотя не слишком напряженно, это раскрутить. Вот, в частности, и химия душевного мира иная, сами элементы другие. Менделеев новый нужен.)

КГБ — сатанинская, преступная организация. Это я не о конкретных кровавых преступлениях говорю, что совершались и, думаю, совершаются и сейчас в стенах этой страшной конторы. Я говорю о первоначальном замысле, о той идее, которая породила эту структуру.

Государство — по определению, «машина для угнетения», образование злое, злонамеренное — создает специальный орган, чтобы следить за собственными гражданами, выискивать и искоренять крамолу среди них, даже мысленное, идейное сопротивление самому государству. Государство создает вооруженный орган борьбы с собственными людьми. Передовой отряд унижения, закабаления, уничтожения народа с неограниченными полномочиями и возможностями.

Прямая задача КГБ — искать врагов, прореживать население.

Они даже остановиться не могут. Не нашли врагов, нет врагов, значит, они сами стукачи-палачи не нужны более, ступайте в свой хлев, возвращайтесь в свои стойла. Да кто ж на это согласится? Блатной закон гласит: «Умри ты сегодня, а я завтра». Можно написать это над главным входом в КГБ в виде лозунга.

И умерщвляли сегодня. И каждый день. Для того и созданы были.

Тут можно спросить про милицию. Обычную городскую и дорожную. Никто же не говорит, что люди сами по себе ангелообразно хороши. Много плохих, злых людей, и так и будет. Необходима, видимо, система, охраняющая каждого человека, да и страну в целом, от этих лихих людей, от бандитов и хулиганов на улицах и на дорогах. Другое дело, что и среди ментов и гаишников не мало, чтобы не сказать много таких, кто гребет под себя.

Пользуясь подвернувшейся возможностью, палочкой и пистолетом берут, что не положено, грабят беззащитных граждан, кого должны защищать.

А в хорошем бы, в справедливом государстве, о котором я всю жизнь мечтаю и мысленно его создаю, подумали бы о создании организации с противоположными по сравнению с КГБ целями: защищать граждан, просто людей, каждого из них — от кровожадного и жестокого, ненасытного государства. Без отдыха выискивать бюрократов и чинуш, всех тех, кто вольно ли или по недомыслию мешает людям жить, затрудняет им жизнь на земле. В том числе и среди ментов и лихоимцев гаишников.

А найденных вовсе не надо ни судить, ни казнить, их просто следует отодвинуть от забот о людях на места, где по бумажкам, станкам, железкам.

Раз нельзя им с людьми.

Социальное последовательно и без пропусков социологизирует, подминает под себя, берет под свой сатанинский надзор все индивидуально человеческое. Есть у человека страсть и способность рисовать, изображать — вот тебе художественные школы, институты, ВХУТЕМАСы, академии; может и хочет познавать, учиться — вот ему школы, вот институты; есть у него способность к исследованию — вот НИИ; физические способности тела — вот ему спорт, вот физкультура. Можно говорить о здоровье отдельного человека — вот на нее медицина; есть любовь — все, что угодно, до презервативов и порнографии. Есть у человека вера — вот ему религия.

Патриарх был сотрудником КГБ? Имеет звание? Ордена? Почему же нет. Еще лучше. Это же социальный чиновник очень высокого ранга, горячее, крепче поцелуйте его честную руку чекиста. Губами проверьте, насколько она чиста. Попы-педофилы, педерасты насилуют пацанов? Так им подфартило, надыбали работу такую, что это легко. Поцелуйте и им каждому руку. Или что он там протянет.

Нет уж! Я из другой очереди. Никакой конфессии не принадлежу, в Бога моего сам верую один на один, жаль только старым стал, энергии не хватает докричаться.

Я сначала было подумал, что и церковь, вроде религии, тоже от Сатаны, не по вере, а против нее. Но смутила меня архитектура, живопись. Больно хорошо, красиво, богоугодно, прелестно, боговдохновенно.

И постепенно я пришел к такому выводу. У большинства людей, по моей смутной прикидке у девяносто пяти процентов или больше, не хватает индивидуальных усилий домолиться до Господа Бога. Не слышит Он их.

И тогда собираются они вместе и, как могут, молятся вместе, и это помогает иногда.

(«А если в партию сгрудились малые…») Не обижайтесь за глупое сравнение, хочется сказать ясно: церковь — это вроде телефонной будки для разговоров с Господом.

Конечно, многие, а то и большинство в церковь ходят как на тусовку, между собой поговорить, пообщаться, посплетничать. А поскольку это возможно только в форме соблюдения некоего ритуала совместного моления, так вот и они тоже.

Ритуалистика, обрядность в любой сфере человеческого действия заменяет, вытесняет некоторую искренность и естественность, отвлекает, как сказали бы марксисты, пролетариат от классовой борьбы — это отдельная интересная тема. Ну хоть ее-то пропущу.

Если можешь молиться сам, докричаться, дошептаться до Бога, так и делай, не можешь — иди в церковь, там тебе помогут. Вместе дооретесь. Есть такое слово, относительно новое для меня: «намоленная». Икона намоленная, церковь. Тут я скажу уж полную ерунду:

— Неважно, какая это церковь.

Синагога, мечеть, католический собор или православная часовенка. Бог един. Телефонных автоматов к Нему много. Не можешь сам — иди в любую церковь.

Уверен, что Господь к себе принимает не по партийности, не по национальности и не по религиозной принадлежности даже, а тебя лично, такой, как ты есть, с делами твоими и помыслами.

Можно ли примерить социальное с божеским?

Видимо, именно об этом мечтают все утописты, социалисты.

Вообще говоря, примерить нельзя.

Но можно уменьшить, снизить напряжение.

Государства должны прекратить мечтать и стараться стать империей, державой, Родиной.

Должна быть ясно изложена задача: государство на службе человека, социальное на службе индивидуального.

Когда я впервые услышал: «Покупатель всегда прав», — был просто поражен. Шутка, злая шутка. Так можно договориться до того, что «клиент всегда прав», а там уже не далеко до «гражданин всегда прав». Какая жуткая крамола в стране, где всегда государство право. Только государство право. А граждане его виноваты. Всегда виноваты. Только некоторые пока еще подозреваемые. И всю жизнь им приходится оправдываться и доказывать свою невинность. А надо, чтобы государство если не оправдывалось, то отчитывалось перед гражданами, что хорошего сделало для них.

И никаких социальных заказов.